Тихий

– Заминируем тропу, – прошептал, сквозь одышку, Воропаев, – ща замыкание пройдёт и всё, я растяжки поставлю.

Мимо тихо прошагало замыкание взвода. Последним шёл капитан Юнусов:

– Не зевайте, пацаны. Если что, если совсем припрёт, ракеты пускайте! Я – рядом.

– Хорошо, пущу, – безрадостно пообещал Грибов, – верю, что вы не бросите.

– Только ты не перепутай, Гриб, не в штаны газы пускай, а ракету – в небо, – задорно подмигнул офицер, пытаясь хоть как-то растормошить, пронять оробевшего под грузом ответственности бойца.

Воропаев отбежал назад по тропе шагов тридцать, разгрёб сырую листву, положил гранату. Натянув проволочку, поколдовал над маскировкой. Полюбовался:

– Не видать. Вот я мастером уже стал.

Отсчитав десять шагов, приготовил врагу второй сюрприз, на этот раз, спрятав гранату на уровне плеч в ветках сухостоя. Журавлёв молча наблюдал за действиями товарища, поводя стволом автомата по сторонам, да подшёптывая:

– Капец, блин, капец. Кинули посреди леса…

– А ты не бойся, Жура, всё обойдётся, не впервой! Просто действуй по обстановке и бойся рисковать!

– Ага, «обойдётся»! Не знаю, у тебя, может быть, и семь жизней, а у меня – одна. И матушка ждёт – одна. Мне умирать никак нельзя, никак!

Место для засады Батаев выбрал удачное. Минут через десять отделение лежало в небольшой яме, прикрытое со всех сторон природой. Увидеть с тропы их можно было, но подойдя совсем уж близко. Но это ещё нужно было умудриться сделать, тропа-то теперь заминирована.

Заморосил дождь, с гор подтянуло тяжёлую тучу, враз почернело небо.

– Что за погода, бля! Темень, как вечер уже! Вода эта, бля, за шиворот течёт. Что март, бля, что апрель, что август, что октябрь. Дубак и морось, сопли на носу, хуже некуда. Ненавижу горы, – пытаясь втянуть голову поглубже в бушлат, чтобы на шею не капало, причитал Журавлёв. – Грёбаные горы, грёбаная Чечня! Ничему тут верить нельзя, даже природе.

– Тихо, Жура, тихо! Понимаешь, горы любить нужно, чтобы они тебя не обидели, а оберегли, – Полосатов мысленно покрестился, попросил у Всевышнего защиты. – Верь мне, я в школе на секцию по туризму четыре года ходил. Два раза на Алтай ездил. На трёхтысячник взбирался, через пороги сплавлялся. И ничего, цел и невредим. Закалён и мускулист.

– Да ты говорил сто раз, – перебил Грибов, – так и записался бы в спецназ, чё в пехоте делаешь, болтун-альпинист. Шварценеггер херов.

– Мы не просто пехота, а разведка! Да и кто кого спрашивал, когда в армию забирал.

– Меня он спрашивал, – ожил вдруг Самигуллин, произнеся свои первые за день слова.

– Кто – «он»? – не понял Грибов.

– Мужик этот. Прапорщик в военкомате. Он спрашивал. Я сказал, что хочу в морскую пехоту. Как мой дед. Он под Ленинградом против фашистов воевал. Морпех он, – выложил, как на духу, Самигуллин. – А меня во Владикавказ отправили. Странные они, в военкомате, во Владикавказе моря нет, а они отправили.

– Ну ты, Тихий, совсем дурак, – загоготал, прикрывая ладонью рот Воропаев. – Молчи лучше, тут ржать нельзя, засветимся!

– И кто таких тугодумов в разведку служить отправляет? – Грибов задумчиво осмотрел Самигуллина. – Ещё и на войну. Это чистое вредительство.

– Не, брат, тут всё верно рассчитано, – хихикал Воропаев. – Ты прикинь, если боевики в плен нас возьмут. Полосатов вот и послушать, и подслушать, и поговорить любит, он в курсе всех дел в роте. Боевики ему быстро яйца дверью прижмут и всё рассказать заставят. А Тихому хоть его яйца выдави и с луком поджарь! Тихий всё равно не скажет ничего, потому что ничё и не знает. Того хуже, он на допросе ещё и заснёт. Скажет, извините, дяденьки боевики, привычка такая – повсеместный сон.