Колокола и ветер

Проза нашего времени

Доjна Галиħ Бар

ЗВОНА И ВЕТАР

Колекциjа српске књижевности

Коллекция сербской литературы

© П. Р. Драгич-Киюк, текст, 2006

© А. Базилевский, перевод, 2009

© Издательство» Вахазар«, серия, 2004

© Издательство «Этерна», серия, 2009

© Издательство «Этерна», оформление, 2009

1

Иисусовы слезы

Утром, на заре, я слушала музыку, доносившуюся из вашего дома. Аккорды словно вдруг приходили с дождем и ветром и быстро обрывались. Почему вы тоскуете? Вы тоже скрываете свои чувства. Ведь ваше лицо, интонация вашей речи, кажется, полны священным покоем, которого не затронуло страдание жизни. Или вы, как большинство людей, любите слушать чужие исповеди, сами не раскрывая душу? Иногда мне кажется, что вы здесь, рядом со мной, лишь для того, чтоб убедиться в моей слабости. Может быть, именно в этом причина, что вы упорно, как дух, молчите.

Звуки композиции Сибелиуса, – записала я в дневнике, – особенно духовых инструментов, разлетались по лесистым холмам. Листья трепетали, пшеница на полях в долине, словно под музыку, плясала на ветру, а он сливался с финским ветром, который Сибелиус заколдовал в своей симфонии. Ветер вздымался к облакам полноводной рекой – она вышла из берегов, чтобы стать свободной и продолжить свое таинственное течение к вечности. Сибелиус приводит меня в состояние, близкое к трансу, я восхищена, я словно меж сном и явью, на грани самозабвения. В такие минуты чувствуешь, что Бог духовно и ментально помогал композитору творить, что Всемогущий раскрывает свою божественную суть в музыке. Я тоже, когда пишу иконы, а особенно когда работаю над фресками и мозаиками, ощущаю в себе его силу и мощь. Только такие работы имеют художественную ценность. Апостол Иоанн свидетельствует о словах Христа: «Отец во мне, и я в нем».

Христос учит нас и такими словами:

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

Я понимаю, почему вы любите классическую музыку. Ваши композиции – диалог с Богом, с бессмертием. Для меня несомненно, что жизнь после смерти есть, не зря веками вместе с мертвыми хоронили вещи, нужные в повседневной жизни. Серьезные композиторы, такие как вы, бессмертны благодаря музыке. Они оставляют миру часть себя и весть о Всевышнем: и божество, и искусство всегда устремлены в будущее.

Могу себе представить, как жилось бы вам, не будь надежды, что в музыке вы обретете бессмертие. Разрушился бы весь ваш мир. И вера. Я люблю ваши композиции за веру в энергию жизни и знаю, когда вы довольны, что удалось воплотить задуманное. Тогда вы обычно напеваете арии из опер, а то и какую-нибудь народную песню, а я не могу ее узнать, не знаю, откуда она.

Спрашиваю себя: почему вы так любите Сибелиуса? А просто он затрагивает любую судьбу, даже мою, и судьбу родины. Почти у каждого народа, пережившего насилие, есть легенды, которыми он защищается от ужаса коллективной памяти. Так и с историей Финляндии: Сибелиус превратил ее в музыку, противопоставив насилию величие природы. Сколько бы мы ни слушали эти хмурые, печальные композиции, они всегда несут ощущение духовности, контрасты эмоций, с постоянным прославлением легендарного мира и благодатного северного пейзажа.

Вы любите и часто слушаете сочинения финского композитора. Мы уже прослушали вместе несколько его симфоний, думаю – пять, осталось еще две. Жаль, что он уничтожил восьмую. В первой сильно влияние романтизма Чайковского, а вторую, ту, что звучит сегодня, я чувствую, он писал сердцем и душой, без всяких посторонних влияний. Воздействует ли Сибелиус на вашу работу?

В ваших композициях тоже воплощено печальное, грустное восприятие мира, но они насыщены теплом, в них есть послание надежды и счастья. Я слышу в них колокольный звон и звук ветра.

Какой ветер вы избрали? Ведь у каждого ветра своя тональность, свой почерк и память.

Я слышу ветры этих холмов, долин и ущелий. Слушаю, как трепещут ласкаемые солнцем листья. Мне раскрывается вера в пении, в колокольчиках ягнят и народной музыке – исконном звуке этих холмов. И в ваших, порой меланхолических, сонатах, где слышна свирель.

Меня спрашивали: что побуждает вас сочинять музыку именно здесь, близ этого монастыря в уединении? А меня, что меня влечет из Америки в здешние церкви, побуждая украшать их стены фресками и иконами? Я не сержусь – ведь в любопытстве скрыта наивная любознательность, а не всезнающая гордыня.

Возможно, жажда и потребность делать то, что я делаю, эгоистичны. Работа над фресками и иконами доставляет мне удовольствие, приносит счастье, которого я долго не понимала. Ничто не могло дать душе такого утешения. Я путешествовала в прошлое через образы Сотворения мира, истории христианства – не той, о которой читала в Священном Писании, которой изумлялась на уроках закона Божия или восхищалась в произведениях старых мастеров, посещая церкви и музеи. Это путешествие рождало личные представления о прошлом. Словно и я – участница тех событий, словно и я жила в те времена и где-то в клетках мозга все они генетически сохранены, ибо и до моего рождения пребывали в клеточках далеких предков, свидетелей того, что я теперь пишу. Так рождается новый, мистический религиозный опыт – когда пишу, я переживаю его в молитвах. Эти новые образы воплощены и в других работах – не в монастырских, а в тех, что я выставляю или храню у себя дома.

Таков мой земной дар и благодарение Иисусу Христу и святым, которых я еще больше полюбила, работая над иконами, – работа метафизически приближала меня к ним.

Почти вся арка при входе в мой американский дом – в мозаике. Темы композиций – исцеления и чудеса, которые Иисус совершил до своего воскресения. Он показан как земной человек, как те, кому он помогает, даже и женщины, морально и душевно падшие. Работая, я видела его слезы и слышала плач – не от физической боли, страданий и мук, но оттого, что он свидетельствует, сколько трагедий и мук в человеческой жизни, и понимает, как нам, грешным, нужна помощь, явленная в чудесах и вере во Всевышнего. Его лицо было спокойно, не выражало тоски; но в проницательных, темных, влажных глазах поблескивали слезы. Эти глаза лучше, чем наши, человеческие, видели прошлое рода людского, его настоящее и будущее, которое не сулило избавления от ненависти, злобы, зависти, убийств, болезней и голода. Иисус из Назарета шел по Святой земле, исцелял и творил чудеса.

Это дитя было избрано Богом, чтобы родиться, хотя, мне кажется, вы так не думаете. Но уверяю вас, на меня его изображения и рассказы о Нем произвели еще в детстве сильное впечатление – и зрительное, и эмоциональное. Может, поэтому лицо одного ребенка на панно похоже на мое. Это заметили и зрители, и мои родители, хотя, работая над мозаикой, я не сознавала, что и своим запечатленным лицом свидетельствую о Его чудесах. Говорят, есть икона, на которой Христос плачет. Мне бы очень хотелось ее увидеть. Я услышала о ней уже после завершения мозаики. Хотелось бы мне ее увидеть, хотя бы на фотографии.

Я спрашивала себя, о чем он думал, когда был ребенком, и размышляла: какое детство было у него, богоизбранного? Эти сцены не покидали меня, их я охотнее всего рисовала. Видения Христа в буйной детской фантазии были многообразны. Я размышляла, как его неземная сила и чудеса действовали на старшего брата и на друзей, на простодушные игры, в которых он наверняка был непревзойденным. Для сверстников он был фокусником, который, хоть он и отрок, творит чудеса. Возможно, они даже боялись его силы? Я была единственным ребенком и не знаю, что такое отношения с братом или сестрой. В школе я слышала, как другие дети жалуются на сестер и братьев. И не могла понять их ревности и злости. Мне так хотелось, чтобы у мамы был еще один ребенок, мы бы вместе играли. Говоря с честными сестрами-монахинями о ревности в семье, я спросила, был ли ревнив старший брат Иисуса и его друзья?

– Да! – ответила честная сестра, удивленная вопросом. – Брат очень злился и ревновал, – продолжала она, – ведь отец сказал ему, что Иисус – избранник Бога, что ангелы и пастухи с дарами посетили Христа в день рождения и эта тайна еще не сообщена Христу. Иосиф и Мария не сказали ему, почему покинули Вифлеем и ушли в Египет. Скрыли, что в поисках младенца Иисуса царь Ирод приказал за одну ночь, до зари, убить всех детей. А они благополучно жили в Александрии до самого возвращения в Святую землю.

Когда Иисусу исполнилось тринадцать лет и он, согласно обычаю, стал считаться мужчиной, брат, терзаясь угрызениями совести, открыл ему тайну его избранности и просил простить его. Христос не отреагировал, из рассказа брата он не понял смысла явления ангела, но был потрясен тем, что из-за него погибли дети. Он спросил об ангеле мать и Иосифа, и мать со слезами рассказала ему, что Якова и ее посетил ангел и возвестил, что он – Сын Божий.

На моих рисунках тех лет Христос – веселый ребенок, он шутит, смеется с друзьями и совершает чудеса, которые сам считает магическими трюками. Так было, и когда я стала пользоваться красками: я изображала его веселым мальчиком, купающимся в реке Иордан, где позднее он был крещен. В окружении большой семьи Иисус пел псалмы благодарения Богу. Он был так близок мне в мечте, как будто мы всегда были вместе. Я сказала об этом честной сестре, и она ласково улыбнувшись, поцеловала меня в голову.

Вернувшись в Иерусалим, он увидел последствия погрома, руины и пепел домов и еще не восстановленных храмов. Честные сестры воспринимали мои видения, запечатленные в рисунках, как Божий дар и поощряли меня к тому, чтоб я продолжала рисовать Христа – мальчика и младенца. Если б я жила в Его время, думала я, мы были бы добрыми друзьями.

И вот однажды ночью мне было явлено чудесное видение: я легко поднималась к вершине холма, словно не касаясь земли. Но когда была уже почти у цели и обернулась на пройденный путь, я очень удивилась. Позади все сияло светом, и множество детей купались в этом свете, и моя одежка светилась, и башмаки. А впереди было все знакомо: и полевые цветы, и стволы тополей. Куда ни повернись – все наполнял мягкий, благоуханный, приветливый свет. Но вот я добралась до вершины, и все исчезло, кроме нереального света, который, подобно туману, поднимался в небо. И тут я проснулась. Наутро я хотела это написать красками, но ничего не вышло. Я не могла вспомнить, не могла перенести на холст тот необычайный свет. На полотне остались только холм, тропинка и множество цветов. А над холмом я написала домик на облаке. Я злилась на себя и не хотела показывать картину честной сестре.

Я могла бы писать рассказы о фантастических видениях своего раннего детства. Богатые верой, они были поддержаны и обрели форму во французском пансионе в Париже. Там, на стенах всех классов, в спальне и в столовой, в часовне, – везде был он, распятый на кресте. Он повседневно присутствовал в наших молитвах и разговорах. Было два образа: один – переживание Христа через мечту ребенка, в которой он беззаботен или иногда испуган, как я в детстве, другой – видение взрослого Христа, который сознательно помогал людям, творил чудеса как Сын Божий и был распят, дабы спасти нас, грешных. В позднейших моих работах отражалось то же самое.

Я думала и о его матери, о том, как она его воспитывала и растила, была ли строга к нему? Честные сестры учили, что Иисус был хорошим ребенком. Испытывала ли мать некое особое святопочитание к сыну, зная, что он избранник Божий? – продолжала спрашивать я. Как могла она жить в постоянном страхе, зная, что власти хотят убить его? Как могла, обняв его, спокойно отпускать играть и ждать дня, когда получит от ангела знак, что пора сказать ему, кто ОН, и что она его потеряет? Наверно, она была очень отважна, если Творец увидел в ней достоинства, которых мы еще не знаем вполне. Мы ведь только предполагаем, почему именно ее он избрал Богоматерью. Воспитать ребенка, тем более Христа, был ее великий долг перед Богом, а сколь удивительно и скорбно было чувство, что сын отдаст жизнь ради спасения всех людей. Избранный Всемогущим, ей он не принадлежит, думала она в печали.

Мое благоговение перед Богородицей – святейшей из женщин, избранной Богом, – выражалось в том, что в те годы я писала ее с огромным золотым нимбом, который был для меня символом особой ценности – святости, установленной Богом. Я покрывала ее тело драпировками нежной окраски, а руки выписывала особенно тщательно, ибо ими она обнимала свое дитя, Спасителя нашего. Когда я писала иконы с ее ликом, я ощущала любовь, уважение, теплоту, нежность, но и печаль.

Я постигала ее образ – образ матери с ребенком на руках. Может, потому и в Коране она прославлена, о ней идет речь в нескольких главах. Мусульмане верят в ее существование и зовут ее Марьям. Они не отрицают Христа, но не признают, что он – Сын Божий, который воскрес. Для них он – вестник Бога, его апостол на земле, посланный, дабы вершить чудеса и помогать впавшим в грех подняться.

Часть моей любви и благодарности за муки Иисуса – на стенах монастырей, которые я расписываю, в иконах и мозаиках, которые, если они не будут уничтожены врагами православия, останутся свидетелями крепкой веры того, кто их создал. Это не нарциссизм, не влюбленность в себя и свои работы, я пишу не для того, чтобы добиться славы и почитания. Знаю, что скоро после смерти буду забыта, как все до меня. Но если эта работа полезна и достойна того, чтобы не пропасть, она будет жить и после смерти моей, независимо от того, кто ее автор, ибо об этом не будет записи. Запись запечатлена в моем сердце, а когда оно перестанет биться, душа может впитать ее, если будет на то воля Божья.

Здесь, в тишине, я слушаю молитвы и наблюдаю жизнь монахинь, которые продолжают старинные богослужения и ведут аскетическую жизнь, верную завету изначального христианства. Этот завет не модернизирован в обряде, не запятнан временем и событиями в мире, где столько ненависти и зла. Я становлюсь лучше, во мне растет творческая сила, поскольку я повседневно ощущаю, что только Бог вечен и истинен. Он – не абстрактное понятие. Он близок, он – единственная реальность доброты; в нашем существовании он воплощает все самое лучшее, чистое, вечную любовь и единую истину. Всемогущий творец всей красоты и всех ветвей искусства – он в звуке музыкальных инструментов, в ритме композиций и жизни, в красках природы и картин; он ваяет, пишет, шепчет слова ободрения и поддержки. Он прощает и понимает. Он – неутомимый учитель – всегда готов выслушать и помочь. Благодаря этому пониманию, вероятно, и в моем рассказе меньше боли. Человек крепче верит, если он пережил отчаяние, ибо только тогда знает, что такое счастье.

Монастырь воздействует ирреально, мистически. В любое из четырех времен года он сообщает нам, что здесь живет вечность, а все остальное преходяще и ничтожно. Он мягко напоминает нам о бренности жизни.

Творец, Бог желает, чтобы избранные, те, кого выбрал он, на века остались в человеческой памяти. Только его мощь придает делам людским печать совершенства, долговечности и красоты. Такой мерой он измерил человека, так – одинаково – одарил художников и монахов.

Он – в инструментах изобретателей и проектах строителей. Во всяком звуке, записанной ноте и ритме, во всякой линии, начертанной живописцем. Только через него музыкант вдохновлен – как расположить ноты, применить их, создать лад и гармонию, которые возвысят душу богатством переживаний. Ученым он дал жажду совершенства, художникам – жажду космической гармонии.

Он – в каждом слове хорошо написанной книги, стихотворения, рассказа, ибо его мудрость позволяет писателю смотреть дальше и глубже, чем видит обычный человек, обогащает его мечтой и идеями, которые, возможно, когда-то были реальностью или станут реальностью в будущем. Беседы с мастерами, теми, кто делает скрипки, арфы, органы, флейты и другие инструменты, убедили меня в том, что в их благородной работе есть духовная связь с Вездесущим. То же с композиторами, художниками и писателями. Все признают, что они, когда творят, находятся в некой особенной сфере, даже преступают порог иной действительности, – особенно композиторы, ибо их язык более всего созвучен языку сакральной реальности.

В произведениях живописцев и скульпторов Бог является во множестве обликов, как если бы уже был частью полотна или мраморной глыбы, ибо всё, что мы видим, чувствуем, думаем, есть плод его творения. Особенно в религиозных работах старых мастеров: какого бы их создания в музеях и церквах наша рука ни коснулась, она восхищенно гладит его. Поэтому искусство близко всем смертным – от Адама и Евы до бесконечности. В образах борьбы веры и сомнения, ангела и дьявола, любви и вожделения, в картинах боли и страдания, преступления и наказания, униженности и оскорбленности скрыто многообразие записанных слов Христовых апостолов. В опытах искусства мы ищем не только ответа на вопрос о смысле бытия, но и обетования, о котором мечтает все человечество, искони жаждущее жизни вечной, в красоте и мире с Создателем.

А вдруг красота, окончательная, единственная, на сей раз будет найдена?

Я не льщу вам – ибо вы выше обычных людей, вы почти нереальны, – когда утверждаю и предсказываю, что музыка сделает вас бессмертным, имя ваше будут долго помнить на земле и после вашей смерти, потому что в том, что несет ваша музыка, есть нечто единственное, уникальное, неземное – в ней звучит мощь вечности.

Это вызывает у меня доверие, вот почему я говорю с вами открыто. Кто создает такую музыку, тот ближе к Богу и не может причинить мне вреда. Я знаю, это не игра моего чувственного воображения или души и не иллюзия, родившаяся в здешней тишине. Я слышу вашу музыку даже во сне и потому знаю ее силу. Сны многое открывают, если на них обращать внимание и без страха позволять им говорить с нами.

Иногда вы сутками не спите. Я слышу райские звуки, летящие через долины, ущелья – в леса. Ваш дом освещен, а когда он покрыт снегом, он похож на рождественскую елку. Зимы здесь долги и холодны, вы согреваете их звуками.

2

Черная жемчужина

Я повествую вам о своей жизни, а вы подбираете музыку, пока я раскрываю себя и свою судьбу. Аккомпанируете моему рассказу композициями для органа Сезара Франка, иногда Баха и Моцарта. После Баха и до композиций Мессиана музыка Франка для органа – величайшее явление. Франция, вторая половина XIX века… Пытаюсь понять эту музыку. Она нас, грешных, связует с церковью и славой Божьей. Словно утешает себя и нас, что все земные мучения и периодические упадки духа не стоят того, чтобы позволить душе страдать. Эта музыка сопровождает рождение моих религиозных работ. Открывает внутреннюю напряженность медитации и тревожную глубину вытесненных ощущений. Франк отдал себя и свое пламенное, святое вдохновение оратории «Искупление, или Блаженство» (где ведет нас к Нагорной проповеди). Он благословляет нас, словно посвящая в адепты симфонизма, и духовно готовит к восприятию «Трех хоралов для органа». В нем и Бах, и Бетховен, и Вагнер, но при этом у него своя, оригинальная техника ритмических переходов при передаче света и мрака, слез и улыбки, душевных страданий и восторгов; они касаются моей судьбы, становятся ее частью.

Уже несколько недель мы слушаем Сибелиуса. Что он открывает в нас? Нет ничего во мне, что смирило бы житейскую бурю в моем сердце подобно воздействию его композиций. Знаю, что вы меня понимаете.

Вы смотрите, как я работаю, наблюдаете за каждым движением, за тем, как я управляюсь с цветными камешками. Техника мозаики – это чудо! Вы наверняка не знаете: существует 650 оттенков камешков, которые используют, чтоб выразить состояние природы и человеческой души. И они тоже Божьи дети. Вы следите за движениями моих рук, когда я их выкладываю, создавая цветную картину. Чувствуете во мне веру, близость к православию, связь с монастырями, любовь и восхищение бескорыстием и скромностью монахинь. А разве это не вполне естественно? Ведь аскетизм – исходная и конечная точка искушения и у художника, и у инока.

Мы видим у них полное исчезновение физического тела. Монахини кажутся стройными кипарисами в движении или особенными, неувядающими Божьими цветами. Словно астральные ангелы с белыми спокойными лицами, избранницы Христовы ходят по этой святой земле без спешки и шума. Только молитвы, церковное пение и звон колоколов – звуки, которые сопутствуют им, где бы они ни были.

Они слушают и вашу музыку. Я часто вижу, как они, работая на винограднике или в саду, прерывают свой тяжкий труд, чтобы послушать вас.

В вашей музыке есть некая священная печаль. Какая-нибудь композиция звучит словно плач контрабаса или блуждание скрипки в космосе, но вы искусно вплетаете в нее звуки природы: пение птиц, жужжание пчел, трескотню кузнечиков, шум дождя, ветерка, журчание потока, будто показываете нам, что музыка повсюду и что она, а это действительно так, – не только создание инструмента и человека.

Природа полна интонаций, мелодий, целых симфоний – ветер разносит и впитывает их; так же и волны в нежном или взволнованном прикосновении к скалам, и океаны в своей таинственной глубине открывают ритмы звуков и тишины.

Согласитесь ли вы, что здесь, вблизи монастыря, лучшие звуки, вызванные человеком, это те, что издают церковные колокола, а природа разносит по окрестным полям и лесистым холмам? Колокольных дел мастер искусными руками воплотил эти мелодии в бронзе или другом материале, каждый колокол имеет свои особенности, свою биографию. Должно быть, и мастер молился Богу, чтоб колокол обрел свой неземной звук.

Вашу музыку особенно внимательно слушает одна из монахинь. Я знаю о ней очень мало, она появилась тут совсем недавно. Она все еще отшельница, замкнута больше, чем другие. По слухам, владеет несколькими языками, но с гостями почти не говорит. Не знаю, откуда она. Я смотрю на ее тонкое лицо: глаза похожи на большие каштаны, брови точно выписанные руны, нос будто точеный, – привлекательное лицо, милое и спокойное, и спрашиваю себя, какая радость или боль привела ее сюда. Пожалуй, очевидно: ее врожденная красота не гарантировала счастья. Красота – это искушение, мой дорогой молчаливый друг. Может статься, она наказывает себя за то, что поддалась рискованной земной любви – игре плоти, которая привлекательна, но опасна. Привлекательна, ибо ее мгновениями мы защищаемся от бренности; опасна, ибо страсть, как мираж, быстро исчезает, не переходя в покой. Если допустить, что тело стало единственным ключом к счастью, все остальное теряет смысл. Такой любви следует опасаться, она всегда ведет к одиночеству, ибо мы позволили плоти стать целью для самой себя.

Выдержит ли она отшельничество, окажется ли сильней своих человеческих слабостей, желаний, искушений, не поколеблется ли в решении отринуть все земное, даже самых родных людей?

Отчего вы поморщились? Может, не надо мне было о ней упоминать? Может, в ней – тайна вашего приезда сюда, или она напомнила вам о прошлом, о вас самом, когда вы были недовольны собой?

Я смотрю, как она спускается сверху в ущелье, то и дело оглядываясь, устремляя взор в небо. Останавливается, начинает молиться. Звук ее голоса необычен – похож на молитвенное пение, негромок, но пронзителен. Сквозь дикое ущелье она словно посылает исповедь Всевышнему – одним только пением, без какого-либо инструмента, кроме голосовых связок, данных от Бога, и словно направляет молитву кому-то еще. Ничто не мешает ей, чувствуется, как она собрана, взгляд устремлен только к Христу. Когда дождь или снег падает на ее черную рясу и платок, она молится усердней всего.

Трепет ее голоса соединяет небо и землю.

Подобно потерянной черной жемчужине, в чей дом вошел хищный нож, чтобы украсть все, что было внутри, она ищет надежду в уединении, в ином, непознанном мире, которому учится лишь теперь – впитывает веру, строит прочную, несокрушимую раковину в новом доме вечной Божьей любви. Вы спрашиваете меня, будет ли кто-то, влюбленный в ее красоту, пытаться ее найти?..

Иногда мы тянемся к любовнику из себялюбия, отдаемся его прикосновениям, потому что не можем быть одни. Но знаем, что это не любовь, а слабость. Если любовь – слабость, то не вечное ли это наше свойство, ибо, когда мы закрываем глаза или спим, совести не существует. Потому иные из нас, невзирая на пол, гонятся за сном наяву и за реальностью, которая всего лишь сон. Быть на грани, оставаясь верными своей слабости, могут лишь опытные, отважные и постоянные любовники.

Много раз я задавалась вопросом: в какой трагедии могла участвовать эта женщина? Или она была жертвой? Некрасиво, что я так думаю о ней только потому, что ее не понимаю. Ведь возможно, некая внутренняя сила, сильнее всех прочих, привела ее к Христу. Я хочу, чтобы послушница с тонким лицом осталась для нас загадкой. Это было бы справедливо.