Сказания о Христе

В то время как воин стоял под палящими лучами на своем посту, точно готовый заживо испечься, мальчик пришел на луг и вдруг, оставив игру, близко подбежал к нему. Он понимал, что стражник недружелюбно относится к нему, и обычно играл где-нибудь на некотором расстоянии от его поста, но тут ребенок подошел к воину совсем близко, пристально и внимательно посмотрел ему в глаза и во всю мочь пустился бежать через дорогу. Спустя несколько мгновений он опять показался на дороге, но шел медленно и осторожно, ручки его были сложены, как чашечка: он нес в горсточке несколько капель воды.

«Только этого еще недоставало! – проворчал римлянин. – Неужели ему пришла мысль принести мне воды? У него, по-видимому, нет ни малейшего разума. Как мог он подумать, что римский легионер может принять его помощь? Какое может он находить для себя удовольствие бегать за водой для тех, кто совершенно не нуждается в этом; милосердие его здесь неуместно и никому не нужно. Что касается меня, то я не только не испытываю благодарности к нему за желание помочь мне, но, наоборот, ненавижу его и всеми силами души желаю, чтобы он и подобные ему исчезли навсегда с лица земли».

Мальчик озабоченно подходил. Он крепко сжимал руки, чтобы ни одна капля не пролилась между пальцами. Глаза его были опущены, он пристально смотрел на свою воду, точно нес что-то чрезвычайно драгоценное, и не видел, что воин следит за ним суровым, жестоким взглядом, что брови его сдвинуты от сильного гнева и недовольства.

Наконец мальчик подошел к римлянину вплотную и протянул ему воду.

Во время ходьбы тяжелые светлые локоны ребенка сбились и закрыли собою лоб и глаза, и мальчик несколько раз встряхнул головой, чтобы откинуть их назад. Наконец волосы перестали мешать ему и он взглянул на воина. Ясный приветливый взгляд ребенка встретился с жестоким и злым взглядом римлянина, но мальчик не испугался, не убежал, а продолжал спокойно стоять перед стражем ворот с протянутыми руками, и лучезарная улыбка не сходила с его лица.

Но воин упорно не хотел принимать помощи от мальчика, которого в эту минуту искренне ненавидел и считал своим врагом. Он вообще старался не видеть мальчика, не замечать принесенной им воды и стоять прямо и твердо, как будто вовсе не понимая, чего тот хочет.

Но мальчик, казалось, не желал видеть очевидного – что воин отвергает его помощь. Он по-прежнему улыбался ясно и приветливо, поднялся на цыпочки и протянул руки как только мог высоко, чтобы рослому воину было легче достать до воды.

Легионеру была невыносима мысль, что ребенок хочет оказать ему помощь, ярость стала овладевать им, он готов был схватиться за копье, чтобы прогнать мальчика.

Но как раз в это время лучи солнца начали с особым ожесточением палить голову стража ворот, а воздух так раскалился, что красные круги замелькали перед его глазами, дыхание сжалось и ему показалось, что в голове расплавляется мозг. Он испугался, что солнечный удар убьет его на месте.

В ужасе от мыслей о смерти воин, не помня себя, бросил оземь копье, схватил обеими руками ребенка, приподнял и глотнул из его рук, как из чашечки, воды, которую мальчик принес ему.

Лишь несколько капель досталось римлянину, но больше и не требовалось. Язык и губы освежились, живительная влага разлилась по телу, утишая палящий жар и возвращая силы. Даже шлем и латы точно сразу перестали быть раскаленными, солнце стало более милосердным и отклонило свои лучи от воина. Пересохшие губы снова были мягкими и влажными, и красные круги перестали плясать перед глазами.

Прежде чем воин все это заметил, он уже поставил ребенка на землю, и тот убежал на луг, где снова стал играть.

С удивлением римлянин начал приходить в себя и вспоминать, что с ним случилось.

«Что это за удивительную воду принес мне мальчишка? – рассуждал он. – Это был какой-то чудесный напиток. Я в самом деле должен быть ему благодарен».

Но он так не любил своего спасителя, что тотчас же отбросил эти мысли.

«Этот ребенок совершенно такой же, как и другие дети, – успокаивал стражник сам себя. – Он делает все, что придет ему в голову, не отдавая себе отчета в том, почему он поступает так, а не иначе. Он во всем видит лишь игру и забаву. Разве лилии и пчелы чувствуют к нему благодарность? Он забавляется с ними так же, как сегодня ему пришла охота сбегать за водой для меня. Он и не предполагал, какую оказал мне услугу».

И вновь с еще большим гневом взглянул он на мальчика, который спокойно играл невдалеке.

В это время из ворот вышел начальник римских легионеров, которые были в Вифлееме, и направился к воину.

«Подумать только, какой страшной опасности я подвергался из-за глупого мальчишки! – с ожесточением подумал воин. – Если бы Вольтигий проходил здесь чуть раньше, он увидел бы меня с ребенком на руках!»

Начальник легионеров подошел к воину и спросил его, могут ли они здесь побеседовать так, чтобы никто их не услышал, потому что Вольтигий должен открыть ему важную тайну.

– Нам стоит отойти лишь шагов десять от ворот, чтобы не слышали прохожие, тогда ты сможешь говорить совершенно спокойно, никто нас не услышит, – ответил воин.

– Ты знаешь, – начал Вольтигий, – что царь Ирод уже не раз старался захватить одного Младенца, который живет тут, в Вифлееме. Мудрецы и пророки предсказали, что этот Ребенок овладеет царством Ирода и положит на земле начало царству мира и любви. Ты понимаешь, что Ирод хочет помешать этому?

– Конечно, и я от всей души сочувствую ему, – ответил воин. – Но ничего не может быть легче схватить его!

– Все было бы чрезвычайно просто и легко, если бы Ирод знал, который именно из вифлеемских младенцев тот, о котором делались пророчества.

– Жаль, что мудрецы не могут дать Ироду на этот счет точных указаний, – с досадой сказал легионер, напрягая мысли, чтобы придумать, как тут быть.

– Ирод сам придумал хитрость, – снова заговорил Вольтигий, – с помощью которой погубит будущего Царя мира и любви. Он обещает хорошую награду каждому, кто поможет ему осуществить этот замысел.

– Все, что ты прикажешь, Вольтигий, будет исполнено с готовностью, награды мне не надо, – ответил воин.

– Благодарю тебя, – продолжал начальник легионеров. – Послушай же, в чем состоит план Ирода. Он хочет в день рождения своего младшего сына устроить пышный праздник, на который будут позваны все мальчики с матерями, но только те дети, которым не менее двух и не более трех лет. На этом празднике…

Вольтигий остановился и расхохотался, увидев выражение крайнего отвращения на лице воина.

– Добрый друг! – продолжал он. – Уж не думаешь ли ты, что Ирод приглашает нас няньками к этой детворе? Нагнись ко мне, я скажу тебе на ухо, что должно произойти дальше…

Долго шептались начальник легионеров с воином; наконец, когда все было условлено, Вольтигий сказал:

– Ты, конечно, понимаешь сам и мне нет надобности напоминать тебе, что ты не должен никому обмолвиться и словом об этом, если хочешь, чтобы все удалось…

– Ты знаешь, Вольтигий, что на меня вполне можно положиться, – твердо ответил воин.

Начальник легионеров ушел, и страж ворот остался один на своем посту: взор его невольно снова остановился на ребенке, который все еще играл возле цветов и так легко и нежно, как мотылек, касался их, что не причинял ни малейшего вреда.

Вдруг римлянин разразился недобрым смехом и пробормотал:

– Погоди, недолго тебе осталось докучать мне своими дурацкими забавами, недолго мне терпеть тебя, как досадную занозу в глазу. И тебя позовут на праздник в честь сына царя Ирода!

Воин дождался на своем посту вечера, когда надо было запирать городские ворота на ночь, после чего по узким темным закоулкам отправился в город и наконец вышел на площадь, где красовался великолепный дворец Ирода.

Внутри этого величественного здания был огромный двор, вымощенный камнем, кругом него было множество построек, к которым прилегали три широкие крытые галереи, одна над другой. На самой верхней из них должен был состояться праздник в честь сына Ирода, на который созвали всех вифлеемских мальчиков от двух до трех лет. Эта галерея по приказанию Ирода была украшена к празднеству и представляла собой как бы крытый, защищенный уголок в прекрасном зеленом саду. По потолку вились виноградные лозы, с которых спускались сочные спелые грозди, возле стен и колонн стояли небольшие гранатовые и апельсиновые деревья, сплошь покрытые спелыми плодами. Пол был усыпан розовыми лепестками, которые покрывали его, как мягкий пушистый ковер, и наполняли воздух тонким ароматом; а вдоль балюстрады над столами и низкими скамьями висели гирлянды белоснежных благоуханных лилий.

В этом прекрасном цветочном шатре здесь и там журчали в бассейнах прозрачные струи фонтанов, в которых плавали золотые и серебряные рыбки, сверкая и искрясь в воде яркой чешуей. На ветвях деревьев пели сладкие песни диковинные пестрые птицы, привезенные из далеких чужих стран, здесь же была клетка со старым ученым вороном, который без умолку болтал.

К началу праздника матери с детьми стали наполнять галерею. При входе во дворец мальчиков облачали в белые длинные одежды, окаймленные пурпуром, а на их темнокудрые головы надевали венки из ярких душистых роз. Женщины были одеты в живописные красные и синие одежды; белые прозрачные покрывала спускались на плечи с их остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепями. Некоторые несли своих сыновей на плечах, другие вели за руку, третьи, чьи мальчики были слабее и нежнее, несли их на руках.

Женщины опускались на пол галереи; тотчас рабы ставили перед ними низкие столики с изысканными кушаньями и редкими напитками, какие подаются на царских пирах. И счастливые матери начинали пить и есть, не теряя при этом горделивой осанки, которая составляет лучшее украшение вифлеемских женщин.

Вдоль стены галереи, за гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, почти скрытые за ними, стояли двойные ряды воинов в полном боевом вооружении. Они были безучастны и неподвижны, как будто им не было никакого дела до того, что происходило вокруг. Но женщины время от времени кидали боязливые взгляды в сторону воинов.

– К чему они здесь? – беспокойно спрашивали матери друг у друга. – Неужели Ирод думает, что мы не умеем вести себя с достоинством? Неужели он считает, что присутствие этих грубых людей необходимо, чтобы наблюдать за нами и держать нас в строгом порядке?

Некоторые женщины успокаивали себя и товарок тем, что так и подобает быть на царском празднестве во дворце. Когда царь Ирод устраивает пир для своих друзей, дворец всегда бывает полон легионерами. Воины присутствуют для большей торжественности, для почета.

В начале празднества дети стеснялись и робко жались к матерям, испытывая смущение в непривычной для них обстановке. Но мало-помалу любопытство и беспечность взяли верх над робостью и мальчики с восторгом предались приготовленным для них развлечениям.

Ирод действительно по-царски принимал своих маленьких гостей. Приготовил для них целый ряд чудес! Тут же на галерее дети находили пчелиные ульи, полные сот со свежим, душистым медом, и ни одна сердитая пчелка не мешала малюткам лакомиться им. Деревья протягивали свои отягченные плодами ветви, и дети сами срывали и ели спелые апельсины, гранаты и другие фрукты. В одном углу галереи мальчики нашли чародея, который в один миг наполнил карманы их прекрасными игрушками; в другом углу укротитель зверей показывал двух тигров, таких ручных и кротких, что малыши забирались к ним на спины и катались, как с горки.

Но в этом волшебном царстве ничто так не привлекало взоров мальчиков, как длинные ряды легионеров в блестящих латах, настолько неподвижных, точно это были не живые люди, а железные статуи. Дети с любопытством рассматривали оружие и строгие лица железных людей; и все время, пока мальчики играли в разные игры, они то и дело поглядывали на воинов и говорили о них между собой. Никто не осмеливался близко подойти к вооруженным фигурам, но всех мучило любопытство, настоящие ли это люди или все-таки искусно созданные кем-то статуи.

Игры и празднество становились все шумнее и оживленнее, веселее и звонче звучали детские голоса, а воины по-прежнему стояли неподвижно. И детей это все более уверяло в том, что перед ними железные статуи, они рассуждали так: ни один человек не сможет так долго стоять возле сочных кистей винограда и других лакомств и не протянуть к ним руки, чтобы съесть такую вкуснотищу!

Наконец один из малышей не выдержал и осторожно, готовый тотчас обратиться в бегство, стал подходить к ближайшему легионеру; а тот продолжал стоять как ни в чем не бывало, позволяя ребенку подойти почти вплотную; наконец мальчик оказался у самых ног железного человека и протянул руку, чтобы дотронуться до его сверкающих лат.

И тут, будто оживленные неведомой грозной силой, все железные люди сразу зашевелились и началось что-то дикое, ужасное. С яростью зверей набросились воины на детей. Одни, схватив свою жертву, подкидывали нежное тело ребенка, как тряпичную куклу, со всего размаха запускали им через гирлянды и факелы, через перила – и несчастный малыш, ударившись о каменный пол двора, мгновенно умирал; другие вонзали острые мечи в сердца детей или разбивали о стену их головы и уже мертвыми сбрасывали с галереи во двор, объятый ночной мглой.

В первые мгновения дворец охватила тишина. Тела малышей мелькали в воздухе, а их матери онемели, не понимая, что происходит. Происходящее было похоже на какой-то дикий сон или безумный розыгрыш. Но вскоре несчастные женщины поняли весь ужас происходящего и в отчаянии, с безумными воплями бросились к легионерам.

На галерее оставались дети, которых еще не успели схватить. Легионеры гонялись за ними и убивали. Матери бросались защищать своих сыночков, голыми руками ловили они острия мечей, стараясь отклонить смертельные удары от малышей. Те, чьи дети были уже мертвы, в отчаянии бросались на жестоких убийц, чтобы отомстить, душили, кусали, царапали, норовили вырвать кадыки и выцарапать глаза.

Во время всеобщего смятения, когда дворец огласился детским плачем и нечеловеческими воплями пришедших в исступление женщин, воин, обычно охранявший городские ворота, стоял теперь на страже на верхней площадке лестницы, у входа на галерею.

Он не принимал участия в избиении младенцев; только если какой-нибудь матери удавалось схватить своего ребенка и она пыталась бежать из дворца, едва женщина приближалась к лестнице, страж ворот преграждал ей дорогу своим мечом; лицо его и весь облик были так суровы и беспощадны, так ужасен был его вид, что беглянки, натолкнувшись на него, бросались сверху на каменный пол или возвращались назад, понимая, что встреча с ним сулит немедленную смерть – от него не укроется никто.

«Вольтигий был прав, поставив именно меня на этот ответственный пост, – думал воин. – Молодой, неопытный легионер мог бы растеряться, увлечься, покинуть свое место и броситься в общую схватку. Если бы я отвлекся хоть на минуту, по крайней мере дюжина младенцев избежала бы смерти».

Он так размышлял, когда вдруг заметил молодую женщину, которая, крепко прижав к груди ребенка, бежала прямо к лестнице. Вышло так, что ни один из легионеров не пересекал ей дорогу и она добежала до конца галереи.

«Вот как раз одна из тех, кому непременно удалось бы спасти сына, если бы я не стоял тут! – хмыкнул стражник. – Но я здесь!»

Женщина так быстро приближалась к воину, как будто не бежала, а неслась по воздуху; он не успел разглядеть ни ее лица, ни мальчика, которого она укрыла под одеждой. Он протянул руку с мечом, готовясь пронзить мать и дитя: женщина неминуемо должна была наткнуться на лезвие в таком стремительном бегстве; воин ждал, что она тотчас падет мертвой у его ног.

Но в это мгновение легионер услышал какое-то жужжание над головой и почувствовал острую боль в глазу. Она была так сильна, что воин, не помня себя, бросил меч на пол и схватился за глаз. В руке у него оказалась маленькая мохнатая пчелка, это именно она ужалила его, ее маленькое острое жало стало причиной его страдания. Растоптав насекомое, легионер схватился за отброшенный меч, надеясь, что еще не поздно настигнуть беглянку.

Но пчелка прекрасно исполнила свое дело, и как раз вовремя: мгновения, на которое она ослепила стражника, было вполне достаточно для молодой матери, чтобы спуститься с лестницы и перебежать через двор. Когда воин, ревя от ненависти, кинулся за ней, она была уже далеко и скрылась в темноте. Она исчезла, и никто не мог разыскать ее.

На следующее утро этот воин, как всегда, стоял на страже за городскими воротами. Было еще совсем рано, и тяжелые ворота были только что открыты. Но, казалось, никто не ждал этого нынче: ни один работник не вышел из города в поле, как происходило каждый день: жители Вифлеема были под впечатлением ужаса минувшей кровавой ночи, никто не решался покинуть свой дом.

«Клянусь мечом! – воскликнул воин, стоявший на страже. – Вольтигий сделал большую ошибку. Было бы несравненно лучше, если бы он велел запереть городские ворота и обыскать все дома. Тогда можно было бы непременно найти ту женщину, которой удалось скрыться с праздника и спасти своего сына от смерти. Вольтигий рассчитывает, что родители этого мальчика постараются бежать из Вифлеема, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что я схвачу их как раз в воротах. Но я боюсь, что это неразумный расчет. Как легко можно укрыть ребенка и пронести его незамеченным!»

Воин стал представлять себе, что родители спрячут сына в корзине овощей, какие возят на ослах, или в мехах для вина, или среди тюков, навьюченных на верблюдов большого каравана.

Пока легионер так рассуждал, к воротам торопливо приближались мужчина и женщина. Они, видимо, спешили и то и дело бросали боязливые взгляды по сторонам, как будто ожидая на пути опасности. Мужчина держал в руке посох и так крепко сжимал его, как будто был готов каждую минуту им защищаться и проложить себе дорогу, если бы кто-нибудь вздумал встать на пути.

Но воин не так внимательно присматривался к мужчине, как к женщине. Он сразу же отметил, что она была как раз того же роста, что и та молодая мать, которой вчера удалось скрыться с праздника. Капюшон длинного плаща был наброшен на голову женщины, а вся ее фигура была закрыта широкими складками материи; легионеру тотчас пришла в голову мысль, что она неспроста так закуталась, несмотря на жару: ей было чрезвычайно удобно скрыть под плащом ребенка.

Чем ближе подходили путники, тем яснее различал страж, что женщина действительно несет на руках ребенка, очертания его тела даже проступали под тяжелой материей плаща.

«Я совершенно уверен, нисколько не сомневаюсь, что эта женщина именно та, что убежала вчера из дворца, – решил римский воин. – Я не мог различить и запомнить ее лица, но я знаю ее осанку. Как странно, она опять идет мимо меня со своим ребенком и даже не позаботилась как-нибудь похитрее спрятать его; поистине я даже и не мечтал, что мне удастся так счастливо и легко найти беглецов с сыном!»

Мужчина и женщина были уже совсем близко. Очевидно, им не приходило в голову, что их могут задержать именно у городских ворот; они вздрогнули и с испугом переглянулись, когда страж протянул копье и остановил их, преграждая дорогу.

– Почему мешаешь ты нам выйти в поле? – спросил мужчина.

– Вы можете спокойно идти, куда вам надо, – ответил воин, – но прежде я должен посмотреть, что твоя спутница прячет под плащом.

– Зачем тебе смотреть? – возразил мужчина. – Она несет хлеб и вино – нехитрый провиант, чтобы мы могли весь день проработать в поле.

– Может быть, ты говоришь и правду, – сказал римлянин, – но почему же она не хочет показать мне то, что у нее под плащом?

– Не она, а я этого не хочу, – ответил мужчина. – И даю тебе добрый совет: пропусти нас.

Мужчина в гневе замахнулся посохом, но женщина поспешно положила ему на плечо руку и сказала:

– Не вступай с ним в ссору. Я знаю, что надо сделать. Я покажу ему, что несу под плащом, и уверена, что он пропустит нас, не причинив ни малейшего зла.

И с ясной, полной доверчивости улыбкой женщина подошла к воину и приподняла край своего плаща.

В то же мгновение легионер отскочил назад и закрыл глаза, ослепленный ярким светом. То, что женщина несла под плащом, так сверкало белизной, что первые мгновения воин ничего не мог различить, пока немного не освоился с чудесным сиянием.

– Я думал, что ты несешь ребенка, – сказал он.

– Ты видишь сам, что я несу, – спокойно ответила женщина.

Наконец смог различить римский легионер, что свет и сияние исходили от букета ослепительно-белых, прекрасных лилий. Таких, какие росли в поле за городскими воротами. Но эти были гораздо ярче и крупнее, а белизна их была так ослепительна, что глаза едва могли выносить.

Воин засунул руку в середину букета. Он никак не мог отказаться от мысли, что женщина несет ребенка, он же различал очертания детского тела под плащом еще издали; но пальцы его нащупали лишь мягкие, нежные лепестки цветов.

Бессильная злоба и гнев клокотали в груди стража; он с радостью задержал бы этих мужчину и женщину, но с досадой видел, что к тому не было никаких причин и оснований.

Женщина, видя колебания и досаду воина, спросила:

– Теперь ты пропустишь нас?

Он молча опустил копье, которым все это время заграждал ворота, и отошел в сторону.

Женщина снова закуталась в плащ, с нежной улыбкой заглянула на то, что несла под ним, улыбнулась легионеру и сказала:

– Я знала, что ты не сможешь причинить ни малейшего зла моей ноше, как только увидишь!

И незнакомцы снова пустились в путь и стали быстро удаляться, а воин стоял на своем месте и смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. И опять совершенно ясно различал он под плащом женщины очертания не букета лилий, а ребенка.

В недоумении размышлял страж над тем, что видел, пока далекие крики с улицы не привлекли его внимание. К нему бежал начальник римских легионеров Вольтигий с несколькими воинами:

– Держи! Держи их! – издали кричали они. – Запри перед ними ворота, не пропускай!

Когда бегущие приблизились к стражу ворот, они рассказали, что напали на след спасенного во время вчерашнего празднества мальчика. Они разыскали дом его родителей и хотели там схватить всех, но оказалось, что уже поздно: мужчина и женщина только что покинули дом и скрылись, вероятно спасаясь бегством. Соседи видели, как они уходили; их нетрудно узнать: мужчина – высокий бодрый старик с окладистой седой бородой, в руке у него увесистый посох; женщина – стройная, высокого роста, в длинном темном плаще, под которым она несет ребенка.

В то самое время, как Вольтигий все это передавал воину, в воротах появился бедуин на прекрасном скакуне. В один миг, не произнося ни слова, легионер бросился к нему, сбросил всадника на землю, и пока тот не успел даже опомниться, воин был уже на коне и мчался по дороге.

Прошло два дня. Римский легионер скитался по бесплодной горной пустыне, которая протянулась у южных границ Иудеи. Он все еще преследовал беглецов, но тщетно, и был вне себя от гнева и досады, что нет конца его утомительным поискам.

«Можно подумать, что эти люди обладают способностью скрываться под землей, – негодовал он. – Сколько раз в эти два дня я видел их, и мне казалось, что я их настигаю, что стоит мне лишь протянуть копье, чтобы сразить мальчишку, – и все это вдруг оказывалось каким-то непостижимым обманом зрения или игрой воображения!»

Он чувствовал себя бессильным, как тот, кто борется с могущественной силой и никогда не сможет одолеть ее, потому что сам признает ее превосходство.

«Уж не боги ли покровительствуют этим людям и укрывают их от меня? – спрашивал себя легионер. – Есть что-то сверхъестественное, недоступное пониманию смертного человека в этом бегстве! Напрасный труд их искать! Лучше вернуться назад, пока я не погиб в этой ужасной пустыне от голода и жажды!»

Сноски