Гладиаторы

Глава IX

Римлянин

Пора выяснить ненормальное положение, занимаемое Эской в столице мира, и сказать, каким образом молодой, благородный бретонец (таково, действительно, было его положение в родной стране) оказался рабом на улицах Рима. Для этого нам нужно бросить взор во внутренние помещения дома патриция в час ужина и, быть может, проникнуть в думы господина, который в вечерней прохладе прогуливается под колоннадой, погруженный в свои мысли и воспоминания.

Его дворец величествен и громаден, но все украшения и детали носят отпечаток суровой простоты вкуса. По окружающим человека предметам наблюдатель мог бы угадать его самого. В вестибюле высятся колонны ионического стиля, и их резные капители отделаны настолько, насколько позволяет этот стиль. В вестибюле меньшего размера, ведущем во внутренние покои и порученном охране собаки, изображенной мозаикой на паркете[12], нет ни великолепных скульптурных изделий, ни каких-либо орнаментов и единственное украшение – это удивительная чистота белой стены. Двери сделаны из бронзы, так прекрасно отполированной, что нет никакой нужды в золотых или серебряных инкрустациях для усиления блеска, а в главной зале, где принимают друзей и клиентов и обсуждают дела, вместо фресок или каких бы то ни было блестящих украшений стены просто покрыты плитами белого отполированного мрамора. Свод очень высок и величественно поднимается до круглого отверстия, находящегося наверху, через которое видно небо; около водомета, устроенного непосредственно ниже, стоят четыре колоссальные статуи, олицетворяющие стихи. Эти последние, вместе с длинным рядом бюстов знаменитых предков, являются единственными скульптурными произведениями, находящимися в покоях. Роскошно обставленная обширная столовая открывается по одной стороне центрального зала, и все, что можно здесь видеть, говорит о большой изысканности жизненных удобств и утонченности. Стены украшены фресками, представляющими сцены из военной жизни, и на одном краю видна арматура, составленная из смертоносных орудий и доспехов, образующих в общей сложности блестящий трофей. Фиалы и чаши из полированного золота, из которых некоторые украшены и осыпаны драгоценными камнями, расставлены на полках. Но видно, что сегодня вечером не ждут никакого гостя, потому что около небольшого дивана, стоящего у стены, поставлен только маленький столик, покрытый белой скатертью, и на нем стоят только одна тарелка и серебряный массивный кубок. Этот стол ждет самого господина дома. Последний прогуливается взад и вперед под колоннадой, видя мысленным взором лесистую, зеленеющую долину, орошаемую светлым источником и дышащую свежей прохладой, благовонными испарениями и дикой, сладострастной красотой далекой Бретани.

Двадцать пять лет! И однако ему кажется, что это было только вчера. Его лоб покрыт морщинами, в волосах показалась проседь, силы уходят, энергия ослабевает, мозг теряет свою бодрость, чувства притупляются, но сердце не стареет. Дела, честолюбие, наслаждения, опасности, обязанности, препятствия, успехи наполняли эту четверть века и прошли как сон, но воспоминание о пожатии руки и выражении лица пережили все это. Кай Люций Лициний, римский патриций, полководец, претор, консул, прокуратор империи, на минуту становится молодым вождем легиона, перед которым лежит целый мир и подле которого любимая женщина. Вот что часто видит он во сне и в своих ежедневных мечтаниях.

Далеко в небо уходит старый дуб; около него стелется нежный и ровный, как бархат, дерн; тонкий папоротник гнется и лепечет под дыханием летнего ветерка; по поверхности синего неба бегут облака, и грациозная красавица, в белой тунике, нерешительным шагом, внимательно всматриваясь вперед, с боязливыми жестами, робко идет через лужайку на свидание с любимым ею римлянином. Наконец она в его объятиях. Ее длинные темные кудри рассыплются по его доспехам, и в его глаза она устремляет свои большие голубые очи, сверкающие любовным светом, который только раз в жизни заставляет трепетать сердце мужчины.

Конечно, эта победа не из тех, какими можно пренебрегать. Эта женщина находится в полном расцвете красоты. Ее формы достигли округленности, и благородное лицо отличается прелестным цветом, свойственным ее нации. Она мужественна и постоянна и обладает той обольстительностью, которая делает ее и властной и жизнерадостной. Бывают женщины, умеющие вкрадываться в сердце мужчины, завладевать им и, так сказать, насыщать его своим влиянием.

Testa semel imbuta diu servabit odorem.

Сосуд, содержащий какую-нибудь редкую и драгоценную жидкость, навсегда сохраняет ее запах, и даже после того, как из него вытекла последняя капля и он наполнен другой влагой, прежнее благовоние странным образом сообщается новой. Она из таких женщин, и он знает это слишком хорошо.

Казалось, у дочери бретонского вождя и у римского завоевателя не должно было бы быть ничего общего, но вот заключается перемирие между двумя народами, перемирие, под которым таится раздор, готовый резко проявиться при первом случае. Благодаря этому обстоятельству молодым людям суждено было случайно видеться до той поры, пока их любопытство не перешло в чувство заинтересованности, интерес в дружбу, а эта последняя не превратилась в любовь. Не скоро сдалась бретонская девушка: много слез тайно пролила она и мужественно боролась со своим сердцем, но, почувствовав себя побежденной, отдалась так, как отдаются женщины ее натуры, – всецело и безвозвратно. Она жила для него, для него пошла бы на смерть, за ним последовала бы на край света.

Лициний обожал ее, как мужчина обожает женщину, предназначенную сделаться его жизненным уделом. Большинство людей испытывало это безумство, это умопомешательство или сумасбродство, каким бы именем его ни называли. И они никогда не позабудут этого времени! Увы, быть может, тот бутон, расцвета которого они ожидали, никогда и не распустился, по крайней мере для них. Его подточил червяк, сорвал на землю холодный ветер или торжествующая рука унесла, чтобы обрадовать сердце другого. Но когда снова наступает майское утро, они опять мечтают о прекрасном цветке, печально посещают прекраснейшие земные сады, томясь неизгладимым воспоминанием и отлично чувствуя, что их цветка там нет.

Держа в своих объятиях бретонскую девушку, Лициний говорит с ней об их общем счастье, наслаждаясь блеском дня, мечтая о будущем, когда им можно будет всецело отдаться друг другу, не думая о том, что этот день уже не повторится завтра. Однако минутами вздох поднимает грудь молодой девушки, как будто в эти счастливые минуты ее томит какое-то предчувствие надвигающейся бури. А он полон надежды, радости и юношеского пыла, радуется ее нежности и счастлив своей победоносной любовью.

В этот вечер они разошлись с большим, чем обыкновенно, сожалением. Они прогуливались вокруг дуба, всякий раз отыскивая новый предлог для каких-нибудь любовных речей, для какой-нибудь новой ласки. Когда наконец они отделились друг от друга, Лициний еще много раз оборачивался назад, чтобы снова увидеть силуэт той, которая уносила с собой все его надежды, все его счастье! Ему не приходило и в голову, где и как ему придется свидеться с Генеброй.

Медленно протекли десять лет. Предводитель легиона сделался полководцем. Лициний отличался в Галлии, Испании, Сирии. Все говорили, что жизнь его была прекрасна, но – странная вещь! – в то время как в совете он выказывал рассудительный ум и отличался осторожностью и терпеливостью опытного полководца, его личное поведение казалось замечательным вследствие полного пренебрежения опасностью, какое в простом воине назвали бы безрассудством. Замечали также, что глубокая и удручающая меланхолия овладела жизнерадостным патрицием. Его прежний характер проявлялся не иначе как только в минуту неизбежной опасности, в сумятице обороны или в пылу атаки. В иное время он был молчалив, уныл, сосредоточен, хотя сердце его всегда оставалось чутким к чужой печали и воины легиона знали, что их полководец был другом всякого страдающего. Часто был он предметом их вечерних бесед около лагерных костров. Честные ветераны дивились тому, что этот так славно сражавшийся человек был так печален за столом, что этот солдат, под градом стрел останавливавшийся зачерпнуть своей каской воды из ручья и, с усмешкой на губах, медленно выпивавший ее, отказывался от удовольствий и выказывал столько отвращения к материальным наслаждениям, составлявшим для них величайшие радости жизни.

Старый центурион, сопровождавший его от Темзы до Евфрата и от пределов Паннонии до Геркулесовых столбов, утверждал, что он никогда не видел своего вождя смущенным, кроме одного раза, когда в награду за его подвиги ему были оказаны триумфальные почести на улицах Рима. Ветеран говорил, что ему никогда не забыть ни выражения лица, увенчанного лаврами, ни уныния этого человека, на которого были устремлены все очи. В своей золотой колеснице он являлся предметом уважения целого города и в этот день не имел выше себя никого, кроме… Цезаря. О, бесспорно, это был прекрасный триумф! Добыча была богата, колесница великолепна, народ испускал крики радости, и жертвы падали около алтарей. Но что значила эта слава без Генебры? Глаза героя не могли мирно остановиться ни на одном устремленном на него лице, потому что среди них он не видел прелестной головки, обрамленной прекрасными темными волосами.

В ту самую ночь, когда Лициний и Генебра разошлись, долго подготовлявшееся восстание наконец разразилось среди побежденных, но еще не сдавшихся островитян. Только хладнокровие и отвага молодого предводителя да удивительная дисциплина воинов легиона могли спасти римский лагерь. Задолго до наступления дня Генебра была увезена своими далеко от битвы, и бретонцы скрылись в своих лесах, природных убежищах, недоступных для правильно организованных войск. Снова вся страна оказалась на военном положении. В скором времени последовали решительные меры. Римский полководец Публий Острый, следуя плану, удерживавшему его армию от военных действий, послал Лициния с его легионом на другую сторону острова, и, несмотря на все свои усилия и влияние, молодой офицер не в состоянии был получить никакой вести о Генебре. С этого времени та перемена характера, которая так сильно удивляла его солдат, ясно обозначилась в Лицинии.

Протекло десять лет блистательных и счастливых походов, прежде чем он снова вернулся в Бретань. Нерон только что облекся в порфиру и еще не успел сделаться тем чудовищем бесстыдства, каким стал позднее.

Способности императора до того дня, когда их изгладили его страсти, не были заурядными. Он избрал Лициния как образцового солдата и доверил ему важный пост в той стране, которая уже была тому знакома. С радостью принял Лициний это управление: несмотря на превратности времени и судьбы, он не забыл своей любви. Под палящим небом Сирии, на окованных льдом берегах Дуная, и в родной, и в чуждой стране, и в мирное, и в военное время – воспоминание о Генебре всюду сопровождало его, и он все так же любил ее, все так же был ей верен, как в тот день, когда они говорили слова прощанья под старым дубом. Пылким желанием его было увидеть ее снова, хотя бы один раз. Его мольба была услышана: они увиделись.

Только что было подавлено восстание за Триентом. Римский авангард внезапно застиг бретонцев и вынудил их бежать в беспорядке, бросив свои пожитки, богатства и даже оружие, когда Лициний пришел со своей главной армией, он не нашел пленников, но только значительную добычу, которую караулили несколько солдат. Один из трибунов приблизился к нему со списком захваченных предметов, и, когда полководец пробежал его, офицер выказал колебание, как будто желая еще что-нибудь прибавить.

– Больше не остается ничего, – сказал он наконец, – кроме одного шалаша, стоящего за вражеской границей. Я не хотел отдавать приказания разрушить его, прежде чем похоронят находящийся там труп.

В эту минуту Лициний был занят исчислением взятого в плен оружия.

– Труп? – беззаботно спросил он. – Чей же? Их главного вождя?

– Нет, это тело женщины, – отвечал трибун, – женщины благородной и прекрасной, несомненно жены какого-нибудь князя или вождя.

Благодаря Генебре все женщины, и в особенности женщины Бретани, были для Лициния предметом уважения и интереса.

– Иди, – сказал он, – я дам мои приказания, когда увижу ее.

И полководец последовал за своим офицером в указанное место.

Это был грубый шалаш, сделанный из нескольких наскоро сложенных балок и веток. По-видимому, его строили торопливо, и, по всей вероятности, для того, чтобы дать укромное местечко очень тяжело больной. Через широкое отверстие в крыше летнее солнце бросало внутрь свои лучи и озаряло труп.

Тело было покрыто белым платьем, брачной одеждой, которую этой женщине дал тот, кто опустошил страну. Повязка из белой материи обрамляла ее лицо, и черные волосы были скромно разделены на две волны на спокойном, гладком и полном женственной нежности челе. Это было лицо Генебры в своей вечной неподвижности, лицо Генебры, столь похожее на нее и, однако, так резко изменившееся. Склонившись над умершей и всматриваясь в ее закрытые глаза, благородные и прекрасные черты, скованные рукой смерти, в ее уста, еще и теперь озаренные улыбкой любви, Лициний замечал, что на ее челе уже показывались морщины, в волосах проглядывало серебро, и думал о том, что, быть может, сожаления, воспоминания и грусть, вызванные его отсутствием, были причиной этих печальных следов.

Тогда горячие слезы брызнули из глаз солдата, и бремя, лежавшее на его сердце и душе, словно свалилось. Когда оружие вырвано из раны и кровь льется свободно, мучительная агония сменяется полной надежды покорностью, почти похожей на успокоение.

Он поцеловал этот похолодевший лоб и отвернулся. Больше ему не оставалось ничего желать, ничего опасаться.

Так еще раз Лицинию пришлось на земле подумать о своей любви.

Новые победы прославили его в Бретани. По возвращении в Рим он был героем нового триумфа, но, как и прежде, триумфатор казался нечувствительным к славе и, по-видимому, находил уже свою награду в той службе, какую нес. Только беспокойное, пламенное выражение его глаз исчезло. Он всегда был спокоен и бесстрастен, даже в момент битвы, даже во время триумфа. Всегда обладавший большой добротой, с виду он был суров и холоден. Он не вмешивался в интриги, не принимал участия в придворных забавах, но его меч по-прежнему служил Риму, и во многих случаях его хладнокровие и благоразумие поправляли ошибки и неспособность его коллег или предшественников. Судьба расточала свои дары на человека, не боявшегося ее превратностей, почести сыпались на воина, по-видимому, не придававшего им никакой цены. Кай Люций Лициний был человеком, которого больше всех уважали и кому менее всего завидовали.

Однажды, за несколько времени до смерти Нерона, переезжая через рынок рабов, чтобы выйти на форум, полководец случайно встретился со знаменитым торговцем невольниками по имени Гаргилиан, который неотступно просил его зайти посмотреть новый подвоз пленных, только что прибывший из Бретани. При имени этой страны в Лицинии немедленно пробудился интерес. Он склонился на просьбу купца и на родном языке рабов сказал несколько слов сострадания несчастным варварам, ряды которых он обходил. Вдруг его внимание было привлечено одним из побежденных – юношей высокого роста и сильного телосложения, который, казалось, страдал более других от своего унижения, будучи вынужден сидеть на возвышенном помосте и благодаря своему высокому росту сосредоточивать на себе взоры всех. Он получил тяжкие раны, и рубцы от них еще не совсем зажили. Видно было, что если он попал в пленники, то только потому, что смерть не брала его.

Лицо его и выражение больших голубых глаз вызвали острую боль в сердце римского полководца. Странное влечение почувствовал он к этому юноше. И, остановившись подле него, он стал расспрашивать его со вниманием, не ускользнувшим от торговца.

– Мне следовало бы показывать его особняком, – сказал Гаргилиан тихим голосом, с важным и таинственным видом. – Один из моих покупателей прямо-таки хотел увести его, когда, достолюбезнейший и достопочтеннейший патрон, я увидел тебя и попросил остановиться. Рассмотри его хорошенько. Он высок, молод и силен, тело у него здорово и сильнее, чем у гладиатора. Эти варвары – надо им отдать справедливость – железные люди и притом только что с корабля. Вглядись-ка, благородный полководец, и ты увидишь, что на их ногах еще следы мела.

– Но он изранен, – заметил Лициний, начиная смотреть на раба взглядом покупателя, что хорошо почувствовал торговец.

– Это пустяки! – воскликнул Гаргилиан. – Кой-какие ссадины, только коснувшиеся кожи и уже затянувшиеся. Еще неделя, и его уж здесь не увидишь. Сегодня дела идут плохо, иначе я спросил бы с тебя по крайней мере две тысячи сестерциев[13] за него. Какую цену ни дай за этих островитян, все одно будет дешево.

– Я даю тебе тысячу, – спокойно сказал Лициний.

– Невозможно! – воскликнул купец, жестикулируя пальцами, чтобы придать большую силу своему отказу. – Благородный мой патрон, я на нем потерплю убыток. Ей-ей, мне хочется оставить его в живых, а то цезарь дал бы мне больше, кабы я отдал ему умереть в цирке. Взгляни на эти мускулы. Это такой человек, который сможет по крайней мере пять минут сопротивляться тигру.

Это последнее соображение произвело свое влияние. После недолгого спора раб-бретонец стал собственностью Лициния за полторы тысячи сестерциев, и Эска перешел к господину, который был лучшим и снисходительнейшим человеком в Риме.

Возвратимся теперь к этому последнему, задумчиво прогуливающемуся под колоннадой, на свежем и приятном вечернем воздухе.

Может быть, самым утешительным и милостивым даром Провидения является такое устройство ума человеческого, что он может по своему желанию вызывать прошедшие удовольствия легче, чем скорби. Пережитое горе, правда, дает чувствовать себя снова, иногда с жестокой силой и горечью, но с каждым разом воспоминание о нем становится менее ужасно, и мы, наконец, приходим к тому, что думаем о прошлых страданиях с тем святым и искренним смирением, какое является первым шагом к безропотности и миру. Наоборот, воспоминание о большом счастье, по-видимому, столь близко слито с нашим бессмертием, что ни время не уничтожает его силы, ни отдаленность не ослабляет его сияния. Гнев, скорбь, ненависть, борьба проходят, как сновидения, но улыбка, обрадовавшая нас, подобна лучам полуденного солнца. Нежные слова, сказанные нам и успокоившие наш ум, всегда возвращаются в наше сердце с веянием вечернего ветерка; эти слова кажутся нам столь же очаровательными и нежными, как и прежде, и мы чувствуем, что в то время как преступление, слабость и угрызения совести являются случайными огорчениями человечества – прощение, надежда и любовь составляют его вечное наследие.

Прохаживаясь по длинной колоннаде, Лициний не думает о своей тоске, разлуке и былых печалях, не думает о том, что его драгоценнейшее сокровище было потеряно им и, может быть, стало предметом обладания другого; не вспоминает виденного им покойного и холодного лица, окруженного льняной повязкой. Нет, он все еще в Бретани, с той, кого он любит, под зеленеющим навесом, где наклоняющиеся к земле папоротники лепечут подле старого дуба…