Мой адрес Советский Союз
– А зачем?
– Зачем… В деревне работать надо.
– А в городе не надо?
– В городе жизнь легче. Смену отработал, и всё. А в деревне с утра до ночи работа.
– А мы чё в город не переезжаем?
– А кто нас там ждёт? Да мне этот город даром не надо. Жить в этой квартире, как в клетке, есть непонятно что. В деревне на вольном воздухе живёшь и молочко своё и мяско своё кушаешь. Пчёлок вот бы ещё завести, помог бы Бог.
Незаметно дошли до деревни. Честно говоря, деревни я не увидела, Наши Болгуры, например, далеко с угоров видно было, даже с тракта. А здесь был виден один старенький домик, в котором жили бабушка, её дочь, тетя Гутя, зять, дядя Вася, и внуки: Людка, Надька, Колька, Ольга. Мама повела меня совсем в другое место.
– Вот, видишь, две черёмухи растут? Они перед нашими окнами росли, тут наш дом стоял, а вот тут конюшня была, тут овин… Вон, видишь, в огороде овраг, там речка маленькая.
Мама сказала, как называлась речка, но я особо не интересовалась. Весь овраг зарос черёмухой.
– Тут, около речки, у нас баня стояла, в бане бабушка кумышку варила (кумышкой в Удмуртии называют самогон. – Прим. авт.). А зимой мы с Онисьёй из бани выбегали с ведром – и к проруби! Одно ведро зачерпнём – и на себя! Другое зачерпнём – и бегом опять в баню!
На глазах у мамы блестели слёзы, Она молча развернулась и пошла к бабушкиному дому.
– Эй, хозяева, есть кто живой?
– Кто это там?
Вышла бабушка.
– О, Лиза, здравствуй, здравствуй, проходи, скоро Гутя с работы придёт. О, Катенька приехала, проходи-ка, проходи, Катенька. Я вот тебе сейчас вареньица принесу, у нас варенье есть из лесной малинки.
– А Гутя-то где сегодня работает? Мы к ней сходим, может, если не далеко.
– Да нет, недалеко. Картошку в яме перебирают с бабами. Помнишь, где яма-то колхозная?
– Как не помню, конечно, помню. Пойдём мы сходим, пошли, Кать.
Вовсе мне не хотелось тащиться к какой-то яме, но спорить с мамой, да ещё в гостях, и думать нечего было. По зелёной улице бывшей деревни мы быстро дошли до тёти Гути. Она и правда сидела в тёмной яме, и было слышно, как она разговаривает с другими женщинами. Стоя на ярком летнем солнце, я видела только входной лаз, всё остальное тонуло в черноте. Мне это очень сильно не нравилось.
– Гутя! Агафонова! Вылазь, гости приехали!
– Кто это там?! – из черноты показалось сощуренное лицо тёти Гути. – Ой, Лиза! Боже мой, да ты, што ли? Вот это гости, издалека гости приехали, а я думаю, что это у меня брови так сарапаются?
Они обнялись, не переставая тараторить.
– Дома-то были?
– Были, дак вот решили к тебе прогуляться.
– Ну, молодцы, молодцы, Катенька, и ты приехала, устала ведь, золотая ты моя. Вот ведь выросла-то как. А чё, сколько время-то сейчас? Ой, дак час всего остался до конца работы. Бабы! Я пойду, пожалуй, гости у меня издалека больно приехали. Не говорите бригадиру, что я пораньше ушла.
– Иди, иди, не скажем. Что за гости, ты, што ли, Лиза?
Из черноты показалось еще несколько сощуренных лиц. После дружелюбного обмена приветствиями лица снова скрылись, а мы пошли к бабушке.
Баня уже топилась, бабушка накрыла на стол, где было и обещанное варенье. Бабушка демонстративно пододвигала его ко мне и угощала только меня.
– А мне, значит, уже нельзя? Только Катеньке варенье-то?
Мама с бабушкой засмеялись.
– Только Катеньке.
В доме у бабушки было всё чисто и прибрано. У нас так никогда не было. Бабушка смотрела на меня ласковыми, масляными глазами и так же разговаривала. Я чувствовала, что меня бабушка любит больше, чем маму, и меня распирало от удовольствия.
Мылись в бане уже совсем поздно, как я уснула, уже не помню. Разбудили меня совсем рано, в окнах было почти совсем темно.
– Вставай, одевайся, пойдём потихоньку.
– Так рано?
– Пока дойдём, светло станет. А то потом, по жаре, тяжело будет ягоду брать.
– Я ещё чуть-чуть посплю?
– Вставай, вставай, лучше днём поспишь.
Неспеша вышли в утренний полумрак. Мама и тётя Гутя несли по ведру и в разминочном темпе переговаривались сонными голосами. Я тащилась за ними, пытаясь на ходу попытаться ещё хоть сделать вид, что сплю. Когда дошли до поляны, было уже светло, где-то за деревьями угадывалось солнце, а разговоры женщин звучали гораздо бодрее. Поляна была большая, сплошь заросшая малинником. Кое-где торчали высоко к небу обгоревшие стволы ёлок.
– Мам, а чё это ёлки сгорели?
– Пожар был из-за грозы, видно.
– Лет пять уж, Лиза, был пожар-то. Ох и страшный был, большой пожар. Тогда здесь сгорело, да ещё за волоком, помнишь, Лиза, старый ельник-то был? Там ещё…
– Да как не помню, мы тогда в том волоке парней, знашь, как напугали?
– Да ты чё? Ну-ка, расскажи, я не слыхала.
Я ещё раз выслушала рассказ о том, как мама с подружками, возвращаясь с гуляний из соседней деревни, решили напугать своих деревенских парней. Дело было тёмным вечером. Девчонки короткой дорогой забежали вперёд парней, развели у дороги костёр, разделись до исподних белых рубах, встали вокруг костра и начали расчёсывать длинные в своей первозданности волосы. Приближалась компания парней, которые тоже возвращались в свою деревню. Они громко разговаривали и смеялись, вспоминая удачные моменты прошедшего вечера. При приближении к костру их разговоры утихли. Они в нерешительности остановились, не доходя до костра.
– Чё это, парни?
– Чё, чё…
– Вот ё! Кажись, влипли, я такого ещё не видал.
– Ведьмы, што ли?
– Да тише ты!
– Может, обратно пойдём?
– А там куда?
Собравшись с духом, перепуганная компания рванула с места в галоп и бегом проскочила нечистое место. Сзади они ещё долго слышали громкий хохот. На утро мамина соседка рассказывала, как её великовозрастный сынок залез к ней на печку, перепуганный таким ужасом. Спал с ней на печи до утра. Ох, и досталось ему насмешек от девчонок по этому поводу!
Я бродила по поляне совершенно забытая. Мама с тётей Гутей разговаривали оживлённо и вообще без перерыва, меня даже не заставляли собирать ягоды. Я наелась лесной малины уже до отвала, рассмотрела весь нижний ярус лесной растительности, солнце грело хорошо, воздух слегка дрожал над поляной, где-то в вышине пела птичка. Было спокойно, хорошо. Я пристроилась на удобном местечке полежать.
– Катька!!! Ау-у!
– Медведь, што ли, её задрал?
– Катинька! Мы домой пошли, айда к нам!
Я разлепила веки и с трудом сориентировалась, где я и что происходит. Услышав про медведя, я быстро подпрыгнула и побежала на голоса.
– Ты чё это, спала, што ли?
– Маленько.
– Ага, маленько, вечер уж скоро. Всё, домой идём.
Солнце и правда уже клонилось к горизонту, вёдра у женщин были полны лесной малины. Аромат от ведра шёл сногсшибательный.
Разговоры не прекращались до самого дома. Дома уже ждала готовая банька, ужин стоял на столе. Мама достала бутылочку самогонки, тётя Гутя тоже пошарилась в своих запасах. Когда я засыпала, за столом вовсю звучали песни. Два сильных женских, мужской дяди Васи и бабушкин на подпевках.
На следующее утро меня опять подняли затемно. На этот раз предстоял путь домой, в Болгуры. Тётя Гутя пошла нас провожать. Она на коромысле несла вёдра с малиной. Мама отбивалась, хотела взять только одно ведро, но тётя Гутя сказала, что они тут ещё наберут, сколько надо будет, а маме уже никак не набрать. В конце концов мама сдалась, и мы пошли. Женщины снова завели разговор, как будто и не заканчивали вовсе. Тётя Гутя проводила нас почти до Шаркана, откуда уже ходил автобус. Несколько раз за дорогу мама брала у неё коромысло, но, отдохнув, тётя Гутя снова несла сама. На прощание они обнялись, чуть всплакнули о своей тяжкой жизни, про которую и рассказывали друг другу всё это время. Наконец, приободрив друг друга и пожелав всего хорошего, расстались.
В Болгурах всё было как обычно, но это обычное показалось мне таким родным, хорошим. В честь моего приезда собралась вся наша честная компашка. Поиграли в войнушку, наши победили. Договорились сегодня всем ночевать у Ходыревых. Это была обыкновенная практика в нашем детстве. Когда дружеские чувства переливались через край, мы не расставались даже ночью. Мы объявляли своим родителям, что ночуем сегодня там-то. Родители не препятствовали такому проявлению дружбы. И когда шесть-семь чумазых и усталых гавриков заваливались в дом и объявляли, что сегодня ночуют здесь, дежурные хозяева только спрашивали: «Мать знает?» После положительного ответа накрывался нехитрый стол, стелилась общая постель на пол, и мы замертво падали после долгого трудового дня. Нам было тогда по шесть – восемь лет. Мир был простым, добрым и полностью нашим. Шёл год тысяча девятьсот шестидесятый.
– Девки, вставайте!
– Ну-у-у…
– Вставайте! Солнышко уже взошло, надо по ягоды идти. Вчера Телегина старуха уже целый битончик принесла. Ягоды поспели, некогда спать!
Если уж мама начинала будить, стараться продлить сон с помощью какой-либо хитрости было бесполезно. Недовольно зевая, мы с Людкой начали ворочаться, подталкивать друг друга, ворчать и наконец встали. После всех приготовлений и заморочек всё-таки пошли на угоры. Угоры в Болгурах были почти сплошь покрыты клубникой, но были и особо ягодные места. Места эти были общеизвестны, поэтому каждому хотелось прийти туда пораньше других. Когда мы с Людкой пришли на Каменный угор, Грапка с Маруськой были уже там.
– Чё это вы тут делаете? Вы же вчера сказали, что не пойдёте по ягоды.
– А сами-то чё пришли?
– Ну вы и вруши вообще!
– Мы вруши? А сами не говорили, что не пойдёте?
Настроение было боевое с обеих сторон. Слово за слово, и мы разругались в пух и прах, твёрдо пообещав друг другу никогда, ни ногой больше не появляться в их доме. С таким настроением начали собирать ягоды. Злость придавала скорости этому нудному занятию. Собирали молча и наперегонки. Даже поесть свежих ягодок было невозможно, нельзя же уступать соперницам. По домам расходились почти одновременно. На улице была уже жара. Мы поставили битончики с ягодами в погреб. Так хотелось искупаться, но нужна была причина. В тенёчке сидели гуси. От жары они дышали открытыми клювами.
– Давай сгоняем гусей на пруд.
– Давай. А если в огород полезут?
– Ну и что, выгоним по берегу.
– Ну ладно.
Мы взмахами рук подняли гусиную стаю, выгнали их со двора и задали направление по улице. Гуси были явно недовольны, но скоро сообразили, куда их гонят. Они коротко делились друг с другом соображениями и скоро пошли молча и быстро.
– А зря мы, наверное, с девчонками поругались. Сейчас бы на пруд вместе пошли.
– Ага, они с нами ругались, дак, значит, ничё?
– Погляди-ка, а вон впереди кто идёт?
– По-моему, они как раз. Ну да, и гусей тоже гонят.
Настроение улучшилось. Мы, как гуси, тоже пошли молча и бодро. В воду все спрыгнули с удовольствием: гуси с одного берега, мы с другого. Стаи с громкими криками начали было выяснять, кто тут главный, но жара взяла своё. После ритуалов, необходимых, чтобы их не заподозрили в трусости, стаи мирно расплылись в разные стороны и начали нырять, громко шлёпать крыльями по воде и гоготать во всё горло. Мы не отставали от них. Про ссору никто уже и не вспоминал. Купающихся было много, были девчонки и парни постарше нашей компашки. Начали играть. Игра состояла в том, чтобы поднырнуть и поймать кого-нибудь под водой. Я нырять не умела, не хотела и боялась уходить с головой под воду просто до жути и паники. Поэтому я тихонько копошилась у берега в коричневой от мути воде и наблюдала за играющими и за гусями. Купальщики начали вылезать из воды, когда дневная жара уже спала. Даже гуси уже вышли из воды и мирно паслись на бережку. В знак благодарности, что мы их взяли на пруд, они даже не полезли в огород, который спускался прямо к воде. А может, они просто понимали бесперспективность такой вылазки – мы же за ними наблюдали. Домой мы с гусями шли в полном мире и согласии.
Дома были гости. Время от времени к нам заходил Леонид Дьячков или Костя Ходырев, иногда они приходили вместе или ещё с кем-нибудь. За доброй кружкой домашней бражки вспоминали войну, каждый рассказывал свои случаи, другие понимающе поддакивали. Я слушала такие разговоры с интересом, но не всё понимала. Например, когда папа рассказывал, что они спали и в дождь, и в снег под открытым небом, я не понимала, зачем нужно было на ночь открывать небо, и самое интересное было узнать, как его открывают. Но в интонациях их голосов было что-то такое, из-за чего я не решалась спросить. Мама не любила такие мужские посиделки, но высказать при всей компании тоже не решалась. Зато, когда все расходились, всё выслушивал папа.
– Война, война! Думаешь, нам, бабам, в тылу легче было? Мы ведь не собираемся теперь, не напиваемся, как вы.
Но сегодня, кроме соседей, были ещё гости: приехал мамин брат с женой – дядя Ваня. Он приезжал редко, гостинцев нам не привозил, а выпив, начинал скрипеть зубами и буянить. Сейчас все были в хорошем настроении, шутили, громко смеялись. Даже мама весело блестела глазами и смеялась. В такие моменты сестрицы подсылали меня к папе. Я сначала подходила и вертелась около него, пока он не обращал на меня внимание. И когда он говорил: «О! Мила дочь пришла!», я понимала, что наступает решающая минута. Я говорила:
– Я тебе на ушко скажу.
– Ну говори, говори.
– Пап, дай десять копеек!
– Десять копеек? А на что?
– Конфеток купить.
– Ну, на тебе десять копеек.
Папа доставал мелочь: пятнадцать или двадцать копеек. Давал он всегда больше, чем я просила, но я всегда просила только десять копеек. При этом сердце моё всегда билось от волнения. На следующий день, добавив ещё свои медячки, мы покупали грамм триста подушечек с повидлом внутри, и весь день проходил в сплошном удовольствии.
День был самый обычный, на пруд мама строго запретила ходить. Поиграли в чижика, потом в куклы. Нам с Людкой здорово повезло. Недавно нам в садике разрешили взять старых кукол. Каждой по одной. Садик у нас в деревне был летний, его открывали только на время, когда в колхозе каждые руки были на счету. Устраивали садик обычно в домах у одиноких старушек, у которых большие дома. Старушки были рады такому событию. Они же и готовили на своих кухнях. Детей было человек пятнадцать, от двух до семи лет. Воспитательницей по очереди была одна из наших мам. Обычно большую часть времени мы проводили на улице, старшие следили за младшими. Кормили нас хорошо, лучше, чем дома. Привозили только свежие продукты, даже свежий мёд с колхозной пасеки. Вообще, было ощущение, что мы в гостях. Но последние два года под садик выделили отдельный дом с большим двором, кроватями для дневного сна и летней кухней. На кухне работала наша соседка Зина, её все звали Зиношкой. Она была очень доброй, я никогда не видела её по-настоящему сердитой. Это была бабушка Тоньки – Гутькиной подружки. И вот эта тётя Зина отдала нам с Людкой сломанных кукол. Вообще, от кукол остались только головы, но это было большим богатством. До этого кукол мы шили сами. Особенно мне нравилось пришивать им волосы из гладко расчёсанного льна. После этого кукла как бы оживала, приобретала индивидуальность. И у льна был свой запах, очень домашний и незабываемый. В этот день мы сшили кукол, но головы к ним пришили «настоящие». Теперь нам Грапка с Маруськой точно позавидуют. Подруги оценили наши творения по достоинству, но времени до вечера было ещё много.
– А пошли по горох сходим.
Это предложила Маруська. Она считалась девкой отчаянной, характером в отца. Вообще-то, поход за горохом был предприятием рискованным. Горох рос на колхозном поле, и если нас там застукает бригадир, можно было таких матюгов и угроз наслушаться, что и гороха не захочешь. Правда, если вовремя заметишь – можно спрятаться в том же горохе. В общем, риск был, но он же и притягивал.
– Ого! По горох! А если поймают?
– Да кто поймает-то?
– Ну чё, идёте?
– А, ладно, пошли!
– Ну, если поймают, мы горох выбросим, скажем, что гусей ищем.
– Во! Точно!
Мы быстро рвали тугие стручки и запихивали в майки. Было слегка страшно, но азартно. Постепенно бдительность ослабла, майки были набиты до отказа, стручки поскрипывали при каждом движении, а сами мы казались толстыми и пузатыми. Опасности не было заметно, мы наелись зелёного сладкого гороха досыта. Веселые от удачной вылазки, пошли по домам. Мама уже подоила корову, гуси сидели во дворе, а мама с папой сидели на крылечке.
– Вы где бегаете столько времени?
– Мы по горох ходили.
– По горох? Вот поймают, дак будете знать.
– Не поймают!
– Ну-ка, дайте-ка попробовать, чё вы там принесли.
Мы с гордостью высыпали на крыльцо свои трофеи. Стручков оказалась приличная куча. В сумерках сели на крыльцо и стали шелушить горох, а стручки кидали гусям. В стае поднялся целый переполох. Такой деликатес им перепадал нечасто, и гуси суетились вовсю: хватали стручки на лету, суетились по трое-четверо около одного стручка, если он падал. В конце концов горох был съеден, стручки подобраны, все угомонились, расслабились и пошли ночевать каждый на своё место.
Сегодня у нас праздник! Приехала целая куча гостей из Воткинска: моя крёстная Рита с мужем Михаилом и тремя детьми, Людкина крёстная Еня с мужем Алёшкой и тоже с детьми. Лёшка-кум, как называли его мама с папой, и Лита-кума были братом и сестрой. Когда они выпивали, крёстная становилась весёлой и много смеялась, а Лёшка-кум становился диким, вращал пламенными коричневыми, как недоспелая черёмуха, глазами, ругался и пытался поколотить Еню-куму. Но самое главное было то, что моя крёстная привозила мне подарки, а Людкину крёстную считали скуповатой, она привозила подарки помельче. В этот раз крёстная привезла мне материал на платье. И мама тут же, пока не началась пьянка, его сшила. Это был штапель морковного цвета с чёрными точками. Оборка висела у меня во всю грудь. Это было особенное платье. Ни разу в жизни я больше не испытывала такого счастья от одежды. На улице уже начинались сумерки, и платье казалось каким-то загадочным, чуть мерцающим, необыкновенным. Я чувствовала себя Золушкой. Теперь я точно знала, что сегодня мне можно пойти в клуб. Я поджидала Гутьку за воротами и, взяв юбку в руки, важно расхаживала туда-сюда совершенно счастливая. Уже совсем стемнело, а Гутька так и не появилась. Похоже, она раскусила мои планы и смылась огородами. Потеряв всякую надежду, я уныло потащилась домой. Пирушка была в самом разгаре. Взрослые были румяными, весёлыми, громко разговаривали и дружно взрывались смехом. В самом красивом платье на свете я зашла в тёмный чулан, сняла его и тихонько пристроилась на кровать к Людке. Она уже спала. Засыпала я с ощущением обиды и несправедливости.
– Девки, вставайте!
– Ну-у-у…
– Вставайте, вставайте!
– Ну чё так рано-то?
– По ягоды надо идти. В прошлый раз одних зеленцов нарвали. Теперь ягоды уж точно поспели. Возьмите корзинки, берите только спелые, на базар повезём.
Базар – дело серьёзное. За работу в колхозе начисляли трудодни, за которые потом, когда в колхозе появлялись деньги, выдавали их совсем понемногу, а в основном выдавали зерном или мукой. Поэтому деньги в деревне зарабатывали как могли. Папе, например, купили недавно моторный велосипед, так мама говорила, что он на овечке ездит. Продали овцу и ровно на эти деньги купили велосипед. У папы на фронте ранило ногу, почти оторвало, и теперь у него левая нога была чуть покороче. Это было почти незаметно, но главное, что раненая нога быстро уставала и болела, а ферма, куда он ходил на работу, была километрах в трёх от дома. И теперь он ездил на моторном велосипеде и выглядел как кум королю и сват министру.
– Платки оденьте, а то головы напекёт за день-то.
– Ладно.
С корзинками в руках бегом спустились по тропинке к речке, перешли Болгуринку через мостик из трёх жёрдочек и поднялись на угоры. Начался трудовой день. Подбадривали себя как могли.
– Ну и ладно, зато за гусями не надо таскаться.
– А мне мама сказала, что портфель новый купит к школе.
– А ты мне старый отдашь?
На што он тебе?
– Я нынче тоже в школу пойду.
– Тебя не возьмут. В школу в семь лет берут, а тебе ещё шесть.
– Ну и што, што шесть.
– Вот и то! Не возьмут, значит.
Солнце поднималось выше, и жара стала донимать. Сухой, жаркий воздух пах травами, из корзинок пахло ягодами, кузнечики стрекотали очень громко. Говорят, если поймать кузнечика и смазать бородавку коричневой жидкостью, которую он оставляет, то бородавки сойдут. Но сегодня вовсе не хотелось ловить кузнечиков. Жара допекала, мухи вились около потного лица, и хотелось скорее набрать корзину, чтобы пойти домой.
Домой шли потные, усталые. На речке сняли платки, кинули их на воду и припали губами. Вода была чистая, прохладная. Платки кидали, чтобы не проглотить случайно какой-нибудь мусор или жучка. Корзины были тяжёлыми, но ягоды так ароматно пахли! Папа был дома, он зачерпнул пригоршню из корзины, взял в рот.
– Хорошие ягоды, спелые.
– Ну дак старались. Мама завтра на базар повезёт.
– Маленько отсыпьте, с молоком поедим. Ну ладно, отдохните, на пруд можете сходить.
Мы поставили корзины в холодный погреб, попили там же квасу, от которого ломило зубы и продирало горло. С удовольствием пошли полежать в прохладной клети.
– Девки! Скоро коров пригонят, встретьте, я пойду огурцы полью.
– Ладно, встретим.
Пастухами у нас в деревне были муж с женой – Николай Оленёв и Маня Оленёва. В деревне их звали короче: Олень и Олениха. Олень был загорелый, бородатый, с сиплым голосом и ярко-голубыми глазами. Говорил он с натугой и старался произвести вид значительный и серьёзный. Маня Олениха была женщиной маленькой, юркой, как мышка, и тоже с яркими голубыми глазами. Говорила быстро, часто посмеивалась, открывая несвежие зубы. Бабы даже говорили, что она и приврать не прочь. Выгоняли стадо рано, часов в шесть. Олень доставал свой знаменитый рожок и начинал выдувать гимн Советского Союза. В утренней тишине звук разносился далеко по деревне, и хозяйки начинали поторапливаться, бодрее доить своих бурёнок. Звуки гимна раздавались каждое утро без выходных, в дождь ли, в жару ли, в здравии или в болезни нашего бессменного Оленя. Коровы тоже знали этот рожок и, услышав, становились сосредоточенными и перетаптывались с ноги на ногу, торопясь со двора на волюшку. Вечером возвращались без рожка. Коровы устало ставили копыта в мягкую дорожную пыль, неся набухшее вымя и выпуская из ноздрей горячий воздух. Наша Манька к родным воротам подходила с ускорением: знала, что в стайке её уже ждёт ведро вкусного пойла. С жадностью начинала сосать из ведра. Иногда даже приходилось отталкивать её зад, чтобы закрыть дверь в стайку.
Из огорода возвращалась мама. При всей занятости летнего крестьянского дня дойка у всех хозяек была ритуалом. Мама брала ломоть хлеба, подойник с небольшим количеством воды, вазелин и чистое полотенце. Направляясь в стайку, мама была собрана и молчалива. Шуметь во дворе во время дойки нам строго запрещалось. Мама угощала Маньку хлебом, гладила её, похлопывала по боку, что-то говорила. Могла даже поцеловать в волосатую морду. Когда доброе расположение духа становилось взаимным, мама подсаживалась на специальную маленькую скамеечку к Манькиному вымени, мыла его тёплой водичкой, лёгкими движениями вытирала полотенцем, смазывала соски вазелином и только тогда делала первые осторожные движения. Манька шумно вздыхала, с удовольствием расслабляла разбухшее вымя, и первые тугие струйки дзинькали в пустой подойник. Выходя после дойки, мама на прощанье ещё раз гладила Маньку по голове, хвалила её, родную, и осторожно выносила из стайки полный подойник с густой пеной сверху. В сенях уже стояли приготовленные кринки и трёхлитровые банки. Мама молча процеживала молоко через марлечку и расставляла по местам. Наливалось тёпленького и Муське с котёнком. Вообще, мама молчала редко, голос её постоянно звенел в разговоре, где бы и с кем бы она ни находилась. Поэтому когда она молчала, важность момента осознавалась отчётливо. Я не очень любила парное молоко, но запах, Манькины шумные вздохи и вся процедура доения создавали особую атмосферу уюта, достатка, защищённости от чего-то и правильности бытия.
Засыпая вечером, я видела, как мама молится на кухне. У нас на кухне висела маленькая икона Казанской Божией Матери. Икона была старая, очень тёмная. Я на неё почти не обращала внимания, а вот мама молилась каждый вечер, без пропусков. Всё семейство над ней снисходительно подтрунивало, но мама всё равно не сдавалась. Однажды я даже сняла иконку и хотела выбросить, но мама вовремя увидела и отругала меня. С тех пор всё вернулось на свои места, и маме никто не мешал. Однажды со мной произошёл случай, про который я никому не рассказывала. На пруду мне стало любопытно: а что там, за плотиной? Я решила перейти речку. Речка там была узенькая, а поскольку там никто не ходил – вся заросшая кустами. Я пробиралась через кусты и вдруг увидела под ногами старые иконы. Как они там оказались? Одна доска была расколота пополам, но лик Богородицы был отчётливо виден. Она смотрела на меня скорбно. Я не взяла тогда иконы и никому про них не сказала, но часто вспоминала потом про этот случай.