Дело о Золотом сердце

Глава 1

19** г.

Старокузнецк

Аптека, что досталась частному врачу Георгию Родину от отца, приносила приличный доход, однако следить за тем, чтобы микстуры смешивались в правильных пропорциях, а мази и растирки приобретали нужную консистенцию, было слишком обыденно и скучно для такого живого и свободолюбивого человека, как Георгий. Поэтому на предложение своего приятеля Андрея Юсупова, заведующего губернской больницей, каждый вторник наведываться в больницу и осматривать самых сложных и спорных пациентов Родин ответил благодушным согласием и с тех пор ни разу об этом не пожалел, ведь когда трудишься не ради жалованья, а по велению души, да еще и не отвлекаясь на всякую бюрократию вроде заполнения историй болезни и муштры младшего медицинского персонала, все получается само собой, по вдохновению.

Сегодня, правда, с вдохновением не заладилось с самого утра. Родину предстояло навестить Полиньку и Юленьку Савостьяновых, молодых дочерей профессора ботаники, с которыми у Родина недавно приключилась любопытная, но истрепавшая ему все нервы история. Пережив подряд (хотя, чего греха таить, почти одновременно) две пылкие влюбленности, череду моральных и физических потрясений, едва не погибнув и не сгубив сестер, Родин нынче испытывал нечто вроде эмоционального похмелья. На душе было тяжко и неуютно, будто на грудь наступил сказочный великан, но долг благородного человека обязывал Георгия справиться о здоровье девушек. Поэтому он, вооружившись двумя букетиками из полевых цветов, решительно зашагал в сторону палаты для особых пациентов.

Больные высыпали в коридор поглазеть на знаменитого доктора, способного поставить правильный диагноз за считаные секунды. Все знали, что Родин бывает здесь нечасто, но каждый его приход воспринимался как праздник. Любому пациенту, будь то чопорная дама с фурункулом на лебединой шее или пропахший пасекой и ветошью дед с радикулитом, был по душе этот открытый и простой крепыш. Впрочем, опрятно одетый и гладко выбритый доктор был не так-то прост: его взгляд, походка и даже непослушный русый вихор выдавали настоящего авантюриста-бродягу, лишь замаскированного под врача, а на самом деле готового в любой момент выбить стекло своим рельефным телом, сигануть из окна прямиком в седло такого же крепыша-скакуна и унестись навстречу приключениям, прихватив с собой пару красоток.

На подходе к палате сестер Савостьяновых Родина перехватил Юсупов и попытался увлечь его на кружку чая со свежими кренделями, только что доставленными от самого известного в городе пекаря Фадеева, но Георгий был непреклонен:

– Ты же опять, дорогой мой Андрюша, начнешь вещать про этого назойливого Бицке, а мне сейчас ну совершенно не до него, уж прости! Ежели врачебный инспектор затеет козни, касаемые моей аптеки или пациентов, я с превеликим удовольствием помогу его охолонуть! Ну а пока он тут пропажу больничных уток расследует да дырявые клистиры пересчитывает, уволь…

– Да нет, что ты, я вовсе не насчет Бицке. Этот гриб трухлявый как раз пока притих, нас не трогает. У него обострение подагры, валяется на оттоманке, ноги в тазике, укроп жует. Я по поводу сестер Савостьяновых…

– Все в порядке? – напрягся Родин, вопросительно взглянув на коллегу.

– Ну, если это можно назвать «в порядке»… Состояние стабильно тяжелое. Сильнейшее посттравматическое расстройство с частичными нарушениями памяти. Почти ничего не помнят, так, отдельные моменты, вспышки воспоминаний… Но все это больше похоже на дурной сон.

– Если бы… – Георгий вздохнул, и перед его глазами болезненными зарницами пронеслись некоторые подробности того «сна».

– Так вот, хотел попросить кое о чем… Они тебя начнут расспрашивать, что да как, почему мы в больнице, и так далее. Ты с ними, пожалуйста, помягче. Не нужно пока всю правду вываливать. Расскажи общо, не вдаваясь в детали.

– Ах, ну разумеется, мог бы даже и не заикаться. Что ж я, не понимаю…

Родин дружески похлопал Юсупова по плечу и распахнул скрипучую дверь.

Яркие лучи солнца заливали просторную палату земской больницы, прорываясь через стучавшуюся в окно яблоневую крону. Не в пример погожему светлому деньку в палате, где восстанавливали здоровье сестры Савостьяновы, атмосфера царила безрадостная и гнетущая. Смотреть на Полиньку и Юленьку было мучительно. Девушки с исхудавшими, измученными лицами и запавшими глазами напоминали сахалинских каторжанок. Полиньке, судя по всему, было совсем нехорошо – она даже не заметила, что в палату кто-то вошел, а лишь сосредоточенно жевала уголок одеяла, стиснув его крохотными кулачками.

– Фенрир пожрет солнце, я слышу его вой, от него не скрыться! Этот кошмар приходит и приходит вновь! – жарко шептала она, дико вращая глазами.

Юленька, одетая в полосатую больничную рубашку, со странной смесью брезгливости и злости на лице таращилась в стену. Сама она, благодаря упорному и решительному духу, заряжавшему очаровательную непоседу, и крепкому, закаленному упражнениями организму, значительно легче переносила последствия длительного приема зелья викингов. Черты ее по-девичьи свежего, выразительного лица заострились, в уголках губ залегла горечь, но горячечного безумия на лице не наблюдалось. Услышав звук закрываемой двери, она повернулась и посмотрела на Родина.

«Узнала, но не повеселела», – констатировал Георгий про себя и уселся на стул возле койки Полины.

Его слегка сгорбленная, могучая фигура, покрытая ниспадающим белым халатом, и взгляд пронзительных зеленых глаз, излучавших спокойствие и уверенность, делали Родина похожим на восточного мудреца. Он молча и внимательно слушал сбивчивый шепот Полиньки. Когда больная наконец в изнеможении откинулась на подушку и прикрыла глаза, Родин тихонько встал, медленно подошел к окну и, распахнув оконную раму, сделал глубокий вдох. В палату пролился душистый свежий воздух, а от близстоящей церкви донесся радостный перезвон колоколов.

– Отрава выводится из организма крайне медленно, внутренние органы накапливают вредное вещество и периодически выбрасывают его в кровь, вызывая слуховые галлюцинации, бред и общее подавленное состояние. Все это, безусловно, пройдет при должном уходе, который непременно будет оказан под контролем доктора Юсупова… И при моральной поддержке, а это уж по нашей с вами части, – обратился он к Юленьке, и лицо ее вдруг потеплело и ожило.

– О, я готова не отходить от нее ни днем, ни ночью! – со слезами в голосе проговорила девушка, вскочив с койки. Склонившись над постелью сестры, она с нежностью поправляла русые локоны, разбросанные по подушке.

– Ну-ну, стоит поубавить рвение, – мягко прикоснулся к ее плечу Родин. – Ты ведь и сама весьма нездорова, твой молодой организм, конечно, одолеет яд. Сама природа поможет, но нужно отдыхать, иначе отрава возьмет свое.

Юленька поджала чувственные, слегка побледневшие губы и оборотила серьезный, пронзительный взгляд на Георгия.

– По правде сказать, я чувствую иногда, как она пытается взять верх надо мной. И тогда из волн тумана, которые застилают мою память, возникают великие и чудовищные силуэты. Но ваше лицо, Георгий, я вспомнила сразу, ваши глаза, ваш взгляд. Но почему он тревожит меня? Вы врач, да… но иногда память играет со мной странную шутку… будто бы вы… мы… Ох, простите, мне совсем плохо…

Родин слегка выпрямился и невероятным усилием совладал со своей мимикой. Юленька смотрела на него, и строгость ее взгляда сменилась болью и непониманием. Но те лукавые озорные искорки, которыми лучились ее глаза в тот вечер в Варшаве, исчезли. Она ничего не помнила, и попытка вспомнить доставляла ей страдание.

– Вы с сестрой многое пережили, – Родин старался говорить со всей уверенностью, на которую был способен, но мысли в голове крутились отнюдь не радостные. – Думаю, вам известно о похищении Полины…

Услышав свое имя, произнесенное Георгием, Полинька открыла глаза, и сквозь пелену дурмана в ее взгляде проступила осознанность.

– …неким безумным фанатиком, с философией очень, так сказать, оригинальной, но от этого не менее ужасной. – Воспоминания о несчастных безумцах на острове, заселенном призраками древних скандинавских преданий, заставили Родина нахмуриться. – К сожалению, он смог соблазнить ею многих замечательных и чистых душой людей. С помощью наркотического зелья и своей энергии он вовлек их в осуществление древнего пророчества о Сумерках богов.

Сестры мгновенно переглянулись, мучимые призраком воспоминания.

– Благодаря невероятной удаче и с небольшой помощью… некоторых храбрецов вам удалось счастливо спастись.

Георгий невольно ухмыльнулся, перед его глазами вновь предстала Юленька – с растрепанными волосами, отбивающаяся мечом от здоровенного викинга и выкрикивающая при этом что-то грозное через грохот взрывов… Настоящая валькирия.

– Про все это доктор Юсупов вам уже вкратце рассказывал, но вряд ли он успел поведать вам о Юленькином поступке…

Родин убрал руки в карманы халата и, сделав несколько пружинистых шагов по палате, развернулся и пристально посмотрел на младшую из сестер – юную валькирию, теперь исхудавшую, ставшую почти прозрачной, только измученные глаза горели на лице. Противоречивые чувства боролись в Родине: он почти обрел любимую и тут же потерял. Воспоминания исчезли, чувства превратились в туман, и в этом тумане бродили, потеряв друг друга, Георгий, Юленька и Полинька.

Родин вздохнул и тяжело опустился на стул. Да-с, пусть и не сразу, но сестер из тумана нужно было выводить.

– Пытаясь спасти сестру, вы, Юленька, не побоялись рискнуть даже собственной жизнью и попали в плен.

Услышав это, Полина привстала с подушек и посмотрела на младшую сестру с таким восхищением и любовью, что эти чувства заставили морок отступить, и Георгий снова увидел прежнюю Полюшку, нежную и любящую.

Юленька, напротив, казалась смущенной.

– Бросьте, Георгий, наверняка вы поступили бы так же, если бы речь шла, скажем, о спасении вашего брата.

При этих словах молодой врач неожиданно вздрогнул, словно ему напомнили нечто давно забытое. Нервным движением сцепив руки, он уставился куда-то в сторону, сосредоточенно высматривая что-то в прошлом. Про брата девушек, мичмана Максима, было решено до поры до времени не говорить.

– Ну вот видите, вы помните, что у меня есть старший брат, – стараясь изобразить шутливый тон проговорил Георгий. – Значит, память понемногу возвращается.

– Да, я помню, что у вас есть брат, но совершенно не помню, чтобы вы о нем рассказывали.

– Ну-с и сейчас для этого не время… Юсупов строго запретил мне утомлять вас. – Родин замялся, что было совершенно несвойственно его решительной натуре, и, неуклюже встав со стула, ринулся вон из палаты.

Его ждали другие пациенты. По крайней мере, именно это Георгий твердил про себя, позорно сбегая от вопросов о братьях.

Родину предстояло осмотреть работника писчебумажной фабрики, явившегося с жалобами на непроходящую болезненную эрекцию. Причем сделать это надо было как можно скорее, поскольку слух о несчастной жертве бога Приапа уже пошел гулять по больнице и возле палаты пациента беспрестанно возникало то одно, то другое любопытное женское личико. Одно из этих личиков было Родину хорошо знакомо. Беззаветно влюбленная в Георгия медсестра Анюта, румяная бойкая девчушка из деревенских, мгновенно накинулась на него с расспросами, но Родин сделал строгое лицо и сурово сказал:

– Нельзя медлить ни секунды! Если допустить гангрену, орган придется ампутировать. Вы же не хотите стать причиной того, что мужчина в расцвете сил лишится мужской сущности? А ну бегом за ледяными грелками и шприцем для пункции!

Анюта в ужасе распахнула ясные голубые глазки и унеслась в процедурную, а Родин зашел в мужскую палату и, плотно притворив дверь, принялся осматривать пациента.

Худой жилистый мужчина с очень серьезным лицом без тени смущения откинул простыню и обратился к доктору:

– Резать будете?

– Только если вы настаиваете, – приветливо улыбнулся Георгий, но тут же осекся: – Нет, резать не будем. Как долго это у вас продолжается?

– Да вот как ночью восстал, так и топорщится. Мочи нет, боль такая, будто у меня там раскаленная кочерга заместо достоинства. Часа четыре уже, наверно…

– Хм… Да, пиявками тут не обойтись. Ну ничего, сейчас снимем отек, откачаем лишнюю жидкость, и будет как новенький. Такое с вами впервые?

– Чтобы так надолго – да. – Мужчина вымученно усмехнулся и по-свойски подмигнул Георгию: – Да и так-то обычно я знаю, чем «лечиться». А тут лечусь-лечусь, а он только крепчает…

– В общем, если сия напасть вернется, придется вам лечь на обследование. Но будем надеяться, что это единичный эпизод.

Георгий вышел в коридор, чтобы перехватить Анюту с грелками, и наткнулся на Елизавету Сечину-Ледянскую, еще одну свою воздыхательницу, старую деву, мнящую себя поэтессой. Время от времени она придумывала какие-нибудь бестолковые болячки, чтобы лишний раз заглянуть к Родину на прием. Несмотря на то что никаких авансов и намеков Георгий ей не давал, неугомонная Елизавета не теряла надежды завоевать его сердце или, на худой конец, провести с ним ночь.

«Да что же за день сегодня такой…» – расстроился Родин, а вслух сказал:

– На сегодня прием окончен, приходите завтра!

– Да я ничего, я так, – засуетилась Ледянская, пытаясь незаметно заглянуть Родину за плечо. – Я и не к вам даже…

– А коли не к нам, тогда не мешайте, пожалуйста, проводить сложную процедуру.

Тут как раз подоспела Анюта, но Родин и ее попросил подождать в коридоре, а сам схватил грелки и поднос со шприцем и скрылся в палате, строго-настрого наказав дамам не входить. Дамы посмотрели друг на друга с плохо скрываемой ненавистью и, фыркнув, разошлись в разные стороны.

Братья у Родина действительно были, и он действительно не любил о них говорить. Всего у отца с матерью родилось трое мальчиков: старший Сева, средний Борис и младший Женя (по ошибке его записали в приходской книге Георгием, но дома все равно все называли Женей или Еней, Енюшей).

Давая жизнь Георгию, Татьяна Дмитриевна Родина скончалась. Это привело к тому, что маленького Енюшу, белокурого ангелочка, хоть и любили, но от любви этой веяло холодом. В этой холодной любви Георгий вырос и пронес ее через всю жизнь. Сейчас, после разговора с сестрами Савостьяновыми, он снова чувствовал, как его сердце, которое совсем недавно заходилось от одного лишь присутствия Полиньки, а потом Юленьки, снова леденеет. В душе было холоднее, чем на улице, а зима-то выдалась в этом году суровая. Лед на речке получился такой толщины, что жители Старокузнецка устроили там ярмарку: торговали свежевыловленной рыбой, баранками, горячим сбитнем, бились на кулачках и плясали под гармонь. Георгий смотрел на это веселье без всякой эмоции.

«Уныние – самый страшный грех, – подумал он грустно. – Надо бы исповедаться и причаститься».

Вера в Бога часто спасала Родина не только от моральных страданий, но и от самых разных неприятностей. Так, однажды ему приснилось, как ангел-хранитель позвал его во двор разгребать снег, а Георгий еще отмахнулся, мол, не его это забота, и вообще ему руки надо беречь, завтра операция сложная… Но ангел не уходил, и Родину пришлось продрать глаза и посреди ночи оставить теплую постель, чтобы выйти на холод и подышать свежим морозным воздухом. Понятно, снег разгребать он вовсе не собирался, поскольку навалило его по самые окна, а снегопад и не думал прекращаться.

Однако в ту ночь Георгий до двора так и не добрался. Выйдя в сени, он увидел, что забыл с вечера потушить свечку. Свечка полностью обгорела и огонь с нее уже готовился перекинуться на стоящий рядом веник, а там пиши пропало… Уже потом, лежа в своей постели, Георгий долго пытался вспомнить лицо ангела-хранителя, но никак не получалось. Отчего-то ему казалось, что ангел этот говорил женским голосом. Может, даже маминым… При этом Родин не был истовым христианином, скорее «захожанином», чем прихожанином. Он не ходил в храм каждую заутреню, но если уж молился, то всем своим существом, самозабвенно и с открытым сердцем.

И сейчас он ощутил острую необходимость облегчить душу, потому и направился на исповедь к отцу Феликсу – своему старому духовнику, который знал его с младых ногтей.

Народу в храме было немного: будний день, перерыв между праздниками, да и в минус тридцать нашлось мало желающих пообщаться с Богом. Георгий по уже сложившейся привычке пропустил вперед всех, кто пришел на исповедь, и добрался до батюшки последним. Преклонив голову, он тихо, смиренно заговорил:

– Каюсь, грешен… Обидел человека. Даже двух. Двух невинных девушек, родных сестричек. На одной обещал жениться, да влюбился в другую. Потом чуть не сгубил обеих, и теперь они в больнице с сильнейшим нервным истощением, полной потерей памяти, а я… А я ничего не чувствую. Понятно, что свадьбы никакой не будет, да я, наверное, и не достоин любви. – Родин шумно выдохнул, поднял глаза и продолжил: – Я тоже словно потерял память. Прав был дед Пётра, нет знака – не женись. И Полиньке с Юленькой до свадьбы ли сейчас, когда им надо свой рассудок заново по крупицам собирать… Может, потому я и не уберег этих ангелочков, что полюбил обеих, но что же мне с этим делать? Мать моя умерла родами, да вы знаете, сами отпевали… Выходит, с первой же минуты, проведенной на этом свете, я был лишен всей полноты любви. В детстве мне ласки недодали, вот она из меня и фонтанирует теперь…

Родин говорил и говорил, и с каждым словом ему легчало, будто вместе с этими словами он вытаскивал ядовитые иглы из своей нарывающей души.

Когда он выговорился, отец Феликс немного помолчал, оглаживая свою густую черную с проседью бороду, а затем спокойно произнес:

– Ты, Георгий, не забывай: с тобой всегда рядом находится тот, кто любит тебя, несмотря ни на что, – Бог. Господь любит тебя таким, какой ты есть, всего без остатка. А любовь к женщине надо в себе воспитывать, как и прощение. Прости себя и всех, кто желал или делал тебе зло, и любовь не заставит себя ждать. Наклони голову.

Отец Феликс отпустил Родину грехи, а потом повел его в церковный двор.

– Идем. Ты должен это увидеть, чтобы все понять.

Обновленный и вдохновленный словами батюшки Георгий шел за ним, вспоминая, как в этом самом храме он стоял службу со своими братьями. Вспоминал, как они строго шикали на него, когда он, маленький сорванец, баловался с выданной ему свечечкой, приставляя ее к носу, как хоботок муравьеда…

Да, много воды утекло с тех пор, уже и сам храм не кажется ему таким большим и торжественным, и лики святых с икон больше не смотрят на него с укоризной, и батюшка постарел…

А тогда, помнится, его отец, Иван Григорьевич, скучающий в своей аптеке, все твердил о хорошем образовании для детей, о ярком, интересном будущем. Здоровяк Сева стал путешественником, объездившим весь земной шар, а Боря – аналитиком Генерального штаба военного министерства. Сам же Георгий не хотел бросать отца и, закончив медицинский факультет, вернулся в Старокузнецк практикующим врачом, разместив свою практику рядом с аптекой Родина-старшего.

Через несколько лет отец умер от чахотки, на смертном одре испросив у сына прощения за свою холодную любовь и благословив его на путешествия и приключения. Но то папенька, братья же у него прощения никогда не просили – ни за свою холодную любовь и постоянные тычки, ни за то, что их не было рядом, когда умирал отец. И эта заноза не давала Родину жить в мире с собой и Богом.

Выйдя во двор, Георгий с наслаждением вдохнул полной грудью тягучий студеный воздух, да так и замер, забыв выдохнуть: перед ним стоял могучий косматый брюнет с обветренным лицом и растрепанной бородой. Брюнет смотрел на Родина папиными глазами.

«Так вот они какие, виднейшие ученые-исследователи, – по привычке едко подумал Родин, но сразу взял себя в руки. – Прощение и покаяние, прощение и покаяние…»

– Ну, поцелуй же брата, – отец Феликс легонько подтолкнул Родина в сторону бородача, но у Георгия ноги будто в клей попали. Не мог он сделать первый шаг, никак не мог.

Брат что-то хрюкнул в бороду, улыбнулся, и возле глаз его появились звездочки морщинок. Он шагнул Григорию навстречу, сгреб своего Енюшу в охапку и троекратно расцеловал.

Отец Феликс удовлетворенно хмыкнул и зашагал по снегу обратно в храм.

Глава 2

Георгий и рад был оставить брата у церковных ворот как призрак прошлого, навеянный ароматом ладана и речами духовного наставника, но этот призрак никак не хотел рассеиваться. Более того, Всеволод смотрел выжидающе и даже немного с обидой: он-то ожидал от меньшого теплого приема в студеный день, а тут от родича веяло таким холодом, что впору поверх пальто тулуп надевать.

Да, Георгий не мог скрыть: не рад он внезапному визитеру. Слишком много обид и недомолвок было погребено в толще лет, что их разделяли, чтобы теперь забыть о них. Скелеты рвались из шкафов, колотя костяшками в двери, расшатывая душевное спокойствие. Был бы Георгий малодушнее, так и вовсе сбежал бы, отмахнулся от брата, как от назойливого видения, кинулся бы очертя голову в дела и новые приключения, но не таков был Родин-младший. Он привык встречать трудности с высоко поднятой головой, привык смотреть в лицо страхам и не сгибаться под тяжестью обстоятельств, поэтому скрепя сердце пригласил Всеволода в их когда-то общий дом как дорогого гостя.

На повозке, в которой был размещен нехитрый скарб путешественника, ехали молча. Улицы Старокузнецка проплывали мимо них, рождая в каждом воспоминания о детстве. Однако у каждого брата они были свои. При воспоминании о детских забавах Енюши суровое лицо Всеволода светлело, морщины на лбу разглаживались, а из-под густой бороды нет-нет да и мелькала украдкой нежная улыбка. А вот Георгий, напротив, мрачнел с каждым переулком, будто фонарные столбы нашептывали ему нечто весьма неприятное. И когда повозка наконец остановилась у крыльца, Родин-младший спрыгнул с нее так стремительно, будто матрос, готовый ринуться на абордаж, покидал корабль. Брат не поспел за ним и едва не оказался нос к носу с захлопнувшейся входной дверью, но в последний момент Георгий взял себя в руки, остановился и учтиво отворил дверь гостю.

Возможно, Георгий и смог бы в конце концов смягчиться по отношению к старшему родственнику, но уже в сенях на них буквально налетела старая нянюшка Клавдия Васильевна. Она-то мальчиков с колыбели воспитывала и относилась к ним как к родным, так что радости от вида Всеволода не скрывала. И ее слезы счастья и нежное воркование еще больше раздражали Георгия, прежде всего потому, что он, как ни силился, не мог разделить ее чувств. Он слышал, как старушка дрожащим от волнения голосом все приговаривает о родной кровиночке, а сам вспоминал лишь, что кровь никак не мешала братьям быть с ним жестокими в детстве.

Нет, разумеется, ничего ужасного старшие Родины с младшим не проделывали, их издевки были лишь частью детской, а потом и юношеской грубости. Они шутили над Георгием, как шутят все братья: иногда зло, иногда и по-доброму, но они не находили в себе сил и желания извиняться за свои подтрунивания. Братья, суровые и строгие, не видели нужды демонстрировать маленькому непоседе свою любовь. Не хотели возиться с ним, уделять внимание, участвовать в его играх, лишь иногда снисходили до тех важных проблем ребенка, которые им казались пустяками.