Третий батальон идет на Берлин

Правый фланг роты и батальона открыт, это беспокоит и Ветрова, и меня. Звоню майору Юмакаеву. Он знает об этом, говорит:

– Ищем соседа справа… По нашим данным, справа держат оборону польские войска.

На другой день, уже вечером, ко мне приходит командир пулемётной роты старший лейтенант Н.Т. Гольчиков, с ним – несколько пулемётчиков. Сильно устали. Все приваливаются к стволу сосны, просят чем-нибудь накормить.

Мы постоянно встречаемся с Гольчиковым в штабе батальона. Но он запомнился мне ярче всего в эту встречу, ночью, в лесу. Командир пулемётной роты, пожилой в моем тогдашнем представлении, на фронте, наверное, с первого года войны. Он отличается сдержанностью, знанием своего дела. Комбат знал, кого послать с таким заданием. Сидя у сосны, Гольчиков ест кашу из моего котелка и рассказывает негромко и устало:

– Всю прошлую ночь лазили, и сегодня весь день. Никаких поляков справа у нас нет. Никого нет: ни наших, ни немецких частей. Далеко ходили: кругом густые леса, деревни – ни жителей, ни немцев, ни поляков, ни скота, ни птицы – никого…

В один из первых дней на наш участок обороны приходит Василий Григорьевич Коновалов. За эти фронтовые месяцы, будучи постоянно вместе, мы, трое командиров стрелковых рот, так сдружились, что когда были наедине, обращались друг к другу только по имени. Василий пришёл с ординарцем и связным. Никогда и никуда не ходить одному и без оружия, ни солдату, ни офицеру – строго обязательное фронтовое правило. Оно становится привычкой. Василий усвоил давно: никогда, ни при каких условиях не оставлять оружие. Этому учат на фронте в первые дни, недели, учат настойчиво, терпеливо, вырабатывая автоматическую привычку всегда чувствовать в руках оружие. Ешь кашу – автомат стоит рядом, на расстоянии вытянутой руки; замполит собрал на политическое занятие, солдаты садятся прямо на землю, на корни деревьев, на лапник елей – автомат лежит на коленях или стоит рядом, наклонённый на плечо; лёг спать – автомат в изголовье или рядом; побежал выполнять задание командира – автомат за плечом; даже чтобы сходить «до ветру», опытный солдат возьмёт с собой оружие.

Спустились сумерки. Я показываю Василию ротную оборону, веду передней траншеей. Глубокий, заросший кустарником овраг своим верхним краем врезается глубоко в лес, разделяя роту, а нижним, глубоким концом вливается в тот широкий овраг, который служит нейтральной полосой. Овраг этот меня беспокоит с первого дня, и я часто думаю, как мне с ним быть. Когда мы доходим до оврага, Василий останавливается. Я ещё не успеваю ему объяснить, но он все понимает сам.

– Ты перегороди его жердями. Колючей проволоки едва ли найдёшь. Консервных банок навешай, чтоб гремели, траншеей перекопай, а на ночь ребят посади в неё посмелее. Если ночью немцы ходят к нам в тыл, то только этим оврагом: кусты вон какие, ещё и ночью на дне оврага – глаз выколи. И пройдёшь, и проедешь, и никто не заметит.

Весь участок обороны встревожил Василия: с противоположного склона оврага, занятого немцами, почти вплотную к нашей траншее подходит кустарник; просматривается только узкая полоска по дну оврага.

– Ты помнишь, я рассказывал тебе о Николае Павлоцком? Вместе учились… – говорит Василий. – Так вот, он командует взводом 120-миллиметровых миномётов в нашем полку. Оборона у тебя тяжёлая: немцы подползут – не заметишь. Попрошу я Николая, пусть пристреляет твой передний край.

Василий не забыл о своём слове. На другой день лейтенант артиллерии Н.Г. Павлоцкий со связистом пришли в роту. Павлоцкий среднего роста, но крепкого сложения, с круглым, чуть полнеющим щекастым лицом. В новом обмундировании, стянутый скрипящими ремнями, в новой фуражке с чёрным околышком, он в первую минуту знакомства кажется мне щеголем, празднично, нарядно одетым. Деловито, без лишних слов, Павлоцкий говорит мне:

– Василий меня просил… Покажи свой передний край.

Начинаем с правого фланга. Чуть поднявшись над бруствером траншеи, он внимательно осмотрел нейтральный овраг, сразу поняв и оценив характер местности и условия обороны. Связист, с которым он пришёл, уже установил телефонный аппарат и проверяет связь со взводом.

– Давай старшего на батарее…

Через несколько минут откуда-то из-за нашей спины, из-за леса, будто вызванная магической силой, поднялась, приближается, нависая над лесом, тяжёлая мина. Тонкий шум, свист её, родившийся где-то далеко под землёй, стремительно нарастает, проносится над нашими головами и, как огромная бумажная хлопушка, рвётся в кустах, на самом дне оврага.

– Далековато… – оценивает лейтенант – Если немцы поползут, ты их увидишь ближе, мы тебе тогда не поможем. – И командует в трубку: – Старшина, подтянуть…

Через несколько секунд снова откуда-то из-за наших спин, словно из преисподней, молниеносно приближается, нависает над нашими головами, проносится мина. Взрыв теперь более оглушителен: мина рвётся на нашем склоне оврага.

– Старшина, закрепить!..

Он разворачивает свою шикарную планшетку и что-то помечает на карте. Мы перебираемся с ним и его связистом в траншею второго взвода, потом – третьего, и против каждого взвода Н.С. Павлоцкий пристреливает новый «ствол» и приказывает: «закрепить!..». Не вмешиваясь, я внимательно слежу за работой лейтенанта. Он мне нравится своей расторопностью и деловитостью: «коли подряд взял, дело надо сделать быстро и добротно…».

Спустилась ночь, когда закончили пристрелку всего переднего края роты. Линию связи и телефон они оставили на наблюдательном пункте роты. Я пригласил Павлоцкого поужинать вместе. Николай Семенович согласился. Позвонили Василию, он пришёл. Друзья стали вспоминать, как вместе учились в миномётном училище, вместе воевали, а потом встретились совершенно случайно.

Немцы на нашем участке не делают попыток перейти в контрнаступление, но каждое утро, перед тем, как ложиться спать и вечером или ночью, обходя позиции взводов, я звоню командиру батареи капитану Сливе или лейтенанту Павлоцкому, проверяя связь.

Сейчас, встречаясь, чтобы вместе отпраздновать День Победы, мы день за днем вспоминаем свои фронтовые походы, бои, дни и часы отдыха.

Николай Семенович непременно вспомнит:

– Так миномёты моего взвода всё время, пока стояли в обороне, и были на этой пристрелке…

Командиры стрелковых рот вызваны в штаб батальона. Майор Юмакаев, сидя за столом, отдаёт приказ: сегодня ночью во что бы то ни стало достать «языка». Комбат старается быть очень строгим, нарочито сурово смотрит нам в глаза своими чёрными татарскими глазами. Мы молчим. Юмакаев знает, что это приказ командиров полка и дивизии.

Кто в военном училище не увлекается темой ночного поиска, ночной разведки? Увлекался и я. Увлекался и тогда, когда учил солдат. Чтобы научить солдата, отделение, взвод вести ночной поиск, нужно много времени: нужно научиться ночью ходить по азимуту (по компасу или звёздам), вести рукопашную борьбу, владеть ножом; иметь специальное снаряжение и одежду.

Времени на обучение солдат ночному поиску у нас почти не было; никто из них никогда раньше даже не участвовал в разведке. Мы стоим перед комбатом – я, Коновалов и Старцев. Каждый сознаёт сложность задачи. Комбат повторяет приказ. Мы молчим: приказ не обсуждается, приказ выполняется.

Из 9-й роты в первую ночь в тыл к немцам идёт отделение разведки – отделение младшего сержанта Зверева. Но командовать разведчиками я приказываю младшему лейтенанту Ветрову. Немцы не ожидают нашей разведгрупы, она возвращается с «языком» и без потерь. Первая удача воодушевила всех. Ночной поиск показался делом простым и неопасным.

Пленный сидит у стола. На столе пылает фитиль из гильзы артиллерийского снаряда. Развязанный, он растирает отёкшие от ремней руки, недоверчиво и удивлённо озирается на землянку, на сидящих вокруг. Он солдат, шофер грузовой машины, на которой всю войну подвозил к переднему краю пайки и патроны. Служил в Бельгии, во Франции, в России с 1939 года, с первого дня войны. И сегодня ночью он привёз из тыла на передний край какое-то снаряжение. Оставив машину в километре от переднего края, дальше отправился пешком, как ходил всегда, и попал в засаду. Сутулясь и оглядываясь по сторонам, он отвечает охотно, но знает мало. Вся его дорога состояла из подвозки кухни и патронов только к этой роте, стоящей напротив нас. Это уже немолодой человек, где-то там, в Германии, у него семья, мать. Он понимает, что война приближается к концу, и уже собирался быть дома, но вот…

Несмело озираясь, немец спрашивает, будет ли он расстрелян или направлен в лагерь военнопленных. Я говорю ему, что если он сам расскажет все, что знает, жизнь ему будет сохранена, и его отправят в лагерь.

– В Сибирь?

– Возможно и в Сибирь… Я сибиряк – хорошие места, – сказал я и вдруг понял, что забылся. Язык удивлён, смотрит неподвижно на меня.

Отправляем пленного в штаб батальона, в тыл.

Через два или три дня приказывают достать нового языка. Но немцы, наученные опытом, сейчас гораздо осторожнее, чем прежде. Ночь стоит тихая и светлая – для разведки самая неудобная. Разведчики ползут. Рота замерла в ожидании. Их заметили, обнаружили рано. Откуда-то сбоку. Вдоль нейтральной полосы открыл огонь вражеский пулемёт. Над оврагом повисли осветительные ракеты. Я на наблюдательном пункте во мне всё сжимается. Нужно прикрыть отход, и по немецким позициям с разных концов нашей обороны открывают огонь ручные и станковые пулемёты. Не доверяя пулемётчикам, не зная другого решения, бросаюсь за станковый пулемёт и строчу в темноту, чтобы дать разведке вернуться. Завязывается дуэль. Вражеские пулемёты переносят огонь с разведчиков на нас. Сосна, стоящая рядом, слева, сыплет на голову сбитую хвою и кору.

Вскоре разведчики вернулись, и на плащ-палатке лежало ещё тёплое тело пулемётчика Сороки. Он стал первым солдатом нашей роты, погибшим после формировки. Его тело положили на телегу, чтобы увезти в тыл; группа солдат, молдаван и русских, из его взвода, пошла проводить его через лес. В лесу, когда нужно было возвращаться обратно, я велел остановить подводу. Это был наш первый траурный митинг. Солдаты стоят вокруг телеги, на которой скрюченный, искажённый смертью, лежит Иван Васильевич. Мне хочется сказать что-то такое, чтобы солдаты запомнили, поняли, что враг жесток, что мы должны учиться победить его с меньшими потерями. Солдаты молчат, и речь моя кажется мне самому неубедительной и даже – ненужной.

Через несколько дней снова получен приказ на ночной поиск. После того, как разведка была врагом обнаружена и вернулась, не выполнив приказа, после смерти Сороки, мы готовимся особенно тщательно. Командир батальона лично даёт разведчикам последний инструктаж. Хотя всё, что он говорит, уже обсуждалось, всё, что проверяет, проверено Ветровым, а затем мною, участие комбата делает подготовку серьёзной, значимой.

Разведчики уползли за передний край. Юмакаев с ординарцем и связным остались в моей землянке ждать их возвращения. Я был на наблюдательном пункте в первой траншее. Я не оговорился – уползли. Именно так мы говорили тогда. И это было наиболее точно. Нейтральная полоса, расположение немецких позиций, тропинки и дороги, по которым они ночью ходили и уходили, нам теперь были известны. Разведка велась на участке вражеской обороны, лежавшей против третьего батальона. Нейтральную полосу разведчики преодолевали по-пластунски, по-пластунски ползли между огневыми точками противника к нему в тыл (немцы не имели сплошной линии обороны), к дорогам, ведущим в деревню, отстоящую километрах в трёх от переднего края.

Юмакаев «сидит» у меня в землянке, у него в штабе «сидит» кто-то из штаба полка, в штабе полка «сидит» – из штаба дивизии. Все ждут возвращения разведчиков. В землянке постоянно звонит телефон. Я на наблюдательном пункте. Зловещая тишина. А может, мне только так кажется. Солдаты не ходят по траншее, не разговаривают между собой, кажется, даже не присаживаются на корточки на дне траншеи покурить, как делают обычно: все напряжённо всматриваются в нейтральную полосу, стараясь что-нибудь увидеть или услышать. Юмакаев постоянно вызывает меня в землянку, встречает вопросительным взглядом, задаёт один и тот же вопрос: «Вернулись? Как ведёт себя противник?»

Звонят из штаба батальона, полка. По тону разговора, по той нервозности, с которой майор Юмакаев даёт ответы, я понимаю, что на него действительно «жмут», требуют любой ценой достать языка, а он ждёт этого от меня, от разведчиков роты. Сидеть в землянке вместе с майором я не могу: нетерпение и тревога гонят меня на наблюдательный пункт. У противника тихо, и это успокаивает, хочется верить в успех. Приближается рассвет, разведчики не возвращаются. Они приползают в самые последние минуты перед рассветом. Приползли, не выполнив задачу – без языка и без одного своего солдата. Я помню лица этой ночи и этого утра.

Лицо младшего лейтенанта Ветрова, руководившего поиском – бледное, с ввалившимися глазами, небритое. Стоя на вытяжку перед комбатом, он докладывает, путается, начинает снова. Ему хочется доложить коротко, чётко, «по уставу», и в то же время найти какое-то веское объяснение причины: «Приказ не выполнен, взвод вернулся, потеряв одного убитым». Он не говорит. Ему не хочется говорить. Он хочет объяснить коротко и точно, как всё было, а у него получается путано и длинно. Я помню этот доклад. Потом, уже отдохнувшие, мы обсуждали результат поиска детально и спокойно.

Разведчики незамеченными переползли нейтральную полосу, передний край, устроили засаду на дороге в деревню. Лежали до полуночи, немцев не было; пошли к деревне, устроили новую засаду, но ни одного немца не появилось ни на дороге, ни в деревне. Приближалось утро. Поползли обратно и у самого переднего края обнаружили, что одного солдата нет.

Объяснить его исчезновение Ветров не мог. Противник не обнаружил разведки, не обстреливал её: солдат не мог быть убит. Немцы не появлялись близко, звучит, они не могли наткнуться на него и взять его в плен. Наткнувшись на одного, они бы не упустили всех остальных. Солдат был молодым, совсем молодым, – комсомольцем; никто из нас даже не подумал, что он мог оказаться предателем. Не думали и не говорили.

Юмакаев взбешён. Я никогда ещё не видел его таким. Лицо его, даже освещённое красным светом коптилки, кажется мне тёмно-зелёным. Опираясь на сучковатую палку, с которой он мечется по тесной землянке, задыхаясь от злобы, пронизывая Ветрова и его помощника младшего сержанта Русанова ненавидящим взглядом чёрных татарских глаз, он кричит, брызгая слюной:

– Растяпы вы, мать вашу… языка не взяли, а своего солдата немцам подарили… Я прикажу вас расстрелять сейчас же… за невыполнение приказа, за предательство…

Младший сержант Коля Русанов что-то хочет объяснить ему. В.В. Юмакаев шагает к нему и со злобой бьёт по лицу. Мне не видно лица Русанова: оно в тени, но я чувствую, как оно, серое от усталости, перепачканное окопной грязью, исказилось мальчишеским страданием.

Нам – мне и Ветрову – приказано в следующую же ночь снова ползти к немцам, найти или тело солдата, или какие-либо следы его, или притащить немецкого «языка», который бы рассказал о судьбе нашего солдата. Теперь я не помню, как мы провели этот день. Наверное, готовили новую группу, тренировали её, изучали ещё раз карту, маршрут, проверяли оружие. В памяти сохранилась только горечь о потерянном товарище и тяжёлый осадок от всего случившегося. Мы считали себя до конца и во всем виновными: мы действительно не выполнили приказ достать «языка», мы действительно «подарили» немцам своего солдата. Выполнение приказа – закон для подчинённого. Мы воспитывались на том, что приказ должен быть выполнен любой ценой. Командир обязан добиться выполнения приказа любыми средствами вплоть до применения оружия. Язык не взят – приказ не выполнен. Это тяготило всех офицеров и солдат 9-й роты. Мы с Ветровым договорились о том, что пойдём на любой риск, если потребуется – на день укроемся в лесу, в тылу у немцев, но или найдём своего солдата, или добудем сведения о его судьбе.

Спустилась новая ночь. Мы поползли. По боевому уставу пехоты в разведке я должен был ползти впереди, Ветров – замыкающим всего поиска. Но он был в тылу у немцев вчера, знал дорогу и добровольно изъявил желание, даже настоял – ползти впереди. Замыкающим полз младший сержант Николай Русанов.

Минуем наш склон, хорошо днём просматриваемый и нами, и немцами, дно оврага, поднимаемся на склон, занятый противником. Впереди что-то произошло. Что? Теперь забыл. До моего плеча кто-то дотронулся – сигнал остановиться, быть готовым к встрече с противником. Замерли, распластались между кустами. В голове у меня проносится тревога: «Неужели обнаружили, неужели придётся возвращаться?..» Через несколько минут от Ветрова приходит связной – ползём вверх по склону, преодолеваем передний край противника, потом ползём в глубину несколько сот метров. Теперь мы в тылу, здесь можно встать и идти. Идём молча, не издавая ни одного звука. Вот дорога. Здесь вчера и была сделана первая засада. По обе стороны – канавы, кусты, какие-то ямы, расходимся во все направления. Зовём шёпотом, останавливаемся, слушаем, снова зовём, осматриваем ямы, кусты. Потерянного вчера солдата находят в яме в нескольких метрах от дороги: он жив и невредим. Сейчас я уже не помню фамилию этого солдата, но в лицо, я уверен, и сейчас узнал бы его. Тогда ему было лет восемнадцать-девятнадцать.

Нам всем легко, даже весело. На какое-то время мы даже забываем, что мы в тылу у противника, собираемся в кучу, забыв о наблюдении, громко разговариваем, обнимаем и хлопаем найденного по плечам. Тем же маршрутом выползаем обратно, ведём солдата в мою землянку. В первую очередь я звоню майору В.В. Юмакаеву.

Помню лицо солдата при свете коптилки, бледное, с синими кругами вокруг глаз, по выпачканным щекам пролегли две грязные извилистые дорожки от горьких мальчишеских слез. Шаг за шагом выясняем все детали, обстоятельства, как мог он остаться в тылу. Солдат рассказывает мало: он не понял, как все произошло. Мы расспрашиваем его, как возвращённого с того света. Выясняется, что в засаде у дороги он лежал крайним, никому ничего не сказав, ушёл в лес, чтобы справить большую нужду. В эти минуты Ветров дал приказ отходить, возвращаться. Когда парень вернулся на то место, где только что лежал, и никого не нашёл, решил, что вышел не на то место. Бросился в одну сторону, в другую – никого нигде нет. Тогда решил выходить один, заблудился, услышал немецкую речь и спрятался в яму. Весь следующий день он пролежал в неглубокой ямке, между кустами, слышал, как, громко разговаривая, рядом проходили немцы, боялся, что будет обнаружен, но его не заметили.

Когда наступила ночь, он решил снова выползать к своим, но в это время услышал, что кто-то шёпотом зовёт его по имени. Не поверил, подумал, что почудилось, но между кустами появился человек. На фоне неба он узнал по шапке и шинели, что это русский.

– Они несколько раз проходили возле меня, – рассказывает солдат – Но не видели: я на самом дне лежал.

В первый или второй год после войны я случайно встретил этого солдата. Наш полк находился в Германии, в составе группы советских оккупационных войск. Иду пешком, кажется, из деревни, где размещается рота, в деревню, где стоит штаб полка. Догоняют три пароконных брички. Первая, сравнявшись со мной, останавливается, я забираюсь. Солдат, управлявший лошадьми, загадочно улыбается: он узнал меня первым. Это был он, тот солдат, из-за которого мы столько пережили, которого вернули «с того света». Он повзрослел, возмужал, как мне показалось, хорошо подрос, раздался в плечах и даже пополнел на лицо.

Пока едем, мы вспоминаем с ним нашу фронтовую роту, из которой здесь мы остались, видимо, только вдвоём, и ту оборону в феврале 1945 года, и тот ночной поиск. Сейчас ему, наверное, шестьдесят… Он, конечно, отец семейства, а может быть, и дедушка. Солдат 9-й роты, 598 стрелкового Берлинского полка, если ты или твои дети прочтут эту книгу, отзовитесь!

Банный день на фронте – праздник. А баня с паром – рай! С переднего края в баню солдаты ходят поочерёдно, по отделениям, сменяя в траншее друг друга. Спускается зимняя ночь, когда очередь доходит до нашей ячейки управления. Баня оборудована в каком-то каменном низком помещении фольварка, в котором разместился штаб и тылы батальона. Под высоким навесом ярким красноватым светом тлеют угли прогоревшего костра. У костерка кто-то возится. Присаживаюсь на дрова, чтобы дождаться ординарца, связных; в штаб батальона идти не хочется; решил – подожду своих. Старшина узнал меня, обрадовался встрече. Он недолго служил в 9-й роте, нравился мне заботой о солдатах роты, исполнительностью и добрым, отзывчивым характером.

Майор Юмакаев приказал отчислить старшину из 9-й роты и направить в распоряжение штаба батальона. Ни мне, ни старшине не было сказано, на какую должность он переводится. Мне было жаль отпускать такого старшину, от которого зависит на фронте очень важное – своевременно накормить солдат горячим обедом, хорошо, тепло одеть и обуть их. Не хотелось уходить из роты и самому старшине. Но приказ есть приказ. Старшина ушёл. С того дня я его почти не встречал. И вот встреча в этот поздний вечер у костра.

– Товарищ младший лейтенант, с лёгким паром Вас, присаживайтесь к моему костерку, сейчас я Вас угощу чем-то.

Я тоже обрадовался встрече. Присаживаюсь на толстую чурку, на которой колют дрова. Над углями, в огромной чугунной сковороде жарятся котлеты. Они гнездятся тёмными пирожками в шипящем и булькающем сале, распространяя вокруг аппетитный запах. Мне страшно захотелось есть. Старшина пододвигает ко мне перевёрнутый ящик и ставит передо мной сковородку.

– Подождите, сейчас я Вам и для аппетита налью. После бани, Петр Первый говорил, кальсоны продай, а стакан водки выпей.

Старшина ставит на ящик какую-то изящную трофейную металлическую чашечку и из большой кастрюли наливает тёмного, густого вина.

– Ликёр. Угоститесь: сам варил. Сахару, вроде, переложил.

Мне кажется, что никогда ни до этого, ни потом я не пил и не ел ничего более вкусного. Он налил мне ещё одну чашечку, от третьей я отказался.

– Угощайтесь, сколько хотите. Этих не напоишь и не накормишь. – Он как-то недобро взглянул на тускло освещённые окна второго этажа, где размещался штаб батальона.

– Давай вместе.

– Я потом, – отмахивается он. – Накормлю их, а то шуму будет.

Радость встречи погасла. Мы молчим. Из бани вышел ординарец, связные. Возвращаемся на передний край узкой, уже протоптанной через лес тропкой. Я с горестью думаю: «Значит, Юмакаев отозвал его с должности старшины, где он заботился об обеспечении роты, – девяносто восьми человек – чтобы сделать личным поваром?»

Примечания