– Все, да не все, мастер. Пойди на озеро, что в Мурском лесу, в самой чаще находится, да и копни около корней вывернутого пня. Копни… копни.– Она вдруг отошла на средину горна и, сдвинув брови проговорила строго: – Прощай, Гриша… Только помни – тот, кто меня хоть раз в жизни увидел, нет тому на земле человеческого счастья. Нет ему покоя. Не мил тому белый свет и веселье человеческое не в веселье уже. Тоска съест его душу и ко мне приведёт. – И, вдруг, исчезла, растворилась в огненном тумане и сама стала огненным туманом.
Крепко задумался Григорий после этой встречи. Молчаливый стал, озабоченность с лица не сходит. Жена Устинья к нему и так и эдак, дескать, что произошло, почему смурной? А Григорий в ответ только молчит, ус кусает, в сторону глядит, да сына трёхлетку, Андрюшу рукой гладит и в маковку целует. Видит Устинья, что с мужем что-то неладное творится, а что – не поймёт. А однажды Григорий засобирался, взял мешок, лопату и никому ничего не сказав, ушёл в направлении Мурского леса. Вернулся под вечер, зашёл в сарай да и вытряхнул содержимое мешка. В мешке оказалась глина. На вид такая же, как и другие глины в округе. Часть глины Григорий взял и водой затворил, для пробы. Затем из этой глины копилку слепил, высушил с другими игрушками, обжёг в горне.
Через три дня Григорий пошёл горн вскрывать. Он к тому времени уже достаточно остыл и можно было игрушки на божий свет вытаскивать. Снял Григорий верхние кирпичи, что горн прикрывали, стал игрушки вынимать. Вынимает Григорий игрушки, а сам думает: «Может быть и не было никакой Горновицы, может быть всё это привиделось? Ведь в этот обжиг она не появилась». И стал Григорий к этой мысли склоняться. Повеселел даже. Игрушки после обжига домой принёс, на полку, что под самым потолком была, поставил. Каких только игрушек Григорий не делал. Были тут и райские птицы с причудливыми хвостами, и кроткие голуби. Особенно ему удавались лебеди. «Царская птица»,– говорил о них Григорий.
Лебедей крюковские крестьяне видели. Барин привёз несколько лебедей и в барский пруд пустил. К лебедям Прохора приставил, из дворни, чтоб кормил, поил и глаз с заморского чуда не спускал. Прохор так и делал, исполняя волю барина, пока праздник не подошёл. Напился Прохор браги и про вверенных ему лебедей забыл, что в пруду плавали. Охраняя лебедей, он и спал в телеге на берегу пруда. А когда утром проснулся, глянул и, враз протрезвел. Да так протрезвел, что вроде и не пил в жизни никогда. Видит Прохор, что около пруда по плотине одни перья лебединые валяются. Понял, – лисы лебедей съели.
Лисы лебедей съели, а память о тех грациозных птицах в народе осталась. Прохора, за недосмотр, в солдаты, пух лебяжий девки дворовые собрали и сделали для барина подушку а на ней лебедей плавающих вышили. Да так это у них здорово получилось, что барин даже хвастался перед гостями этой подушкой и каждому давал пощупать её мягкость.
Расставил игрушки Григорий на полке, полюбовался сделанной работой, пощёлкал пальцем по копилке, что в виде лебедя была сделана. Хорошая копилка получилась – лебедь в пруду купается, крылья приподнял, шею этак изогнул и груди головой коснулся. Хоть и жалко было копилку, решил Григорий этой глине экзамен устроить. Вынес копилку во двор, поставил на пень, на котором чурбаки дубовые колол, да и стукнул по изделию поленом. Сделанное из другой глины изделие в крошку бы разлетелось, а копилка даже не лопнула. «Ты смотри! – Удивился игрушечник. – Стоит, как ни в чём не бывало». Ударил сильнее – опять ничего. Взял в руки топор – только искры из – под обуха брызнули. Ещё больше удивился Григорий и даже малость испугался, что же это за глина такая, что её и топор не берёт? Однако, больше из этой глины лепить не стал. Сомнение в душу закралось – правильно ли он поступил, отправившись за глиной? Только тут не жадность была виновата. Жадностью Григорий никогда не страдал, а пошёл за глиной из творческого интереса. Копилку после ударов топором, принёс в дом и опять поставил на полку.
Пришла Устинья, начала ужин собирать. После ужина Григорий сел новые игрушки лепить, Устинья прясть стала, сынишка на печи уснул, на валенке, чтоб от кирпичей не горячо было. Немного погодя все спать легли, лучину задули. Устинья тут же уснула, а Григорию не спится. Встал он воды попить на вторую половину дома пошёл. А как за занавеску зашёл – так и стал как вкопанный. В комнате свечение странное, по стенам шары светлые серебристые двигаются. Григорий подумал, что этот свет чрез окна идёт и на стены падает. На окно посмотрел – ничего нет, за окном темно, только морозные окна малость серебром отсвечивают. Понял Григорий – свет этот не с улицы идёт, посмотрел на полку, а на полке, куда Григорий игрушки поставил – лебедь мерцает. То, как будто затухает совсем, а затем опять разгорается. По светящемуся лебедю шары более светлые и яркие ходят, будто зарницы на небе играют.
Перекрестился Григорий, лебедя в руки взял, любуется. В жизни такого игрушечник не видел, даже о таком и не слышал никогда. А потом он Горновушку вспомнил. И взяла Григория оторопь. «Её дело,– подумал Григорий. – Разве такое в глинном деле возможно?». Григорий копилку к уху приставил, а из копилки слова доносятся: «А ты, Гриша, с молодой женой нежься, а меня помни. Всегда помни мастер. Копилку эту никому не отдавай и не продавай. Сила в ней». Дальше смех послышался.
Испугаться Григорий не испугался, а оторопь взяла. Лебедя на полку поставил и тряпкой накрыл, сам спать пошёл, а уснуть не может, чувствует озноб по телу пошёл, зубы застучали. Устинью будить не стал. Решил днём получше копилку рассмотреть. А тут она сама проснулась, пошла в заднюю комнату воды попить, там слабое мерцание увидела, сняла тряпку с копилки, Григорием наброшенную и, ахнув, позвала мужа.
– Гриша! Гриша! Иди сюда. Посмотри, красота какая. Такого ты никогда не делал.– И, видя, что муж медлит, с нетерпением и громче произнесла, – Гриша! Ну, где же ты? Иди скорее. Как это у тебя получилось? Боже мой, какая красота, глаз не оторвать.
Подошёл Григорий, молча взял у жены тряпку и снова набросил на мерцающего лебедя. Глаша с недоумением посмотрела на озабоченное лицо мужа, на его обвислые усы, замолчала, поняла, что здесь что-то не так.
Через две недели Григорию снова понадобилось обжигать игрушки. Только в дедовом горне он обжигать не стал, а развёл огонь в своём. Григорий не знал, как относится к произошедшему с ним случаю при обжиге в дедовом горне и даже старался гнать от себя эти мысли, но они не прогонялись, а так и гнездились в голове. Пока его горн накапливал температуру Григорий взял топор и обухом стал разбивать дедов горн думая: «Вот, оказывается, почему дед велел ему сломать старый горн… Мог бы и растолковать, а то – «сломай» да и только. Ладно… чего на деда валить. Сам виноват. Горн сломаю, Горновица уже не придёт, потому как она только в дедовом горне, видимо, появляется. Счёты у неё с дедом…».
Через час со старым горном было покончено. Ещё через некоторое время в горне Григория появилось свечение. А потом, когда горн набрал нужный жар, Григорий вдруг увидел в горне ту самую Горновицу. Она зависла в огненном пространстве прямо напротив смотрового отверстия и, смеясь в лицо игрушечнику, проговорила:
– Решил, Гришенька, от меня избавиться. Или я не мила, или игрушка из новой глины не крепка? Горн дедов сломал…, чудачок. Разве горн виноват, что ты мне приглянулся. Иди ко мне, Гриша. Ну, что ты оробел. Думаешь – «сгоришь». Нет, Гришенька, ни один волос на твоей голове и усах от жара не свернётся. Я дочь огня и что ни попршу – всё огонь для меня сделает. Попрошу – будет тебя на языках своих оранжевых носить, искрами забавлять, зарницами играть… Пламя – мой слуга. И ты, если б я захотела, давно стоял передо мной, удерживаемый им, так что и пошевелиться бы не смог. Только ты не бойся, молодец. Я этого не сделаю. Что с этого толку. Не свободная любовь – не любовь. Сколько раз я пыталась влюбить в себя парней силой, – она горько усмехнулась,– из этого ничего ни разу не получилось.
– Почему ж не получилось? – спросил Григорий.
– Мы, жители стихий, не можем понять человеческую душу. Она нам непонятна и потому притягательна. Мы понимаем, что человек будучи, по сравнению с нами, немощен обладает тем, чем мы не обладаем. Скольких юношей я в порыве злых эмоций испепелила. Нет, не испепелила, не то слово. От них, в физическом смысле слова, ничего не осталось, даже пара. Однако, уничтожить человека, превратить его в едва заметный дымок – ни есть победа. Это всегда поражение. Это я осознала потом. Ах, Гриша, как мне хотелось превратить тебя в пепел, при виде того, как ты ломаешь дедов горн. Как мне хотелось расплавить твой железный топор, а горн, который ты так усердно рубил, одним дыханием своим превратить в стеклянный блинчик. Ах, как мне этого хотелось… Но, я, Гриша, не стала этого делать… Понимаешь… не стала. Это одна огненная суета и слабость. Я хочу, чтоб ты меня полюбил простой человеческой любовью. Просто так полюбил, как ты полюбил Устинью. Ведь ты её полюбил не за наряды. Хотя, какие у неё наряды… Раньше я представала перед избранниками во всём своём огненном благолепии, я делала их богатейшими людьми мира. Я ведь могу любой камень сделать драгоценным… Только всё это ничто.
Горновицаа замолчала, немного отступила и вдруг, посмотрев на Григория с усмешкой, сказала. – Я, Гриша, твоей человеческой любви мешать не буду. Это ваши человеческие жёны хватаются за мужей, дескать, никому не отдам. На них при этом без смеха глядеть нельзя… А, впрочем, Гриша, какая там любовь и верность… Сам подумай… Ты же игрушки свои глиняные ни на что не сменяешь? Ведь так?– Помедлила и не дождавшись ответа, проговорила. – Молчишь, Гришенька, молчишь. Сказать тебе на это нечего, потому как сила ваяния в тебе сильнее всего на свете. И не говори мне «нет». – Добавила утвердительно, – Так, так, Гриша, и не спорь. Сравни сам, какая в тебе любовь выше – к женщине или к игрушкам?! К игрушкам у тебя, Гришенька, любовь неземная. Эти чувства повыше всего будут, потому, как даны тебе мироправителем в виде таланта. Спутниц жизни ты можешь менять, а вот талант, единственный и неповторимый, ты игрушечник, сменить не можешь. Не в твоей это власти. Ведь так? – И засмеялась весело и задорно. А, отсмеявшись добавила. – Так мастер, так. За этот талант ты, глинолеп, и ответишь, когда твой срок жизни на земле кончится. За него, милый. Использовал ли ты талант в должной мере? Как ты им распорядился?
– Зачем ты мне всё это говоришь? – озлился Григорий, чувствуя, как эта умная бестия выбивает из – под него последнюю опору и этой опорой была его семья. Он так всегда считал.
– А затем я тебе это говорю, что я хочу жить вечно, Гриша, и быть вечно с тобой. Но я, одна из стихий Земли, увы, не вечная в мирозданье. Я тебе неправду говорила, что я вечная. Я знаю, что придёт время, и Земли не будет, она сгорит. И сгорит она не от внутреннего жара. А сгорит от более сильного огня, который испепелит и Землю и её стихии.
– Я знаю это, священник в церкви намедни говорил. Потом, у меня в приятелях Прокопий – дьяк из Казанского прихода Ворыпаевской церкви, с ним нередко беседы ведём. Большого ума человек. Когда у нас в деревне бывает, всегда у меня в дому останавливается. Барский сын из Петербурга приезжает – мимо моего дома не проходит. Мы с ним в детстве дружили.
– Ты не обижайся. – Миролюбиво сказала Горновица. – Никто тебя лаптем не считает. Ты очень и очень славный и житейски мудрый человек. Договорились?… Не будешь обижаться?
Григорий кивнул и, помолчав, спросил:
– Ты боишься за свою жизнь!?
– Не совсем так,– ответила Горновица.– Если вы со своим дьяком такие грамотные скажу: в древних знаниях огня есть утверждения о том, что избежит смерти только любовь и всё то, что ею благословлено. Я не совсем понимаю это выражение. Любовь ведь не вещество, это не камень, не вода. Непонятно. Я предполагаю, что вечен только человек, а точнее, его душа, которой я ни разу не смогла обладать так, как бы мне этого хотелось. Она всегда зримо уходила, проходя через пространства великих температур. Никакие огненные преграды не смогли ей помешать. Никакой температурный предел её не удержал.
– Разве это о чём-то говорит? – спросил Григорий.
– Это говорит о многом.– Перебила его Горновица. – Если б я научилась этому человеческому чувству – любить, то я бы тоже приобщилась к вечности, я бы обожествила свою огненную душу и стала бы такой же бессмертной как и человек. Во мне тоже бы были две сущности. Я знаю человека. Чем он немощнее и слабее, тем бессмертнее и могущественнее. Я видела много раз души слабых, больных и немощных… Я знаю… Я хочу быть Гриша слабой, я хочу быть немощной… В человеческой немощи сила, но почему? – я не знаю. В мире стихий всё наоборот.
– Это вряд ли возможно…– сказал Григорий. – По нашей православной вере – простая телесная немощь силы не даёт, это обыкновенная дряхлость, не более.
– А что даёт?
– Прокопий говорит, что должна быть цель бессмертия.
– А что такое, Гриша – цель бессмертия? Я действительно этого не знаю. В древних знаниях огня об этом ничего не сказано… Там говорится только о том, что стихии земли всегда находятся в противоборстве и единстве.
– Прокопий сказывал, что цель существования, это единение с Богом, с Творцом всего и вся. И что Бог – это и есть сама любовь…
– И, если словом «любовь» обозначить человеческую душу… то…
– Это не можно…
– Знаю… Гриша… знаю. И потому мне хочется научиться плакать. Плакать, как плачет твоя Устинья и другие люди. Ведь они плачут от земной слабости… правда? Я видела их в ваших храмах. Я наблюдала за ними из огня зажжённых свечей. Они там тоже плачут. Только они там совсем другие. Я не могу тебе этого объяснить… Но, их слёзы сильнее огня. Я не могла на эти слёзы смотреть. Они обжигали меня, не смотря на то, что я сама огонь… Я тоже иногда плачу, только мои слёзы текут огненными струями, в них нет бессилия и силы одновременно, как в тех, что я видела в храмах. Когда я злюсь – я становлюсь молнией и это всегда ужасно. Я не люблю себя за это.
Ты тоже, Гриша, стихия, твой дух – стихия, только стихия более мудрая и глубокая, способная покрыть все другие стихии, способная оживотворять и напитывать нас содержанием и более глубоким смыслом нашего бытия. Мы это видим и ужасаемся вашей, покоящейся в дремоте силе и не можем приблизиться к вам, так близко, как бы нам хотелось. Вы не знаете, что вы боги, а мы знаем, что вы боги. Мироздатель бережёт вас от этого знания, чтоб вы не повредились. Потому, что только бог имеет вечную жизнь. Только, почему вы находитесь на земле – мы не знаем? И вы всегда поступаете не так как мы, ну почти всегда, за редкими случаями. Я знаю, что вас подвигает на эти поступки. В вас есть некое облачко таинственной энергии, которое, когда вы так поступаете, всегда производит некий танец. Я называю его танцем вашего незнаемого духа, вашего внутреннего созидания. И чем энергичнее и прекраснее танец этого облачка, тем величественнее ваши поступки и тем светлее становится это облачко. Ты этого не знаешь, но ты это чувствуешь. Твоё облачко, Гриша, производит великолепные танцы, самые лучшие, что есть у людей, это так. Это облачко танцует, когда ты лепишь свои игрушки. И чем красивее игрушка, тем великолепнее в тебе танец облачка. Каждая, слепленная тобой игрушка, наделяется частью твоего облачка и они тоже, по сути, вечны. Я была бы очень счастлива, если б часть твоего танцующего облачка осталась и во мне. Сотвори, Гриша, во мне меня, пусть я тоже стану твоей игрушкой…
Помолчала. Спросила, искоса поглядывая на игрушечника.
– Ты этого не хочешь делать. Ведь так? ».
– Так… – Григорий тряхнул кудрями. – Нельзя нарушать соответствия… – Он помолчал и вдруг спросил, глядя прямо в глаза Горновицы: – А можешь ты объяснить, почему ты выбрала меня, игрушечника?.. Без всяких там танцующих облачков? – И он сделал замысловатое движение рукой.
– Не скажу… – сказала вдруг она игриво и совсем по-женски.
– Почему же?
– Секрет. – И Горновицаа, улыбнулась Григорию так, что у него, как-то приятно защемило сердце. Здесь она отодвинулась в оранжевом мареве к дальней стенке горна и оттуда громко со смехом проговорила. – Дрова прогорели… Игру-ше-чник… – и исчезла.
Такие встречи стали проходить каждый раз, когда Григорий начинал обжигать изделия. А вскоре, к Григорию пришёл сосед Демьян-горшечник. Подошёл, когда Григорий колол дрова для обжига.
– Здорово, сосед.
– Здоров…, сосед. Чего я тебе спонадобился?
– Дело у меня к тебе есть.
– Что за дело?
– Деликатное дело, Григорий. Слышал я неделю назад, как ты с кем-то разговаривал около горна. Смотрю – никого нет, а ты, вроде, как и на вопросы отвечаешь, и сам вопросы задаёшь.
– Не знаю, ты о чём, – грубо ответил Григорий.
Ой, ли… Только я, Григорий, всё знаю. Когда ты в сарай за поленьями пошёл – я к горну, да в отверстие смотровое и заглянул…
Демьян до этого смотрел на Григория испытующе и с хитрецой, а после того, как он признался ему в том, что видел Горновицу, стал почему-то заискивать перед игрушечником и вдруг перешёл на шёпот. Видно он сильно волновался.
– И что из того, что видел огненную бабочку? – спросил Григорий, не зная, что сказать Демьяну и пытаясь собраться с мыслями.
– А то, Григорий…, то-о-о… – продолжил Демьян.– Ты сам – то, не знаешь или притворяешься? Так если с этой Горновицей поласковее, то и дров для обжига готовить не надо будет. А обжиг, не мне тебе говорить, почти полцены горшка тянет. Смекаешь? Знаю, что смекаешь, только почему-то пнём прикидываешься?
– А от меня-то ты чего хочешь!?
– Жалости хочу… Снисхождения ко мне и моему семейству. В нужде бьёмся. Пудами глину перелопачиваем, а достатку, сам знаешь – нет, и не предвидится. Тебе глины лопата нужна для игрушек, а мне пуды для горшков.
– А чего ты от меня-то хочешь?! – озлился Григорий.
– Отдай её мне Гриша… Богом молю… . – Он упал на колени. – Она ведь, девонька эта, тебе не нужна совсем. Я же это из разговоров понял, потому и рискнул к тебе подойти. Я же честно, без злого умысла, в открытую…
– Так возьми, Демьян! Как брать – то будешь, кузнечными клещами что ли да в карман?– Григорий засмеялся. – Карман прогорит.
– Это моё дело, Гриша, – суетливо проговорил Демьян. – Главное, чтоб твоё согласие было, а там я всё улажу. Ты только один раз дай мне обжечь мои горшки в твоём горне. Добро?
– Обжигай, если так уж невтерпёж, – и Григорий пожал плечами. На этом разговор закончился. Но не закончился у него разговор со своей женой. Когда Григорий с соседом разговаривал, Устинья топила печь. Не успело в печи как следует разгореться пламя, как Устинья увидела в огне маленького роста девушку с пшеничными волосами. Устинья отшатнулась от печного жерла и, думая, что это ей почудилось, заглянула в печь ещё. Нет, не почудилось. Девушка сидела и раскачивалась на горящем полене, а, увидев Устинью, проговорила:
– Не слишком ласково, Устинья, гостей встречаешь.
У Устиньи от её слов и от испуга застрял комок в горле. «Горновица», – подумала она. Девушка, ни мало не смутившись, продолжала говорить.
– Ой, Устя. Не завидую я тебе. Людская жизнь на земле – сплошные муки и забота о хлебе насущном. Ведь так!?
– Так, – вымолвила Устинья, не понимая, куда клонит незваная гостья.
– Радостей – то, Устя, – всего ничего. – Продолжала говорить девица, – а там ещё болезни всякие липнут, скот падает, в поле неурожаи… Перечислять можно долго. А, самое страшное, согласись, – пожары, ведь верно?
– Да, уж. Вор стены оставляет, а огонь и стены пожирает, – ответила Устинья, следя за каждым движением Горновицы. Особенно её поразило лицо девицы. Оно, улыбаясь – не улыбалось. Всё было как-то не так. «Почему она заговорила о болезнях, а закончила пожаром? – крутилось в голове у Устиньи.– Она кто – демон? Батюшка говорил, что демон связать может, и холод от него, что сразу узнаешь. Да и не слышала я, чтоб демоны в пламени были. Странно. Нет, мне этого не понять, а раз пришла, то обязательно пояснит, раскроется. Эвон как её пламя от горящих дров облизывает, а ей ничего…»
– Довольно, уйди прочь. – Сказала девица и пламя, липнувшее к ней, тотчас отшатнулось от неё. – Ты, наверняка, думаешь о том, кто я и зачем к тебе пришла? – Спросила Горновицаа. Немного помолчала и продолжила. – Всё, Устюша, просто. Я – дочь огня. Мне пламя служит и предо мной преклоняется Я тебе, твоим детям, твоему дому хочу помочь. Я избавлю вас от пожара и болезней. Согласна? – Не дожидаясь ответа на вопрос, продолжила. – Все болезни, милая, боятся огня. К тому же, для твоей печи не надо будет дров. Её кирпичи зимой всегда будут в меру горячими, а в доме будет тепло, как летом. Разве это плохо? – Она испытующе посмотрела на Устинью и добавила. – А твоё жаркое никогда на сковороде не подгорит. – Она испытующе улыбнулась.
– Кто ж этого не хочет…,– проговорила медленно собираясь с мыслями Устинья. – Только у нас принято за всё платить. Денег же у нас не густо,–преодолевая спазм в горле, сказала Устинья.
– А деньги и не нужны. – Торопливо сказала девица. – Ты о них не думай. Жить будешь, Устюша, припеваючи. А плата, плата не велика. Откажись от Григория…
«Понятненько. Вот теперь всё встало на свои места». – Подумала Устинья и, иронично улыбнувшись, сказала:
– Что ж ты ко мне пришла? С ним бы этот вопрос и решала.
– Нельзя, Устинья, этот вопрос без тебя решить.
– Пыталась, значит уже…, ну…ну. – Усмехнулась Устинья. – Отказал…
– Нет у меня, Устюшенька, возможностей семьи рушить. Сила в них, мне неведомая, такая сила, что сила огненная, по сравнению с ней – ничто. Вот я и хотела с тобой полюбовно договориться.
– На выгодных условиях, значит.– Сыронизировала Устинья.
– Мил мне Григорий. Ой, как мил. А я бы твою жизнь устроила. То, что у вас здесь ценится – у нас грязь. Я дочь огненной стихии, я смогла бы сделать тебя счастливой.
– Счастливой, по-твоему, это не болеть, не гореть и полные короба в закромах, так что ли?
– Для меня, Устя, это не так. А у людей, это в большинстве случаев так. Вот я и подумала… Ты ведь человек более земной, чем твой игрушечник. Он небожитель. Его душа принадлежит более мирозданью, чем ему самому. А ты, земная, должна и рассуждать по-другому…
– Совести у тебя нет и не будет никогда. Прощевайте… – Сказала решительно и грубо Устинья , задвинула печную заслонку и, чувствуя как слабнут ноги, прислонилась спиной к печи.
– Что такое совесть?! – выкрикнула из-за заслонки дочь огня. Устинья не ответила. Из печи послышались всхлипывания, затем из – под заслонки вдруг, как вода, побежал огненный ручеёк, вроде металла расплавленного. Он был уже готов стечь на пол, но Устинья, поняв, что возможен пожар, быстро подставила горшок и огненная струйка стала стекать в глиняную посудину. Затем огненный ток ручейка прекратился, а накалившаяся докрасна печная заслонка стала остывать. Устинья опустилась на скамейку и, закрыв лицо ладонями, заплакала то ли от бессилия, то ли от радости. Возможно и от того и от другого вместе.
«А что же с Перерытым озером и со светящимся лебедем? – спросит читатель. – Не так же просто сказитель описывал это забытое людьми место?».
Всё правильно. И вопрос законный. Мы не будем подробно выписывать детали обжига Демьяном своих горшков в горне Григория. Скажем только, что обжиг этот состоялся. Знаем от людей то, что сосед не раз похвалялся, что теперь он горшки с малой толикой дров обжигает. А скоро и совсем обжигать не будет, потому как есть такая глина, что обжига не требует. Слепил из неё горшок, высушил и хорошо. Воду ни в жисть не пропустит. А уж креп-ка-я…, слов нет. Горшок, из неё сделанный, хоть поленом колоти, хоть санями на него наезжай, а ему хоть бы что. Глина эта недалеко находится, а вот где, он пока не знает.
Слушал эту Демьянову похвальбу и Григорий, жевал при этом ус и только хмыкал на очередной выверт соседа. Он-то хорошо понимал, кто за всем этим стоит. Демьян же, знай соловьём поёт. А по весне его вдруг в деревне не стало. Видели люди, как он запрягал лошадь в телегу, как клал в неё лопаты, верёвки и другие инструменты и как рано поутру выехал со двора в направлении Мурского леса. Всё лето не было Демьяна в деревне. Жена Прасковья одна по хозяйству с сыновьями управлялась. А ближе к осени забеспокоилась. Сама в лес идти не решилась, а пришла к Григорию и стала просить его сходить в Мурский лес на озеро, что Григорию известно, и посмотреть, что там делает Демьян, потому как у неё на душе тревожно – не сгиб бы.
Григорий в начале отнекивался, но соседка была настойчива и слезлива, а Григорий слёз не любил и, вняв мольбам женщины, отправился в Мурский лес. По мере приближения к озеру до Григория начали доходить отдалённые звуки: то удары, то скрежет, а по мере приближения к месту стали слышны позвякивания и отдельные выкрики. Только напрямую к озеру Григорий не пошёл, а решил зайти с боку а, приблизившись к озеру, хорошенько рассмотреть, что же там происходит?