Лесная сказка. Повесть

Туристы, навьючив груз на спины, потащились по комковатому полю, заросшему овсяницей. Борис отвык от пеших марш-бросков и то и дело спотыкался, попадая ногой в ямы или в кротовые норы. Галя плелась за ним, злобно щурясь и шепча: «Погоди, я тебе устрою…» Настороженные спутники помалкивали, и только энергичный Виктор Иванович чувствовал себя прекрасно. Он с удовольствием путался ногами в траве, ругал на все корки советское сельское хозяйство, а заодно недальновидных предков, которых черт попутал обосноваться на безнадежной территории, где нет ни пальм, ни моря. Один раз он глумливо позвал:

– Механик, а механик? Скажи, не томи: кто папа… кто мама…

– Заткнись, гад! – рявкнула Галя.

Борис не ответил, и Виктор Иванович довольно ухнул, как филин:

– Я с доброй душой, а меня вот как…

Потом он угодил в коровью лепешку и в яростном монологе, посвященном этому событию, забыл про Бориса, и все захихикали.

Река оказалась похожей на ров, прорытый гигантским бульдозером. Травяная щетка, обсыпанная таволгой, покрывала берег со столбиками осоки и печальными звездочками незабудок. Вонючая грязь на пологом спуске была густо замешена коровьими копытами; навозные насекомые тревожно загудели, почуяв приближение людей.

– Марыга-барыга, – невпопад пролаял Виктор Иванович.

Он устал меньше других, потому что его добро волок Игорек, согнувшийся в три погибели.

Помор, сбросив свой отличный, со шнуровкой на боках, рюкзак, нырнул на разведку в кусты; скоро он вывел группу к мостику из бревен. Перилами служила кривая жердина, прикрученная к ольхе на берегу каким-то недюжинным силачом, потому что только исполинские руки скрутили бы с такой злобой толстую проволоку. На бревне красовался ошметок от человеческого ботинка – след отчаянного первопроходца; скорбные останки настоящего моста, который аборигены облупили до голого остова и растащили на куски, мокли в воде в ста метрах от переправы. Туристы оторопело изучали шаткое строение: воды в реке было по колено, но мостик располагался высоко, так что в случае фиаско легко было, падая, сломать ногу, – да и окунаться в ржавую воду, где полоскались волокна шелковника и космы ила, не хотелось никому.

– Я не пойду, – заявила Тюша, съежившись, как испуганный зверек.

Пока женщины вздыхали, мужчины обсуждали, как переправлять багаж. Джерри, задрав хвост, гонял по кустам. Вещи благодаря ловкости Помора и Клепы горой ложились под иву на другом берегу Марыги. Тесины ходили ходуном и угрожающе скрипели. Виктор Иванович курил в сторонке, втянув голову в плечи и истово, хлопками по лицу, уничтожая комаров. Потом он нечаянно вломился в куст татарника и задергался, шипя и отдирая от фасонной куртки колючки.

Когда переходили налегке, Никуня вцепилась в перила, обмякла от страха и закричала:

– Я сорвусь! Утону!

Наконец переправились – Джерри Клепа перенес на руках, – и на туристов навалился сумрачный, дышащий сыростью лес, который на глазах погружался в темноту, и Галя с сожалением оглянулась на поле за рекой, туда, где в прогалах между деревьями еще оставался свет. Кэп повел команду на просеку с лужами, в которых, как в свинцовой амальгаме, отражалось небо. Потянулся сосновый лес без подлеска; пахло деревянной гнилью, под сводом играли таинственные тени, и под ногой чавкала грязь вперемешку с лиственной чешуей. Усталый от впечатлений Борис ничего не чувствовал: он брел, цепляясь взглядом за путеводный ориентир – белые подошвы, следя за рисунком Лиминого шага, выписывающего кривые с петлями и спиральными изгибами поверх полумесяцев ландыша. Неудобный рюкзак колотил его по спине, как маятник, выстукивая позвоночник. В сумерках он не нашел подходящей палки, без которой был как без рук. Кэпа, возглавлявшего колонну, постоянно кто-нибудь заслонял; потом Борис услышал:

– Поставим с фонариками.

– Можно в темноте, – подтвердил Помор. – Мне и фонарики не нужны особо…

Ночь навалилась стремительно. В полной тьме, по ведомым лишь ему признакам, Кэп вывел группу на сухую поляну со следом от кострища. Борис ничего не чувствовал от усталости, и его спутники еле держались на ногах. Развели костер, кое-как поставили палатки. Борис ждал, что группа завалится спать, но, к его удивлению, у многих открылось второе дыхание. Неутомимые руки соорудили стол, натянули пленку, заварили чай, наломали веток, и на бивуаке возник трогательный походный уют, греющий душу целительнее городских интерьеров. Когда двужильный Кэп развалился на бревне с гитарой – как не было за его спиной трудного дня – и когда его друзья расположились вокруг в живописном многообразии, каждый с индивидуальным, отличным от других, занятием, – Борис понял, что его обидчик не так прост, как казалось.

Не отрывая глаз, он наблюдал, каким вдохновением, в обрамлении искр, украшенное всполохами, горело Кэпово лицо, с какой внутренней силой мерцали, словно драгоценные камни, его глаза, – и сам едва не поддавался каким-то волшебным чарам; взволнованный Кэпов голос под мелодичные аккорды без церемоний перебирал болезненные струны в душе Бориса, словно владел ключом ко всем его тайнам. Этот хрипловатый, пленительный голос бил в самое сердце, и Борис, слушая песню про мышонка, которую ненавидел всеми фибрами, против воли верил, что перед ним – достойный человек, герой, символ времени, на чьих плечах непосильный груз некого сокровенного знания, и что он знае что-то непостижимое, чего не ведает никто.

Свет от костра, в котором, взбираясь по жердинам, извивались языки пламени, делал лица людей значительными – словно при солнечном свете это были наброски, черновики, которые лишь сейчас приобрели окончательную форму и смысл. Из носика закопченного чайника, висевшего на рогатине, выстреливал пар от кипятка, воду для которого Кэп промыслил в одному ему известном источнике. Кира блаженно сжимала тонкими пальцами эмалированную кружку. Среди предметов, полускрытых в темноте, выделялись почему-то Герычевы светлые шнурки, аккуратно стягивавшие высокие ботинки.

Усталые друзья проникновенно подпевали:

Мышонок устал, мама-мышка не спит.

Мышиное счастье природа хранит.

Измученную Лиму пробирала гальваническая дрожь. Она, похожая на кузнечика, сидела на мшистом пне, выставив острые коленки, и с силой процарапывала палкой по земле узоры и линии.

– Витя, – позвала Никуня умильно. – Посмотри, какая смена растет.

Подразумевалось, что снисходительный Виктор Иванович благословит начинающую художницу, но мэтр только фыркнул и отвернулся.

– Дилетантство, – пробурчал он. – Не-про-фесси-ональ-но…

Отчеканив свой приговор, он встал и, ссутулившись, побрел к палатке, рядом с которой Галя и Игорек перебранивались, кто из них больше потрудился, пока его помощник сачковал. Все смутились, Никуня чуть не заплакала от досады, а Лима гордо выпрямилась, глядя вслед знаменитости. В ее бессмысленных глазах плясали язычки пламени. Кэп нахмурился, но сказал только:

– Далеко не забредайте, тут компас не пашет кое-где. Железа с войны много… раньше черепа по лесу лежали.

Когда он сказал про черепа, в глазах Лимы что-то дрогнуло, а Борис, уставший от людей, симпатичнейшим из которых ему виделся ненавистный Кэп, последовал за Виктором Ивановичем. Краем глаза он увидел оседлавшую бревно Тюшу, которая, в то время как ее держали за одну руку – Брахман, а за другую – Помор, ржала утробным смехом.

В палатке было тесно, и чей-то спальник пах бетонной пылью, словно его вытащили из складского подвала. Злая, как черт, Галя выговаривала Виктору Ивановичу через спеленатые тела Бориса и Игорька:

– Мерзкий ты, девочку обидел… А свою палатку не прощу, понял? Она знаешь, сколько стоит?..

Виктор Иванович рычал вполголоса:

– Это не искусство… профанация! Палатка… что прицепилась… я тебе картину подарю. Продашь – купишь десять палаток…

Пошевелившись, подал голос Игорек:

– Витя из воздуха деньги рисует.

– Из комсомольской жизни? – сказала Галя презрительно.

– Из какой надо жизни.

Борис, которого щекотали Галины волосы, отдающие дымом, репеллентом и детским кремом, мысленно выбрасывал из дневного багажа людей, обрывки разговоров, сонное ворчание, человеческие звуки, проникавшие через брезентовый тент. Он погружался в тишину с ложными шорохами и лесными галлюцинациями: гулом деревьев, скрипом веток, журчанием воды, треском от поступи воображаемых зверей, шелестом иллюзорных змей. Он, хотя в палатке было тесно, потерялся в пространстве; его словно бросили в яму, над которой в головокружительной высоте, над лесом, творился труд, который не замечают горожане: кружили невидимые созвездия, ходили планеты и летела звездная пыль.

Ему было хорошо в этом космосе без берегов; природа вливала в него мощь, и он плыл в ее живительных потоках, то окунаясь, то выныривая и с каждым вдохом чувствуя себя сильнее. Словно божество, он рядил, как, могущественный, расправится с Кэпом, и процедуры, которые он изобретал, были одна изощреннее другой.

Потом, после мутного провала и невнятных снов, в голове переливчато забилось птичье щебетание, и Борис понял, что наступило утро. Игорька уже не было в палатке, а Виктор Иванович, накрывший голову курткой, рокотал во сне, как мотоцикл на холостом ходу. Не потревожив знаменитость, Борис вылез наружу и осмотрелся на поляне, напомнившей ему зеленомраморный зал с янтарными колоннами. Сквозь частокол стволов, поросших мхом, пробивалось дымное солнце; мягко потрескивал костер. Кира, сидя на бревне под опахалами пушистого орляка, кусала бутерброд с килькой, Клепа, прихлебывая чай, улыбался из косматых усов. Чисто выбритый, отталкивающе аккуратный Игорек, хмурясь, натирал руки «Дэтой».

Громовой, хорошо поставленный Кэпов голос раздавался из-за полиэтиленового тента, который равнодушный Герыч то ли натягивал, то ли, наоборот, сворачивал, то ли еще не определился, что делать.

– Хотя бы километров пятнадцать сегодня осилить, – распоряжался Кэп, и Борис удивился, как его, запасшегося терпением, раздражает голос красавца командира.

Поддавая носком ботинка шишки, он обошел вокруг лагеря. Ровные стволы стояли, как пластинчатые зубы, и ему казалось, что он в пасти колосса. Трава была влажной, над высохшим, словно обсыпанным чаинками рябиновым кустом гулко заколотил дятел – и смолк. Хвойный ковер с кустиками брусники пружинил и скрипел под ногами. Из травы глядели сыроежки с розовыми шляпками, такие опрятные, что Борис не удержался, сорвал гриб и, сняв пленку, сунул в рот. Скрипнул песок на зубах. Постояв, Борис вдохнул всей грудью скипидарный воздух, принуждая мозг, возбужденный спросонья, мыслить логически. Среди этого прозрачного леса и этого светлого утра он почти жалел, что ввязался в рискованную авантюру, и ему отчаянно требовалась ясность ума, которой он просил у леса, у деревьев, у травы, понимая, что призыв не по адресу.

Вернувшись к костру, он застал суету у палатки; его взгляд наткнулся на Виктора Ивановича, который, скрючившись в три погибели, сидел на коряге, вокруг хлопотали женщины, а хмурый Кэп надзирал за происходящим, склонив набок косматую голову. Никуня подсовывала Виктору Ивановичу кружку, Тюша щупала лоб, а Кира, кривя рот, выговаривала:

– Витя, ей-богу, ты чудо. Просто чудо-юдо.

– Разве я виноват, – хрипел трясущийся Виктор Иванович, которого бил крупный озноб. – Я городской человек… мне любой ветерок – южак и бора, вместе взятые.

Кира подступила к Кэпу с лютой гримасой, делавшей ее смазливое личико гармоничным, словно именно в обличии свирепой валькирии и была ее подлинная роль.

– Кэп, что хочешь, а Чудо останется, – выпалила она экзальтированно. – Он же знаменитость на всю страну… кого под одну гребенку хотите.

Крякнув, Герыч дернул тесемку рюкзака. Группа подозрительно радостно смирилась, что осядет на месте, пока хворый гость не исцелится, и принялась обживаться на стоянке, а заботливая Никуня занялась больным – облачила его в свитер, закутала шею платком и заварила в котелке ромашку, которую сорвал в кустах ее услужливый супруг.

– Витамин С, – бормотал Виктор Иванович. – Порезать бы яблочко…

Из тех яблок, что он купил у вокзала, осталось одно – скукоженное, в парше, и Виктор Иванович привередливо сморщил нос.

– Все сожрали? – взревел он трагически. – Дрянь какая…

Никуня отодвинула яблоко, которое резко, почти на лету подхватил Брахман – с хрустом откусил добрую половину и пошел прочь. Виктор Иванович, пораженный столь агрессивным выпадом, перестал трястись, а Никуня захлопала глазами, провожая прямую спину Брахмана, удаляющуюся к крапиве вокруг бурелома.

Борис тоже наблюдал за Брахманом. Тот скользнул через недотрогу, не задев ни стручка. Перемахнул через поваленное дерево, швырнул на него рубашку, стащил майку и, полуголый, с безволосым торсом, задрал голову к дымному солнцу, ползущему над кронами, через которые лучи проникали, словно через сито, – некое упражнение, видимо, дающее отстраненному Брахману душевное равновесие среди публики, далекой от его сложных интересов.

Борис тоже перелез через бревно и встал рядом с Брахманом, косясь на прозрачные глаза, которые ушли в неведомый мир и не замечали ни товарищей, ни леса, ни даже солнца. Ни постороннего, который разглядывал его с дружелюбным интересом.

– Йога? – спросил Борис, обозначая себя.

– Йога, – прошелестел Брахман одними губами, с явным посылом «отвяжись», – так, что Борис качнул головой и сказал вслух:

– Уклончиво.

Тонкие губы Брахмана дрогнули.