Времена

И нет у Господа ответа – лишь горсть золы.

Торчат на кладбище Завета одни колы.

Машина притормозила на второй полосе дороги, даже не включив мигалку и перекрыв движение как раз у дома на Заарштрассе 8. На первой – плотно стояли припаркованные машины. Правая дверь чуть ли не на ходу открылась, из неё выскочила стройная девушка и устремилась к калитке напротив через дорогу. Прохожий укоризненно покачал головой, но машина тронулась, не простояв и трёх минут, а девушка благополучно перешла дорогу.

Пожилой мужчина, видимо, никуда не спешил. Он остановился и стал рассматривать двор, куда впорхнула девушка. Внутри его красовался старинный серый двухэтажный не очень ухоженный дом. За калиткой по тропинке в тупичке виднелась солидная дверь с плакатиком на ней: «Die Falken» («Соколы»). На мемориальной доске здания значилось, что в нём жил Карл Каутский, выдающийся теоретик немецкой и международной социал-демократии. Прохожий чертыхнулся: «И здесь эти социал-демократы. Ах! – они „соколята“… Независимая организация… Бунтующая молодёжь, вот кто они. Хрен редьки не слаще. Попытались бы баламутить тогда», – на что-то лишь ему понятное мысленно намекнул он.

Социал-демократов и всех социалистов, коммунистов прохожий не любил. Свободные демократы, либералы – это ещё куда ни шло. Ему, хозяину текстильной лавки, они всё же ближе по душе, хотя… Вот «Альтернатива для Германии»… Мужчина сладко улыбнулся.

Между тем девушка вышла со двора, прихлопнув калитку, посмотрела влево на дорогу и, снова перебежав её, вошла в подъезд старинного здания с хорошо сохранившимся живописным фасадом. Лифта в доме не было, и она, звонко застучав каблучками по лестнице, поднялась на пятый этаж, остановилась перед дверью квартиры и нажала кнопку звонка. Через полминуты дверь отворилась. За ней стоял юноша.

– О, Лидхен, ты как раз вовремя. Входи, входи.

В Берлине был весенний день 27 марта 2016 года, воскресенье. Заинтригованный внешним видом девушки, лицо которой выдавало семитские черты, прохожий решил просмотреть список жильцов дома, куда влетела эта пташка. Поискав глазами зебру-переход и не найдя его, он огляделся, убедился, что его никто не видит, и в нарушение правил перешёл дорогу.

Облик девушки напомнил хозяину текстильной лавки еврейскую пару, несколько лет назад купившую у него прекрасные гардины и даже, удивительно, не торговавшуюся. Потом он с удовольствием сшил для них замечательное покрывало на двуспальную кровать. Евреев он хорошо узнавал по облику. Мужчина был уже в преклонных годах и воскресил в памяти то мальчишеское время, когда узнавать евреев было государственным долгом. Своим новым клиентам он признался, что с евреями Гитлер поступал, конечно, неправильно. А в остальном… Нда… Времена…

Интерес к дому у него пропал, и он, старчески сгорбившись, поплёлся восвояси. Надо же так испортить самому себе настроение!

В семье Конов проблемы

Симон Кон, закутавшись в плед и приоткрыв окно, сидит в застеклённой лоджии пятого этажа четырёхкомнатной квартиры в доме на Заарштрассе 8. Хочется свежего воздуха после болезни. Обычно грипп он переносил легко, но на этот раз провалялся в постели три дня. Март выдался умеренным, но не по утрам. Второго и третьего была ещё сильная облачность со снегом, ночью температура ниже нуля, хотя днём доходило и до 8 градусов тепла. Зато во вторую неделю ночью упорно держались минусовые температуры, а снег лежал и не таял. С четвёртой недели потеплело, а на завтра обещают до 19 градусов тепла. Правда, с дождём. Оттого, видимо, всё ещё нездоровится.

Кону шестьдесят семь лет, но он мужчина крепкий, привлекательный, с гривой черных волос, высок, в меру упитан и без висящего живота. И хотя он всегда нравился женщинам, жениться было ему недосуг. Сначала ждал, пока станет крепко на ноги, а потом махнул рукой. Особой склонности к женщинам у него не было, хотя при случае возможности не упускал. Так уж сложилось.

Он смотрит на высохшее дерево, которое никак не решаются спилить, и думает о том, что, в сущности, не знает эту страну изнутри. Шёл тысяча девятьсот тридцать пятый год. Берлин, четверг, 21 марта. Со своими двумя сёстрами он живёт здесь уже 3 года. С соседями на нижних этажах близко так и не сошлись. Так себе «здрасти» и «до свиданья». Только с Хельгой Краузе с момента его поселения в доме сложились хорошие соседские отношения. Их квартиры на одной площадке. Хельга – одногодка младшей сестры Кона Августы, и по характеру они близки. Обе аккуратные хозяйки. Обе подвижные, несмотря на полноту. Обе любят делиться секретами. Когда Симону стало известно, что у женщины, которая жила с сыном, случаются материальные перебои, то предложил им деньги в долг без твёрдого времени отдачи. Тут же Августа стала делиться с соседкой тайнами еврейской кухни. Хельга воспринимала это с большим интересом. А сын Бернхард… А ему бы вкусно поесть! Так и пошло. Семейные праздники вместе, религиозные, хоть христианские, хоть иудейские – тоже вместе. Правду сказать, обе семьи были не очень набожны.

Симон Кон сидит в лоджии и думает о том, что мир меняется к худшему. Ему, конечно, не привыкать как в Польше, так и в Германии к плохому отношению местного населения к евреям. Но в его личной судьбе много лет главным вопросом было – как жить, как выжить.

В родном городе, в Гнезно, перспектив почти не было. Собственно, они, семья Конов, появились в Гнезно, в еврейском квартале после пожара 1819 года. Тот пожар уничтожил добрую половину деревянных построек города. В то время их соплеменники уехали из-за страха мести евреям как якобы виновников пожара. Однако свято место пусто не бывает, и взамен покинувших город стали прибывать евреи из других мест. Освободился частично рынок труда и сбыта.

Как рассказывал отец, когда город вернули в состав Пруссии, дед Симона Мендель приехал сюда с намерением открыть пошивочную мастерскую. Со временем в мастерской стали изготавливать одежду и на массовую продажу. Так возник магазин готового платья.

Обживались неплохо. Отец вспоминал, как дед радовался открытию новой синагоги. На её освящение в 1846 году он взял и его, шестилетнего мальчугана. Была зима, и ребёнку было страшновато при таком большом скоплении галдевших людей. Но когда, облачённый в талес, богослужение начал не кто-нибудь, а рабби Гебхард, воцарилась благоговейная тишина. Да, это было благодатное время. У евреев были свои улицы, союзы и братства, мастерские, школа. Была даже смешанная христианско-еврейская гильдия портных. Гнезно – город трёх культур: вместе жили и трудились поляки, евреи, немцы.

Сейчас ему, Симону, грустно вспоминать свою Хорнштрассе, на которой располагалась их квартира. Если смотреть с её балкона направо вдоль улицы, то напротив была видна их великолепная трёхэтажная синагога. А далее по улице в конце её за Торунскими воротами озеро Йелонек, где он мальчишкой ловил в норах раков. Это он у польских ребят научился ловить их рукой. Шевеля пальцами, запустишь руку в воду и ждёшь, когда рак ухватится клешнёй. Больно, конечно, но терпимо. Потом все вместе варили их и ели. Мать ругалась, когда он приносил ей гостинец: «Тьфу, убери эту гадость. Это трефное!»

За углом синагоги была школа, которую он посещал. «Учись, Шимелэ, учи Тору. Тора научит тебя жить, а ты научишь других, – говорила ему мать Иоганна, – у евреев нет безграмотных людей. Торговать ещё успеешь». Симон хорошо помнил это время. И деда своего хорошо помнил, хоть тот рано умер. И бабушку свою, очень добрую к нему, хорошо помнил и любил. Звали её Эстер-Юдифь. Довольно редкое двойное имя даже у евреев.

А что потом? Потом он перед Первой мировой войной похоронил родителей на еврейском кладбище и стал хозяином магазина. Сёстры помогали.

В 20-е годы дела пошли плохо. Даже у богатеев Роговских. Город снова стал польским, но национальная независимость поляков не принесла экономического расцвета. Евреи стали искать путей в Америку. Смельчаки направились в Палестину. Община захирела настолько, что порой трудно было собрать в синагоге и миньян[2]. Но и это было не главным. Становилось ясно, что польское государство активно поддерживает польских коммерсантов и их кооперативы. Налоги душили и разоряли еврейских торговцев и ремесленников. Что в городе, что в сельской местности осуществлялся настоящий бойкот. Даже в Гнезно стал проявляться откровенный антисемитизм. И воскресала классическая проблема: надо искать другое место…

– Шимэн, хватит мёрзнуть, заходи, – услышал он звонкий голос Августы. Сёстры произносили его имя по-еврейски.

– Мы с Йетткой уже за столо-о-м, – пропела она.

Своих сестёр Симон любил, а младшая, Августа, заботилась о нём как мать. Так и не расставались с самого детства и жили вместе. С Августой они вместе и работали.

– Ох-ох… – покряхтев больше для виду, – да иду я, Густи. Иду. Что там у вас на завтрак?

– Овсяная каша и гренки с кофе. Не настоящим, конечно.

Симон оглядел стол, на котором сиротливо смотрелся сервированный сёстрами скромный завтрак. Стол был большой овальный, с искусно гнутыми ножками, с коричневой лакированной поверхностью. Он любил хорошую мебель и никогда не жалел на неё денег.

– Почему конечно? – спросил он.

– Закончился, Шимэн. Ты обещал съездить к Ури. В этом гастрономе сейчас есть всё.

– И деньги тоже? – больше для виду проворчал он. И серьёзней: – Вы не забыли первое апреля 33-го года? Старые клиенты нас пока посещают. Берлин не провинция. Но в магазине народу поубавилось значительно. Скорее всего, боятся. Надеюсь, именно боятся. У меня, правда, есть идея, как обойти бойкот.

– Ты имеешь в виду Бернда? – Августа припомнила старый разговор. – Не рискованно?

– Да, Густи. Другого выхода я не вижу…

После завтрака, как обычно, обсуждение новостей и предстоящих дел. Йеттка серьёзно больна. Вся высохла. Она сильно сдала после смерти мужа, и они с Августой решили: берём её к себе. Здесь во Фриденау было куда спокойней и уютней, чем в её старой квартире.

Карл Вельс, муж Йеттки, снимал жильё на Нолендорфштрассе, но там в квартирах слишком большие, плохо отапливаемые комнаты, а у них ещё и с общей проходной гостиной. Муж был представителем картонажной фабрики, вечно по служебным командировкам, а ей-то теперь зачем там оставаться, да и чем платить? Была ещё одна проблема, побуждавшая оставить это место. Весь этот район, включая Мотцштрассе до Бюловштрассе, был все двадцатые годы и до начала тридцатых местом проживания и досуга геев и лесбиянок с их знаменитыми клубами «Эльдорадо» и «Деде». Йеттку гомосексуалы не интересовали и ей не мешали, но с прошлого года сюда часто стало наведываться гестапо, составляли какие-то списки, и оставаться здесь стало опасно.

– У меня сегодня деловое свидание, сёстры, – вдруг неожиданно начал Симон, доставая сигарету.

– Деловое? – удивилась Йеттка. – Дела у тебя обычно затягиваются надолго, а ты собирался наведаться в Шаумбург. Кстати, как ты собираешься туда добираться?

– Я помню, Йетти. Я не забыл то, что ты имеешь в виду. Как ты могла подумать, что я забыл? Знаешь, к этому доктору не так просто попасть на приём, он знаменитость, – продолжал Симон, игнорируя вопрос о транспорте.

– Я должен прощупать почву, там происходит нечто непонятное. Свяжусь сперва с друзьями. Так или иначе я должен отправить Лионам очередную партию товара. Сейчас это лучше всего делать лично. Но есть и другие проблемы. Для этого и встречаюсь с соседом.

– Поспеешь к обеду? – включилась Августа.

– Если не побьют по дороге.

– Шимэн, прекрати эти кровавые шутки, – почти хором запричитали сёстры.

– Какие шутки, – возразил серьёзно Симон, – вчера до смерти забили на Бюловштрассе коммуниста.

– Ах, перестань! – откликнулась Йеттка, – при чём тут коммунист? Сводят личные счёты кому не лень. Такое время.

Как женщина она инстинктивно уводила свою мысль от опасности в привычное и относительно спокойное старое время.

– Да-да, – не стал уточнять Симон.

Соседом, с которым намеревался встретиться Кон, был Герман Буххольц, самостоятельный предприниматель, с прошлого года поселившийся на Рингштрассе 15, а это почти напротив. Герман, небольшого роста полный и подвижный, был на год младше, и познакомились они благодаря польскому языку полгода тому назад. Родился Буххольц в городе Шрода Великопольского воеводства. Собственно польским он стал снова в 1919 году после Первой мировой войны, а до того назывался Нойштадтом. Так что два языка – серьёзное основание для знакомства, шутили они.

Герман поддерживал активные коммерческие связи с Польшей, впрочем, как и Симон. Вместе вспоминали, вместе горевали. В Шроде, рассказывал Буххольц, евреев осталось с полсотни, в то время как во время их детства было более двухсотпятидесяти. Была и синагога, была школа, было и своё кладбище. Всё как положено общине. Но пришлось перебираться в Берлин, где, к своему счастью, он встретил Рики Ярачевер. Рики серьёзно болела, но успела родить ему, сорокалетнему, сына, которому дали немецкое имя Ганс. Собственно, положение Ганса в деле Буххольца и заинтересовало Кона, и об этом должен был состояться разговор.

Кон знал, что причиной переселения Буххольца на Рингштрассе была смерть жены в 1933 году из-за болезни. Обоим, Герману и сыну, оставаться в районе Кройцберг стало невыносимо, несмотря на то, что магазин дамской одежды «Буххольц блузы» ещё оставался там на Винерштрассе 63. С сыном они присмотрели помещение на Райнштрассе 55, улице богатой, оживлённой и с трамвайным движением. Очень удобно для клиентов. В память о жене и с целью обучения сына Герман собирался через год открыть здесь магазин. Гансу, которому уже исполнилось девятнадцать лет, отводилась роль, как думал Кон, командитного партнёра. Собственно, какая роль отводится в деле командитному партнёру Кона очень заинтересовало.

Для начала договорились встретиться у вокзала на станции «Цоологишер гартен», места весьма многолюдного, и потом заглянуть в одно из здешних многочисленных кафе. Кон должен был на вокзале подождать Буххольца, встречавшего поезд из Шарлоттенбурга.

К этому времени уже существовал Большой Берлин, и район Фриденау, часть независимого района Шёнеберг, входил в его состав. Имелась достаточно развитая сеть метро, наземных скоростных поездов и трамваев. Кон выбирал для поездок метро, где не было нужды в присутствии полицейских регулировщиков из службы охраны порядка, и в тесных вагонах меньше вероятности нарваться на штурмовиков. Без двадцати минут двенадцать он стоял под часами у вокзальной эстакады.

С учётом времени прихода поезда и передвижения пассажиров по вокзалу Германа следовало ожидать к двенадцати, и у Кона в распоряжении было около двадцати минут. Стоять столько времени под часами было бессмысленно. «Увы, время любовных свиданий для меня миновало, – думал он и ухмыльнулся. – Зачем стоять под часами. Чего доброго привяжется проститутка. Не до этого сейчас».

Бывало задумывался он и о том, что не создал семьи, не родил наследника. Но роди ребёнка, что бы его ожидало? Дела идут всё хуже. Инстинкт самосохранения формировал соответствующие чувства, игнорируя доводы рассудка. Кон пытался отогнать страхи, пытался заменить их в сознании продуманной целью деятельности, сделав её смыслом жизни.

Он вошёл в здание вокзала и купил в киоске газету.

Наконец минут через пять появился и Буххольц. Поезд пришёл без опоздания, Герман встретил нужного человека и быстро решил свои вопросы.

– Так хотелось бы пригласить тебя вновь побывать в «Романтическом кафе», – извинился Кон, – но ты же знаешь, там сейчас господа гестаповцы.

– Ладно уж, сейчас не до культурных разговоров, – ответил Буххольц. – Поищем вокруг. Кондитерская Кемплера, наверно, еще не закрыта.

И они направились к кондитерской.

Берндхард отправляется в имение

Хельга Краузе – дочь социал-демократа, депутата административного округа Шёнеберг. Её отец мирно скончался в середине золотых двадцатых. Он успел ещё перебраться из посёлка Линденхоф во Фриденау, но был уже слишком истощён, чтобы жить дальше и наслаждаться прекрасной шестикомнатной квартирой на Заарштрассе 8. Политические интересы отца и особенно его дела мало интересовали Хельгу хотя бы потому, что муж её, Людвиг, потомственный дворянин, традиционно был консерватором.

О дворянской генеалогической ветви Краузе говорили в семье не очень охотно, потому что и времена изменились, и ветвь их сильно обеднела. Собственно линии рода Краузе далеко разошлись на Запад и Восток. Правда, Людвиг Краузе охотно вспоминал своего далёкого предка, который присутствовал в свите курфюрстины Софии-Шарлотты, жены курфюрста Фридриха III Бранденбургского, при её встрече с русским царём Петром Великим, проезжавшим теми краями. От этого предка шла линия и в Восточную Пруссию. Это была потомственная офицерская линия. Одним из представителей её был Эрнст фон Краузе из Кёнигсберга. Пути Людвига и Эрнста пересеклись во время Первой мировой войны. Людвиг погиб в её начале, а Эрнст сообщил Хельге подробности гибели родственника, когда после тяжёлого ранения был переведён в Берлин и находился там в 14-15-х годах. Он ещё дал о себе знать после служебного возвращения в Берлин из оккупированной Бельгии, но в 20-м году, выйдя в отставку, исчез.

Хельга мало его вспоминала. До 1923 года она продолжала жить в доставшемся ей в наследство небольшом имении мужа, недалеко от Коппенбрюгге. Здесь же крепким деревенским парнем рос сын Бернхард. После смерти отца перебралась с сыном в Берлин.

В то самое время, когда Симон сообщил сёстрам, что имеет определённые виды партнёрства на Бернда Краузе, сын и мать сидели в гостиной и обсуждали текущие дела.

– Нет, мать, этого делать не надо. Давай подождём ещё немного, – возражал Бернд с молодым задором.

– Это прекрасная квартира, и память твоего деда дорога, но содержать её становится всё трудней, хотя ты знаешь, что отец твой любил комфорт и меня приучил. Может быть, всё-таки вернёмся в имение? – просительно пыталась убедить Хельга.

– Но хозяйство сдано в наём. Арендатора куда денем?

– Собственная потребность! Закон на нашей стороне, – неуверенно возражала Хельга, не глядя в глаза сыну…

– И ты их выставишь? Именно сейчас? Как бы твой отец отнёсся к этой акц… Тьфу ты, уже и понятия их в голову лезут!

– Берни, ты же знаешь, я вовсе не против евреев. Но Соломон собирается покинуть Германию, у него визы в Новую Зеландию на всю семью. Он об этом сообщил. Или вновь сдавать, или вернуться. Берлин мне опостылел. Эти бесконечные крикливые марши, митинги… Хорошего не жди. Я отчего-то боюсь.

– Мама, я собираюсь… – Бернхард замялся. У Хельги, которая была в курсе амурных дел сына, губы невольно растянулись в улыбку.

– Неужели? Ты решился? 33 года! Возраст Христа.

– Нет, мама. Ещё немного подождём. Я должен прочно стать на ноги. Правда, и Штеффи торопит. Ей двадцать пять, и она очень хочет детей. Она была единственным ребёнком у родителей, а рядом с ними жила многодетная семья. Ей всегда было завидно видеть, как братья и сёстры заботятся друг о друге, как вместе играют, защищают друг дружку, – Бернд помолчал, призадумавшись. – Сама ещё ребёнок со своими капризами. Что-то тревожит меня изнутри, да и время такое.

– Она права, ей что же, в тридцать рожать? Женщины рожали во все времена, не ожидая особых обстоятельств. Внуков принесёшь – останемся в Берлине. Им будет город нужен, – улыбается Хельга. – Я уже не молода, хочу внуков.

– И уже серьёзней:

– Теперь соберись, вывери дела и время и отправляйся к Витцману. С землёй и домом надо решать.

Штефани Нольте, по-домашнему Штеффи была, по сути, крестьянской девушкой. Она выросла в селе Флегесен в девяти километрах от города Хамельна. Там, в городе с ней и познакомился Бернд, поскольку из всех окрестных деревень и хуторов сельчане съезжались к рыночным дням для закупок в город. Свежий воздух и посильный труд в домашнем хозяйстве превратили её уже к шестнадцати годам в зрелую женщину. Как говорится, кровь с молоком. Кровь формировала её плоть: пышные формы, чувственные губы, правильные черты лица, а молоко – взывало к материнской природе, её упругие груди ждали и готовы были принять ребёнка. Она была настоящей красавицей.

В Хамельне Бернд заговорил с ней, не удержался, предложил подвести во Флегесен. В его глазах она, в отличие от знакомых ему женщин, выглядела особенно соблазнительно. У неё же такой могучий парень подозрения на пустой флирт не вызывал. Она села в машину, а у дома должна была проявить гостеприимство. Пригласила войти. Парень не отказался. Познакомила с отцом. Прошли во внутренний двор и сад, сели за стол. Так и пошло знакомство. Через пару лет отца по службе перевели в Берлин. Они сняли квартиру в односемейном доме в тихом районе Лихтерфельде на улице номер 63, переименованной в 1930 году в Лермоозервег в честь одноименного тирольского города. Берлин открыл Штеффи все соблазны большого города. Она влюбилась в него, стала настоящей горожанкой, а её внешность открывала все двери. Это очень льстило, но надёжную опору она видела только в Бернде и ждала его…

Через пару дней, в субботу, ближе к вечеру Бернхард уже двигался на подержанном Бугатти по направлению к Хамельну по федеральной дороге номер один. Сколько же раз ездил он по этой дороге! Его захлестнули воспоминания. Он, конечно, барин, но физического труда, и в частности, крестьянского никогда не чуждался. «Бэрхен», медвежонок, так звал его отец. В самом деле, парень косая сажень в плечах, с мышцами атлета, почти двухметровая греческая скульптура. Штеффи это почему-то не очень восхищало, но его добрые голубые глаза всё-таки её покорили. «А ведь красавица. Это все признают, а не потому, что мне, влюблённому, так кажется», – размышлял он по дороге.

Через четыре часа езды, Бернду, миновавшему Хильдесхайм, открылись родные места. Невольно затрепетало сердце, когда он въехал в Лауэнштайн. Отсюда до имения «Вилла Краузе» хоть пешком прямо через лес. Само имение устроилось со своими семьсот пятьюдесятью моргенами[3] между Лауэнштайном и Залцьхеммендорфом с восточной стороны и горной грядой Ит прямо под каменоломней Крюллбринк с западной. Здесь им были излазаны все пещеры, взяты самые крутые подъёмы. Тут росли орхидеи прямо в долинах и на открытых скалах. На склонах зеленели прекрасные буковые леса. С высоких точек открывался фантастический вид на полукруговую гряду Зюнтель от Бад-Мюндера до Хамельна. А между ними поля, поля, поля… И чего бы здесь не жить? Если бы не…

Но ответить на этот вопрос Бернхард не мог. Сама их вилла из семи комнат, две из которых были мансардными, и нескольких подсобных помещений располагалась в восточной стороне усадьбы, примыкая к лесу. За домом был и небольшой сад. Правда, дом давно не ремонтировался. Но комнаты были убраны, и он, уставший от вождения по всё ещё заснеженной дороге и с нанизанными на ней, как ожерелье, деревнями, отмахнувшись от выбежавшего навстречу Витцмана, бросился в постель в комнате, что в мансарде, которая по договорённости сохранялась нетронутой для визитов Краузе.

На следующее утро завтракали все вместе. Жена Соломона Берта, энергичная и с виду властная женщина, готовила по такому случаю без прислуги, сама. Помогала пятнадцатилетняя черноокая дочь Анни.

Соломон чувствовал себя смущённым и был как-то не в себе. Он не совсем понимал цели визита, так как сроки выплат за аренду были определены договором, и он их, за редким исключением, выполнял. В конце завтрака предложил господину Краузе пройтись по некоторым участкам. Бернхард согласился и, поблагодарив хозяйку, они вышли.

– Я, когда был ещё вашим управляющим, разделил пахотные земли на семь участков. Основной клин у нас, конечно, зерновой, но с учётом севооборота традиционно выращивается и картофель, и свёкла, и овощи. А из зерновых на отдалённом поле мы на слабой почве экспериментально выращиваем тритикале.

– Это что такое? – удивился Бернхард.

– Удивительное растение. В принципе гибрид пшеницы и ржи, но невероятной выживаемости. Мы высеваем этот злак перед ячменём и рожью, так как на ржи концентрируем максимальные трудовые усилия. Знаете, от яровой ржи я отказался полностью. Лишь в крайнем случае, но морозы у нас не канадские, так что урожай ржи не страдает.

– Кстати, Соломон, откуда у вас такие познания, да и крестьянские умения? Насколько я знаю евреев, – Краузе несколько смешался, но продолжил, – евреи больше по торговле, по финансовым делам.