Оставались ещё гоблины. Эти больше раздражали, чем представляли угрозу жизни. За время нашего знакомства, они имели массу возможностей тихонько шлёпнуть меня, но не стали марать руки и репутацию. Так что пусть себе следят, а когда придёт время воплощать замысел, я придумаю, как избавиться от присмотра.
***
Что я хочу сказать. Никакого шестого чувства не существует. Обычная подозрительность, усиленная замеченной слежкой, осторожность, вызванная чуждой средой, а главное топот ног за спиной – вот и все слагаемые чувства, что заставило меня машинально шагнуть с тропы в сторону. Сильный удар в спину вынудил сделать пробежку. Я почти сумел сохранить равновесие и устоять на ногах, но на последнем шаге споткнулся и повалился в траву. Прежде чем пришла боль, я успел перекатиться и добраться до пистолета. Человек шесть или семь с дубинами, гирьками и ножами, неспешно окружали гарантированного, как они полагали, клиента.
Нападение, предпринятое исподтишка, сокращало список подозреваемых. Гоблинов явно можно вычёркивать. Не их стиль. Вряд ли так развлекаются и здешние правоохранительные органы. Ну, то есть парой веков раньше, пожалуй, парой веков позже, тоже не исключено, а вот сейчас вряд ли. Скорее всего, слишком многие на ярмарке увидели мелькнувшее серебро и вопрос для меня теперь только в том, причастен ли к нападению Копыто. Очень бы не хотелось потерять столь ценного кадра. Впрочем, среди разбойников я его не увидел.
Верный «Чезет» не подвёл. Отплатил за заботу. Много миллионов лет я берёг его от непогоды, воды и грязи. Смазывать не смазывал, ибо нечем, но заботился, наверное, лучше, чем о собственной шкуре. Сказались и регулярные упражнения на приватных стрельбищах Восточной Европы, которые я проводил ещё в той «мирной» жизни. Правда до сих пор стрелять приходилось только по мишеням. Что ж всё когда—нибудь делаешь в первый раз. Не успев как положено ухватить пистолет, я открыл неприцельную пальбу. Но в упор промазать трудно. Ближайший парень схватился за колено и упал. Второй получил пулю в брюхо, но остался стоять. Третий выстрел пропал, а четвёртый лишь слегка зацепил ещё одного ублюдка. Им хватило и этого. Технологическое преимущество двадцатого века показало себя. Враги побежали. Даже парень с разбитым коленом резво рванул за сообщниками. Надеюсь, у него будет гангрена.
Проклиная ублюдков и одновременно радуясь, что никого не убил, я, массируя спину, побрёл к лодке.
***
Псковские каникулы затянулись. Я продолжал вести растительный образ жизни, но с некоторых пор заметил, что хозяин ночлежки присматривается ко мне. Когда я предложил ему купить кое—какие безделушки двадцатого века нашей эры и несколько шкур, датируемых мной навскидку двадцатым веком до нашей эры, Ухо решил, что нашёл кого нужно.
– Эти вещицы издалека, – сказал он, рассматривая ремешки с пластиковыми застёжками, зеркальце и шариковую ручку.
– Угадал, – не стал скрывать я. – Они из—за моря.
– Хочешь заработать? – спросил он напрямик.
– За море сходить? – усмехнулся я.
– Ближе, – сказал Ухо серьёзно. – За озеро.
– И что там найти? – взял я серьёзный тон.
– Там всё уже есть, – теперь усмехнулся и он. – Нужно просто доставить товар сюда.
– Просто доставить? – переспросил я с сомнением в голосе.
– Не просто, – согласился Ухо.
– Тайно?
– Да.
То, что доктор прописал. Кто—то готов платить за риск, а я знаю, как свести риск к нулю. Что ж, я с большой охотой взялся за привычную работу.
Целый месяц, переваливая контрабандный товар через озеро, я размышлял над разговором с гоблином. Замысел вызревал долго. Я обгладывал правила игры, перебирал в памяти исторические события и сопоставлял их с собственными возможностями. Всё больше я склонялся к выводу, что ошибся ещё на уровне постановки вопроса.
Историю я знал как «Отче наш», а из «Отче наш» помнил первую строчку и финальное «аминь». Инвентаризация знаний показала, что я почти ничего не помнил из прочитанного в книгах и учебниках. То есть, конечно, мог бы назвать правителей крупных стран и основные их преступления, мог бы припомнить даты великих битв, войн, бунтов, революций. Но знания достаточные для того, чтобы развернуть бурную деятельность, провернуть хитрую интригу, у меня напрочь отсутствовали. Ни одного исторического события я не знал в деталях.
Главная проблема, однако, заключалось в другом – прежде чем рассчитывать шансы, нужно иметь интерес, а я вдруг понял, что не желаю ничего перекраивать. Ни одно из исторических событий не вызывало у меня досады от упущенных возможностей или ощущения национальной катастрофы. Кровавые войны, закаты цивилизаций, гибель культур и порабощение народов представлялись быть может и печальным, но вполне естественным процессом. Я не видел особых прелестей от замены победителей в битвах и революциях, от прихода к власти того или иного монарха. О собственных возможностях я думал в последнюю очередь. Появилась бы чёткая цель, дело другое. Можно было бы и пасьянс раскладывать. Цель же пока скрывалась в тумане.
Гоблин упоминал о мальчишках идеалистах, которым дай только «Шилку» в качестве точки опоры. Упоминал он и о политическом проекте, как любимой игрушке мужчин. В сущности, что привлекательного в такой перекройке? И если вопрос расширить, зачем вообще людям хочется изменений?
Один молодой, но уже известный среди соотечественников депутат (мы познакомились случайно на французской Ривьере) утверждал, будто власть или деньги для мужчины только средства добиться лучших женщин. Мол, такова человеческая природа, как и вообще природа животных, разделённых на самок и самцов. Я тогда усомнился в его правоте. Сам—то он просто благоухал тестостероном, но я знавал и его коллег, которым давно не было дела до женщин, да и к прочим радостям жизни они уже охладели. Однако эта «старая гвардия» отнюдь не спешила оставить политику или бизнес.
Без сомнения помимо самок людей привлекает могущество. А с древней поры, когда физическая сила отошла на второй план, человеческое могущество воплощается в деньгах и власти. Деньги и власть. Деньги чтобы обрести власть, и власть, чтобы обрести деньги. Потому как по отдельности компоненты могущества работают хуже. Но могущество во имя чего? Просто средство иметь всего и побольше? Это примитив, такой же, как охота за самками. Бесцельно загребать власть так же глупо как копить деньги. Есть, наверное, любители, но большинство предполагает конвертировать могущество во что—то иное. Первое, что пришло в голову товарищу Бендеру, когда он получил миллион от Корейко, это объявить джихад Дании. Видимо глубоко в нас сидит потребность в потрясении основ мироздания.
Человек стремится перестраивать мир под собственный вкус – вот в чём главная фишка. Касается ли это природы или общества или любого доступного фрагмента этого мира. Всё до чего дотянуться руки. Человек желает создать свой мир, или хотя бы мирок, пусть он не выходит за рамки его собственного владения. Творчество, или если угодно демиуржество движет им. А если не удаётся создать или перестроить мир реальный, он предаётся фантазиям.
В детстве многие из нас читали сказки и мечтали о королевстве, о собственном Изумрудном Городе. Затем пропаганда брала своё, и мы мечтали о революции, о высадке со шхуны на вражеский берег и освобождении затюканного колониальным режимом народа. Но опять же о стране, выкроенной по собственному, пусть и привнесённому идеологией вкусу. Но и это время прошло. Когда социализм рухнул, мы уже не мечтали. Возраст не тот, а время требовало энергичных действий, чтобы не остаться на обочине реальной жизни. Впрочем, большинство из нас осталась таки на обочине. Но и мечтать разучилось.
Детство, юность… возможно, кто—то приходит к подобным мечтаниям позже или дольше сохраняет детские мечты. Одни идут в политику, в бизнес, другие читают книжки, погружаются в компьютерные игры или куют мечи с кольчугами. Похоже, гоблин был прав – политический проект прекрасный стимулятор человеческой деятельности. А переделка истории всего лишь фантазия, вроде нарисованного на школьной тетради замка. Фантазия, которая для меня вдруг стала реальностью.
Но в таком случае, зачем же перекраивать историю в пользу какой—нибудь из сторон? А не лучше ли выкроить из этого полотна кусок для себя?
Мысль показалась свежей. Изменив постановку вопроса, я тут же получил массу идей. Ведь когда мы говорим об истории, то, прежде всего, имеем в виду политику, а политика, как известно, вершится в столицах. Между тем мир куда больше столиц, а история гораздо обширнее политики. И запреты (или предостережения) моих тюремщиков имеют за пределами политических центров куда меньшее значение.
Таская мешки с контрабандой в лодку и из лодки, я перебирал в уме исторические площадки, где мог бы сыграть собственную игру. Кое—что из сказанного гоблином подтолкнуло мысль в нужном направлении, а небольшой шторм, разыгравшийся на Псковском озере, довершил формирование идеи.
Нет, не зря я словно магнитофонную плёнку снова и снова прокручивал в памяти разговор с гоблином. Рассказ о парадоксе с Беринговым Мостом придал размышлениям нужный географический вектор. По этому мосту в Америку перебрались первые люди. По нему же, вернее уже не по ледяному настилу, а по скалистым быкам от моста, туда перебрались и последние землепроходцы. Когда уже все лакомые куски планеты нашли своих новых хозяев, северо—западная часть континента оставалась свободной.
Таким образом, в разработку попадал целый исторический пласт, который, что важно, я знал в деталях. Пласт, насыщенный нереализованными возможностями, какие мне в нынешнем положении вполне по силам реализовать. Реализовать и обратить к собственной пользе. И вот что ещё важно – при всём богатстве возможностей эти залежи имели слабое отношение к власти. До сих пор я просто не расценивал покорение Америки, как политическое событие, воспринимал скорее как героическую сагу, повесть о приключениях, географических открытиях. Про путешественников я всегда читал с большей охотой, чем про императоров и полководцев.
Мне приглянулся обширный шматок земной суши, который дольше других не потопчет сапог ни одной из империй, а раз так, то шматок этот с точки зрения цивилизованного человека считался бесхозным. На долгие годы он стал шилом в заднице всякого русского патриота.
Но вовсе не патриотический угар становился движителем проекта. Эстетика имперской идеи бродила в моём уме в ранней юности, но с тех пор я чуток подрос. Рисковать шкурой ради дворцовой шайки, ради будущих коррупционеров и магнатов? Поднести им на блюдечке Аляску вместе с биоресурсами, золотом и нефтью? Благодарю покорно. Они всё равно разворуют её или продадут, как это собственно и случилось.
Нет, я думал не об империи. Мне захотелось содрать с мира собственный кусок шкуры и посмотреть на что я способен в качестве скорняка. Я загорелся как старатель, стремящийся застолбить золотоносный участок. Во всём этом было больше игры и азарта, чем политических утопий или переживаний об упущенных возможностях.
Так что, приняв правила, саму игру я слегка изменил.
– Шила из задницы мы изымать не станем, – сказал я вслух. – Лучше поменяем шило на мыло.
Впрочем, дальнейшую ассоциативную цепь я озвучивать постеснялся, хотя на берегу штормового озера был совершенно один.
Несколько дней ушло на то, чтобы уточнить детали. Из глубин памяти всплывали сведения о русской конквисте в Восточном океане. Я вспоминал даты открытий, географические названия, имена людей. Я искал ту силу, примкнув к которой или вернее используя которую, я смог бы повернуть ход истории к собственной пользе.
Оставалась самая малость – взяться за дело. Вот тут—то мной вдруг овладела робость. Я долго не решался начать, откладывал, объясняя самому себе, что сперва должен всё ещё раз как следует продумать, подготовиться. Я мог так тянуть резину до бесконечности, но обстоятельства подтолкнули меня.
В конце концов, наниматели уверовали в счастливую звезду, хранящую и товар и курьера от штормов и таможни. Они поручили мне закупку товара, полагая, что скрыться с монетой я всё равно не смогу – на обоих берегах за маршрутом строго присматривали, а куда можно деться посреди озера?
Контрабандисты жестоко ошиблись.
Глава пятая. Кому на Руси жить хорошо?
От Лысково до Нижнего Новгорода пришлось долго грести против течения. Спина болела после нападения, кроме того, я опасался погони. Но выхода не было – пробить пространство не получилось. Когда цель, наконец, показалась на горизонте, стало понятно, почему именно не получилось. Двадцатый век пребывал за запретной чертой, а Нижний Новгород восемнадцатого века, как выяснилось, я представлял превратно.
Увиденная картинка мало походила на рекламный буклет туристического агентства. Всюду царили грязь и упадок. «Ситуацией прекрасен, но строением мерзок», – оценит его Екатерина Великая дюжину лет спустя. И будет абсолютно права.
Хаотичная деревянная застройка почти не совпадала с позднейшей планировкой. Тот каменный кремль, что в будущем станет визитной карточкой города, выглядел сейчас небольшой цитаделью. Два низких и грубых, но зато куда больших острога прикрывали город с напольной стороны. С двух других сторон его прикрывали Ока и Волга. Набережных, в привычном для меня смысле, не существовало вовсе. Линия берега попросту терялась среди сотен всяческих лодок, кораблей и барж, скопление которых плавно перерастало в нагромождение складов, верфей и причалов. Железобетон ещё не скоро придаст набережным резкие очертания.
Дополнительные стены и ворота смутили меня не только изменением пейзажа. Они означали полицейский контроль. Однако на нижний посад можно было высадиться с реки, не привлекая внимания. В этом смысле архитектурный хаос сыграл мне на руку.
Правда с парковкой возникла проблема. Меня довольно грубо отогнали от нескольких причалов, которые оказались частными владениями. Сообщать, где тут расположены общественные пристани, охранники посчитали излишним. Наконец, удалось договориться с каким—то мальцом. За полушку он согласился приглядеть за лодкой. Вспомнив амстердамские велосипеды, я засомневался, что пацан собирался сдержать обещание, но выбирать не приходилось. Привязав лодку к свинке, я выбрался на берег.
Постоялый двор, вроде псковского, меня не устраивал, а настоящих гостиниц здесь ещё не завели, как впрочем, и во всех остальных городах империи, кроме разве что морских портов, и приезжающий по делам человек останавливался обычно у своих контрагентов, друзей или родственников. Я решил не заморачиваться с постоем, а сразу заняться делом. Если оно выгорит, то и крыша над головой появится.
В трактире и подле него ошивалась разношёрстная публика. Голытьба, готовая продать труд за копейку, тёмные людишки вроде моего ярмарочного знакомца, и вполне состоятельные господа. В эту эпоху питейные заведения выполняли функцию биржи труда, а заодно и большинства других бирж.
Засев в отделённом от общей залы закутке, я заказал «всё самое лучшее» и следующий час жизни полностью посвятил чревоугодию. Нет, правда, казённая пища наверняка была полезнее, содержала все нужные организму вещества, всякие там витамины и микроэлементы, а вещества вредные, напротив не содержала. Она была вкусной и могу поспорить, что готовили её с соблюдением санитарных норм. Одно плохо – еда была казённой, и тюремное её происхождение отравляло жизнь и портило аппетит. О содержании витаминов в пище трактирной и санитарных нормах её приготовления информация отсутствовала, что ничуть не помешало мне вполне ей насладиться.
Телятина была доедена, вино наполовину выпито, а подносчик тащил какой—то десерт – с виду то ли кисель, то ли квас здесь так выглядел.
– Хозяина Василием Михайловичем зовут? – спросил я подносчика.
– Точно так, – с поклоном ответил он.
– Позови, – приказал я.
Человек напрягся, пытаясь угадать по моему лицу, чем вызвано такое желание и чем оно может грозить ему самому.
– Живее, – поторопил я.
Через минуту в закуток вошёл хозяин – крепкий бородатый мужик. Человек маячил за его спиной, готовый в зависимости от оборота бежать за подмогой или за водкой.
– Садитесь, – кивнул я на стул.
Василий Михайлович замялся лишь на мгновение, так как я, приподняв ладонь, явил его взгляду стопку тяжёлых монет с профилем императрицы Елизаветы.
– Пошёл вон, – негромко крикнул хозяин работнику.
– Принести чего? – осведомился тот.
Трактирщик коротко взглянул на меня, но, уловив равнодушие, свирепо шикнул на парня. Лишний свидетель исчез, а мы некоторое время буравили друг друга взглядами.
– Мне нужна помощь, Василий Михайлович, – признался я. – Один человек на ярмарке посоветовал обратиться именно к вам.
– Какой человек? – сразу спросил хозяин.
– Он не назвался, но оказал мне услуги такого свойства, что я склонен ему доверять.
– И какого же рода помощь вам требуется? – после небольшой паузы спросил он.
– Видите ли, Василий Михайлович, я здесь давно не бывал и хочу, чтобы вы просветили меня о делах купеческих. Кто в последние годы в гору пошёл, кто, напротив, в разорение впал. С кем можно дело иметь, а с кем лучше поостеречься.
– Да откуда же я знаю? – трактирщик прищурился. – Я от этого далёк, знаете ли. А ко мне, если кто и заходит иной раз посидеть, так думами не делится.
Мои пальцы побарабанили над монетами.
– Но одни чаще заходят, другие реже, верно? – я улыбнулся. – Одни целковый оставляют, другие и на сотню погулять любят?
Хозяин сверкнул глазами. Видимо случались любители погулять и «поширше».
– О всяких там тайнах не спрашиваю, – ещё раз улыбнулся я. – Расскажите, что люди говорят. Быть может слухи какие—то ходят.
– Что ж, – он подумал и сдался. – Разное говорят. Хорошо сейчас дела идут у Извольского…
***
Липовый документ прожигал внутренний карман, но на воротах острога моей личностью даже не заинтересовались. Уязвимое место полицейского государства заключается в невозможности держать людей в постоянном напряжении. Служба велась спустя рукава, а проверкам повергались только гружёные возы идущие в город. Видимо с них было что взять.
Мои вопросы однозначно вызвали подозрение у хозяина трактира. На протяжении всего разговора Василий Михайлович изучал меня тем же пытливым взглядом, что до него и Копыто. Доносить властям он вряд ли сподобится – не того сорта человек, – а вот предупредить самих купцов может вполне. А купцы, заподозрив разбой или мошенничество, будут дожидаться меня с дубьём и ватагой приспешников. И прежде всего ждать будут те мироеды, что ворочают огромными капиталами. На том я и построил расчёт.
Сам же отправился к купцу Брагину, который жил на Студёной улице, расположенной между большим и малым острогами. «Хороший был купец, да весь вышел, – охарактеризовал его хозяин трактира. – Связался на ярмарке с мухрыжниками одними. Товар ему подсунули порченый, а он проглядел. В долги залез, да так залез, что навряд ли выберется».
Вдоль улицы и всюду вокруг, словно провода на заре телефонизации, висели на подпорках верёвки. Их растягивали, чуть ли не на версту, а десятки людей скручивали из верёвок канаты.
Избёнка почти на самой окраине города выглядела чуть лучше крестьянской. Дверь открыл хозяин и на просьбу впустить для важного разговора, молча кивнул. Внутри купеческое жилище выглядело чистым, но бедным. О прежнем достатке свидетельствовала только дорогая посуда на столе и занавески на окнах.
За столом сидела красивая молодая женщина. Завидев гостя, она встала и поклонилась, но так, слегка, с чувством собственного достоинства.
– Чаю попьёте с нами? – спросила она.
– С удовольствием, – ответил я, подсаживаясь к столу.
Пока хозяйка наливала чай, я представился, использовав имя из краденого документа, но придав ему более солидную форму.
– С чем пожаловали, Иван Прохорович? – спросил купец.
– Хочу заключить с вами сделку, Ефим Семёныч, – ответил я, широко улыбаясь.
Он как—то насупился и довольно долго молча глядел на меня. Так же молча, не убирая с лица улыбки, я выдержал взгляд.
– Федора, – обратился он к женщине. – Пойди—ка к себе.
Хозяйка вышла в соседнюю комнату, а хозяин продолжил молчание.
– Слышал, у вас долга сто пятьдесят рублей скопилось, – не стал я ходить вокруг да около. – Как раз на такую сумму у меня и дело.
В глазах купца на мгновение вспыхнула надежда но тут же потухла.
– Ежели что недоброе, то не говорите лучше, всё равно не возьмусь. А ежели другое, то… – он едва заметно вздохнул. – Сами только что помянули, взять с меня нечего. Прогорел я. Ничего не осталось.
– А вот и нет, – сказал я. – У вас остался опыт, знания. Они—то мне и нужны. Видите ли в чём дело, Ефим Семёныч, я очень долго не был в России, вёл дела в европейских колониях, путешествовал, знаете ли, и местные порядки изрядно подзабыл. Да и порядки могли измениться порядком.
Я вновь широко улыбнулся, но за каламбур не извинился. Я вообще никогда не извиняюсь за каламбуры. Просто не понимаю, в чём тут провинность?
– Думаю, вы сможете мне кое—что рассказать и показать, а кое—чему и подучить, – продолжил я. – А я в долгу не останусь и готов заплатить вам как раз те самые сто пятьдесят рублей за науку.
Брагин чуть плюшкой не подавился.
– За науку? – мрачно усмехнулся он. – Не морочили бы мне голову, Иван Прохорович. Почто вам такая наука, которая самого меня привела к разорению?
– А то уж моя печаль, Ефим Семёныч.
Со следующего дня начались ускоренные курсы коммерции. Погашение купеческого долга съело почти все сбережения, но я за ценой не постоял, посчитав, что на образовании в моей ситуации экономить глупо.
Брагин отнёсся к обучению добросовестно. Рассказывал о ценах, о ярмарках, о регистрации компаний и составлении бумаг, о кредитах, о бюрократии и путях преодоления оной. Он отвечал на любой вопрос обстоятельно, а потому вместе с экономикой преподал и некоторое представление и о жизни вообще.
Эти знания не были лишними. Жить под чужой личиной оказалось вполне безопасным делом, однако, я жаждал избавиться от формального рабского статуса, получить полную легальность и вдобавок максимальную свободу, насколько она возможна в этой погрязшей в рабстве эпохе.
***
Вообще говоря, свобода понятие слишком затёртое. Ушлые парни утащили его в область философии и политики, а известно, во что может превратить умелый философ, тем более политик самое простое понятие. Ставить на столь зыбкий грунт краеугольный камень человеческих отношений – напрасная трата сил. Общего аршина свободе не придумали, у каждого думающего человека сформировалась своя довольно субъективная мера.
Зато некоторые из частных случаев свободы имеют вполне конкретное наполнение. Вот, например, свободное ношение оружия представляется мне весьма полезной свободой. Даже оставляя в стороне элементарную самооборону, я убеждён, хамство чиновников, ментов, бизнесменов сразу пойдёт на спад, если они будут помнить, что в кармане клиента может оказаться пресловутый Кольт.
Или, скажем, свобода передвижения. Понятие более чем конкретное. Это не какая—нибудь мелочь, связанная с перемещением в пространстве физического тела, это ключ к свободе вообще. Возможность покинуть тот порядок, который не по нутру. Отправиться на поиски лучшей доли. Как говорится, проголосовать ногами.
В своё время мне посчастливилось познать абсолютную свободу именно в аспекте передвижения. Я игнорировал границы, таможни, санитарные кордоны, плевал на визы и ваучеры, мне не приходилось доказывать посольским чиновникам свою кредитоспособность, лояльность, покупать медицинскую страховку и бронировать гостиницы. Гуляя по старой Москве, я с жалостью смотрел на людей, что убивали время, простаивая в безумных утренних очередях в консульские чистилища. Многие из бедолаг приезжали за тысячи километров, чтобы получить штамп или наклейку в паспорт.
Всё это издевательство считалось завоеванием свободы, потому что десятилетием раньше выехать из страны для обычного человека было попросту невозможно, а система прописки делала затруднительной и внутреннюю миграцию. Однако всё познаётся в сравнении. В том времени, где я собирался действовать, передвигаться по собственной стране было ещё сложнее.
Не случайно синонимом рабства в России стало крепостничество, то есть в само название явления вынесено именно лишение свободы передвижения. Все остальные прелести, вроде барщины, хозяйского суда, работорговли следуют как приложение.
Но несвобода вовсе не стала уделом только лишь зависимых крестьян. Высшее сословие хоть и считалось привилегированным, свободы имело не больше своих рабов. Дворян обязали служить короне, а она эта корона подчас распоряжалась ими не лучше чем сами они мужиком. Монахов, священников заперли в храмах и монастырях, мещан прикрепили к посадам и слободкам, инородцев к станам, стойбищам. И лишь небольшая прослойка общества получила относительную свободу в силу так сказать профессиональных обязанностей.