Сколько длится тишина на Сатурне. (сны, записанные под утро)

чтоб не разочаровываться – не очаровывайся

Известная схема и достаточно простая истина. Это закономерно, если речь идёт о впечатлениях и ожиданиях. И совершенно бесполезна в вопросе любви. Потому что не за что-то, а просто так. Так сошлись звёзды. Я всегда ставлю в пример своих котиков. Вот я люблю котиков. Мне пофигу, любят они меня в ответ или нет. Я отдаю себе отчёт, что я всего-то поставщик пищи и впечатлений. Потому что, на самом деле, любовь – это дело личное. И человек сам выбирает, как это реализовать: в радость ли, в страдания ли. А всё остальное, на самом деле, мелочи. Потому что ты же любишь, и это важно. Твой опыт важен. Так вот, котики. Котики подложили мне такую мощную грусть и печаль, это даже не назовёшь разочарованием. Это никак не назовёшь, кроме как – печаль. Я посмотрела на них сверху вниз, и сказала: извините, ребята, не знаю, кто из вас это сделал, но ко мне не подходите. Я отдаю себе отчёт, также, в том что они хищники, у них инстинкты и прочее-прочее. Но, я просто могу не хотеть коммуницировать. Это не значит, что я в этот момент люблю их меньше, или внезапно перестала вообще, это значит, что в данный момент себя я люблю больше, и мне надо отгоревать, качественно. Так вот, знаете, как котики на этот мой вполне человеческий закидон отреагировали? Они ходят вокруг меня полдня и пытаются залезть на руки и заглядывают в глаза. Вот тебе и односторонняя любовь. Но нифига, я – скала.

здравствуй, суббота зануды

На правах жевательной резинки для мозга.

Вообще, я жутко люблю докапываться до фольклора. Т.е. всегда интересны истоки того или иного литературного явления: вот эти причинно-следственные связи, сравнительные характеристики и общие черты по этническому принципу. В одной монографии, какого-то фиг знает какого, то ли 1865, то ли 1869 года, автор сопоставлял древнегерманскую богиню Гольду-Берту с Бабой Ягой. Работа отличная, и по большому счёту – более чем правдоподобная. Среди прочего там объяснялось, почему именно детей пугали Бабой Ягой. По древнегерманским преданиям, Гольда приводила и уводила души детей, со временем эта функция прикрепилась и к Яге. Но так как видели ее только умирающие, то понятно, что образ принял черты антигероя. При том, классические функции Бабы Яги – это, разумеется, инициация героя. Ну так вот, в той же монографии разбиралась детская присказка «сорока-ворона, кашу варила, деток кормила. Этому дала, этому дала, а последнему не дала, на небо унесла». Понятное дело, со временем эта история обросла морализаторскими подробностями и несколько видоизменилась, да и функция изначальная была утеряна. А заключалась она в подготовке детей к смерти братика или сестрички. Т.е. это был игровой способ объяснения смерти. И напоследок. Считалочки. Прикладной литературный жанр так как имеет определённую функцию – распределения обязанностей. Вероятнее всего, родился от заклинаний. Более того, в них добавляли определённые, выдуманные слова, которые должны были решить ту или другую проблему. Из-за чего, собственно, и не всегда был ясен смысл. Сила слова, что прошла через поколения, видоизменилась, но всё-равно живет.

сходила на базар

и купила зелёного, красного и острого. А еще персиков сорта «белый лебедь». Шла в морковном платье с голыми плечами, таяла под августовским зноем и думала, не заснуть ли под трёх мушкетёров.

Медленно, со скоростью роста баобаба, осознала, что таки имею аллергию на хвойные. Огорчилась, ведь сварить и попробовать варенье из шишек было планом, и достаточно неплохим. Теперь, конечно, интересна реакция. Кстати, баобаб из семейства мальвовых – это те цветочки, что на картинах Шевченко, да и вообще, возле каждого тына росли и растут. Красивые, грустные цветы.

А средняя продолжительность жизни баобаба – тысяча лет. Хотя углеродный анализ показывает, что большинство деревьев в саванне имеют возраст 4,5 тыщ лет.

Вот кем бы я не согласилась быть, так это баобабом.

Но, блин, аллергия на хвою, это как аллергия на существующую реальность. Абсурд же.

или грибная похлёбка

(Господи, за что ты так жесток к нам, мечтающим об осиной талии???) Это же невозможно. Ты же пока нарезаешь тёмные шампиньоны, обжариваешь в сливочном масле лук, присыпаешь его мукой, а он, в терракотовой кастрюльке под деревянной лопаткой переливается золотыми кольцами, и ароматом наполняет кухню. И жар от плиты бьет тебе в лицо; и ты бросаешь к луку нарезанные на четыре части, по каждой стороне света, грибы, и ножки их на глазах белеют еще больше, а шляпки – темнеют. И ты перемешиваешь это всё шуйныйм способом, и добавляешь воды, а потом сухих трав, и свежего базилика, и веточку розмарина, что растёт а подоконнике. и оставляешь томиться под крышкой, а в кухне уже пахнет осенью. Пахнет грибами и хвоей. И ты наливаешь её, похлёбку, в зелёную, с толстыми стенками, пиалу, натираешь сверху сыр. И всё. и капец. Дальше ты доказываешь себе, что, как взрослая Женщина (заметьте – с большой буквы Же), способна устоять перед соблазном. Что, как взрослая Женщина, тебя не сбить с намеченного пути, где ты не ешь то, что готовишь. Не потому, что опасно для жизни, а потому что, как взрослая Женщина, ты знаешь, стоит только один раз дать слабину и прощайте, любимые джинсы, привет, спортивные штанишки. И, как взрослая, самостоятельная, неглупая баба, ты зовёшь своего сына и драматичным голосом говоришь: На обед грибная похлёбка.

– Фуууу… – говорит сын и, скривив физию, уходит.

И дальше, уже с чистой совестью, не выбрасывать же, право слово, ты поедаешь это чудо кулинарии, и слёзы на глаза наворачиваются. От счастья. Того, о котором в книге про распознание психических неполадок, написали – нарушение когнитивных функций.

трагическое

Пусть в следующей жизни я буду бабонькой, что не умеет готовить. Никаких этих лечо, в который, если добавить сушеного сельдерея, можно просто умереть от счастья. А если его (лечо) выложить сверху на печёную молодую картошечку с травами, и мясо жареное во фритюре, в кляре, и баклажаны из духовки. Зато тонкая, звонкая и куча свободного времени, а не вот это вот: придумал, приготовил, сожрал.

предсмертные стихи самураев – то еще явление

Например, есть в японской культуре такое понятие как «моно-но аварэ» – грусть вещей, в дословном переводе – печальное очарование вещей. Изначально, проявления моно-но аварэ были характерны для литературы, но со временем распространились во все сферы эстетически-культурной жизни. Для понимания слово «аварэ» нужно сделать ремарку, и уточнить, что японцы со своей интуитивной философией очень чётко следуют двум понятиям: макото – суть вещей, не бытийность, таинственная их красота и кокоро – чистое сердце, что способно не изображать действительность, а именно передавать ту самую суть. Так вот аварэ – это взволнованность от понимания сути вещей, т.е. моно-но аварэ это всегда об ощущении счастья и его конечности. Потому что как завещал нам кодекс бусидо: конец важен во всех вещах.

Предсмертный стих?

У тающего снега

Нет запаха…

***

Пускай сто раз

По десять тысяч лет

Продлится сон мой.

***

Поскольку все в этом мире —

Лишь кукольное представленье,

Путь искренности – это смерть.

сверчок живет за холодильником

Душные южные ночи, песни цикад, ужины при свечах всей семьёй и сангрия из холодильника – малая толика того, что принесла это банановая фигня в наш дом. Потому что нужно поддерживать атмосферу. И мы качественно её поддерживаем. Правда, как настоящие северяне – пока без страстей и кипящей крови. Ну так вот, пока ящер (напомню, что зовут его Иствуд) не переехал к своему старшему брату, сверчок скромно сидел в углу и то ли троллил, то ли стеснялся. Как наглая динозаврья морда пошла покорять вершины искусственных скал, сверчок осмелел и перебрался за холодильник. Там, вместе с птичками, они создали вокальный ансамбль. Назвала его «Безнадёга». Одним утром проснулась от звуков отвратительной музыки. То ли кто на пиле играл, то ли пятилетка скрипел скрипкой, то ли в памяти всплыло лето в подольской коммуналке, но музыка была ужасная. Хоть плачь. И я, не открывая глаз, спрашиваю у мужа, мол, где это разверзлись врата в преисподнюю, что оттуда вырываются такие жуткие звуки?!

– Это птички поют. С добрым утром, смотрительница альтернативного зоопарка.

терпеть не могу лето

Потому что сплошное расстройство и разочарование.

Вот заходишь, к примеру, в магазин и всё. Маленькие помидоры красными кляксами, наливными бочками блестят на прилавке. Перцы – идеальны в своей кубической форме – восковые, плотные, с зелёными черенками. Баклажаны. Слабость моя. Баклажаны, цвета глубокого пурпура – не большие и не меленькие, аккурат размером с ладошку. И ты такая, девонька в витражном удивлении, стоишь. Собираешь кулёк помидоров, сливок, красненьких, чтоб сделать баночку вяленых помидор. Вдуматься только – вяленых помидор – баночку. Что ж за издевательство?! Нужно по меньшей мере три баночки. Значит, нужно три кулька помидорчиков. И перца красного, острого, как язык обиженной женщины. И зелени побольше, а то куда же столько красок и без палитры зелёной?! И сразу же можно Аджапсандали сделать. Раз уж столько томатов тянуть. Значит, и кабачков надо взять. Нежных, свежих кабачков со шкуркой цвета зелёного чая. И базилика побольше. Потому что без базилика же томат – не томат, а баклажан заплачет. И раз уж базилика столько, то нужно и муки взять – испечь хлеб с базиликом и томатом. А как же без мяса всё это?! Значит, курицу нужно сделать в кисло-сладком соусе, с имбирём. И стало быть, раз всё так красиво, то без бутылочки белого сухого таки нельзя обойтись. Короче, и это же только отдел овощей. Заходит такая псевдоинтеллигентная девонька, а вылетает растрепанная фурия обвешанная кульками с горящими глазами, потому что нужно прибежать домой, до того как усталость и лень перебьют восхитительные ее мечты. В общем, зимой живётся много проще.

девонькой быть

очень тяжело, хочу я вам сказать. Вот ваще – печаль.

Хочу есть, баклажаны печёные с помидорами, сыр, на ручки и винишка Люстдорф, спать, лежать и читать, и книги стогова и маркеса про грустных шлюх. и это всё одновременно.

И черешенку, да, без черешенки ваще не то и жизнь – не жизнь…

вчера вычитала

что древнеегипетская религия была монотеистической. Удивилась, но не сдалась. Значит, центральный бог – Амон, сначала был богом тёмного небесного пространства, потом, при новом царстве его сделали солнечным. Так вот, по одной версии, все эти Горы, Сеты, Осирисы, Изиды – только составляющие центрального бога с соблюдением положенных характеристик и черт. И вынесены они для того, чтоб среднестатистический древний египтянин не потратил всю жизнь на осмысление идеи, а просто и спокойно знал и чтил все ипостаси Амона. Не, но какова идея же! Восторг же!

О том, как умирали боги.

Значит, в домусульманскую эпоху, у арабов была женская триада. Аллат, Алузза и Манат. Первая – богиня неба и дождя, была общесемитской, остальные – больше региональными. Алузза значит несокрушимая, а Манат – вестник смерти. В шестьсот не помню каком году Мухаммед приказал уничтожить идолы и стереть триаду из памяти, хотя до того их пытались-таки втиснуть в Коран, как дочерй Аллаха. У кельтов, которые за царя гороха при иберийцах основались на островах, тоже была триада. Бадб, Немаин и Маха. Что в общем соответствовали валькириям. Так вот кельты, со временем и не очень радостным развитием истории, превратили их в Банши.

Например, Гумилёв (тот, что сын) говорил Ахматовой так: «Мама, не королевься, пожалуйста!» И вот в это «не королевься» засыпает со мной, просыпается со мной и ходит по улицам уже который день.

Сегодня к этому прибавились угри. Они, значит, родившись в Саргассовом море, больше года плывут в Европу, чтоб по рекам уйти в глубь материка. 20 лет спустя, угри спускаются в океан и возвращаются в Саргассово море, где нерестятся и умирают.

ящер охотится как бог

Бог карело-финского пантеона, который и не бог вовсе, а скорее гений-покровитель. А у нас какая Настя, такой и гений. С утра 20 минут целился в сверчка. Сверчков – 5. Нехитрые математические манипуляции с моей стороны закончились громким ржанием. Птички подпевали, коты подстанывали (они пока не пожрут полноценно – стонут и имитируют смерть), но вернёмся к ящеру. 20 минут подготовки, потом рывок к цели, и вот, наш свободолюбивый – жуёт засохший сфагнум. Пойду, в общем умоюсь слезами, и понадеюсь, что ящер найдёт сверчков раньше, чем те от безысходности решат утопиться. А то и такое бывало.

лежу

Над головой пролетела муха, нагло задев бровь крылом. «Стерва», – подумала я. Чихнула. Громко. Если бы соседи не стеснялись, сказали бы «будь здоров». Вспомнила, как предыдущий час бегала по кухне в поисках пропавшего ящера. Нашла. В стопках детских заначек (бумажных). Что-то снова прошумело над головой, присело. Не муха. Забыла, как в народе называется, чтоб прилично, но от девичьего визга оно улетело почти само. Лето пришло. Ура, товарищи.

импозантный, пожилой

(как он сам выразился) мужчина решил сопроводить меня через парк и изящно намекнуть, что читать на ходу – идея такая же плохая, как и есть много арахиса, в виду содержащихся в нём опасных микроэлементов. За короткое время успели обсудить его работу в НИИ, пользу любознательности, пару книг и кулинарию, и даже поговорить о любви. Как девонька с пунктиком на еде, я, конечно же, запомнила всё что касалось кулинарии: штрудель «восточные мотивы» с тыквой. А самое главное, вот ту книгу, что написал человек, отправившийся в Африку лечить от проказы, но при том был археологом и композитором и великолепно играл на органе – благополучно забыла. Но второе слово в названии было «жизнь». Вдруг, кто знает, о чем речь, была бы страшно признательна.

А мужчина откланялся на берегу озера, где его приятели бодро принимали водные процедуры, фразой: Ну, я довёл юную девушку до обнажённых и спортивных, дальше уж как-нибудь сама справишься.

40 минут тишины. По 56 слов

Четвёртый десяток. И самые древние камни рассыпаются в песок, ударяясь об эту стену. И от грохота содрогаются тела человеческие и выступают на них багровые слёзы пота. И нет ничего важнее. И нет ничего страшнее. И замесили нас по образу и подобию своему, из того песка да багрового пота, поставили на твердь, вдохнули жизнь и пустили бродить по миру – искать суть. И мы нашли.

Третий десяток. «И не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос». Потому что сингулярность всегда только точка. И в точке этой есть только время. И только его нам, подобным, не хватает. Только его. Зная о конечности времени, я могу взойти на эту стену и слушать, как осыпается песок. Но я не сделаю этого.

Второй десяток. Всё, что ранит тебя – делает тебя слабее. Всё что ранит тебя – упрочняет стену. И нет ничего важнее. И нет ничего сильнее. Когда был сотворён человек – был он слеп и пол. И Дух вошёл через черные дыры глазниц. И я смотрю в глаза свои, и спрашиваю: Что тебе сниться, миленький? В кого ты веришь, маленький?

Первый десяток. И он смеётся в ответ. Шуршит песком. Бьёт камнями. Тело моё саднит. Я закрываю глаза, делаю шаг. Потому что только большие потрясения делают человека человеком. Потому что это единственная понятная духу шлифовка. Только когда ты остаёшься жалок, наг и убог, ты находишь суть.

Ты узнаёшь, что сам есть стена. И самые древние камни разбиваются о тебя.

Ноль. А времени всегда недостаточно, чтоб понять – ненависть и ты едины. Едины настолько, насколько ты не позволил себе любить. И ненависть твоя стирает в песок камни. И от грохота содрогаются тела человеческие и выступают на них багровые слёзы пота. И нет ничего важнее. И нет ничего страшнее. И когда рушатся границы Хронос стоит на острие конуса.

Сын вчера: мне приснилось, что цены в магазинах стали такими большими, что прибежали и съели меня.

Ты даже не знаешь как прав, мой мальчик.

детство пахнет

жаренной мойвой. Ничто после и ничто до тебе так об этом не напомнит. Жареная мойва. Когда дом кирпичами уходит в солнце, а ты где-то внизу, и деревянные рамы распахнуты настежь, и там за ними суета, сковорода и огонь газовых плит киевской коммуналки, а ты внизу, и тополиный пух останавливает время, которое ты уравниваешь качелями.

Или вот оно, твое лето. Пыль поднимается до колен. Последний дождь случился месяц назад. Ты несешься, сверкая ободранными коленками по дачной улице, и джинсовый комбинезон весь в пятнах шелковицы. Там жарят мойву. Там запах свежих огурцов. Тебе около 12 и ты возвращаешься домой.

А потом, вот она, весна твоя, ты приходишь с первой своей работы. Взрослая, натянутая. На кухне родители смеются и жарят мойву. Ты отгавкиваешься, закрываешься в комнате, и страдаешь о своих непонятых 18 годах. А потом тебе почти уже тридцать. Сын засыпает под сказку про Ронью. Муж на кухне жарит мойву. И ты закрываешь глаза, и будто не было всего этого. И лето но дворе. И ты бежишь босиком, спотыкаясь об камушки, и солнце в лицо, и по радио «Сердце твое двулико, сверху оно набито, мягкой травой, а снизу каменное, каменное дно».

По прогнозу – облачно

и с прояснениями. А тебе никогда больше не станет достаточно ясно, так ясно, как было до того. И облачно никогда не станет. Так, как было до того. И вот ты стоишь, что-то среднее между вызовом и отчаянием, и смотришь, как в луже пробегают облака. И небо над тобой уже у тебя под ногами. И всё славно, и всё складно, но только зачем? Над тобой открываются форточки, под тобой – овраги. Над тобой ничего, под тобой – ничего. Я говорю: и покачивались они, раздавленные весной на дне зимы… Тебе даже отвечать не нужно, и так всё понятно. Бентос всегда о том, что тебя толщей придавило ко дну. Бентос всегда о том, что там, где есть тишина, есть несопоставимое с жизнью давление.

Ты теряешь. Постоянно что-то теряешь. Деньги, серёжки, память, кольца, браслеты, людей. Себя часто хочешь потерять, но это перестало быть возможным какой-то зимой. Когда в тёмном переулке, сверху падал снег, желтел фонарь и чернели деревья, а тебе хотели подарить чужую медаль. И тогда ты смотрела на себя сверху. Смотрела, и опадала белыми хлопьями на землю. Тогда было с излишком, но казалось – не достаточно. Сейчас – достаточно. Но без ясности. И без излишка.

Всё, что нас не убивает – нас убило. Просто захотелось не заметить и проскочить, перепрыгнуть. Всё, что нас не убивает, похоронено под плинтусом.

В среднем, за все прожитие дни, в доме твоём не должно остаться свободного места. В мире не должно остаться свободного места. Но ты теряешь память. Память уносит с собой иллюзии, оставляя только калейдоскоп картинок, оборванных слов и эмоций. Память твоя – оголённый нерв. Ничто не задержится в ней если ты обрела покой. Особенно, если ты обрела покой.

Даже когда ты говоришь «я умираю» – я верю тебе. Я вижу это. Я беру тебя за руку и веду за собой, потому что я помню тебя. Каждую тебя. На прощанье ты говоришь: А меня тебе не победить.

И я верю тебе. Я видела тебя несчетное количество раз. Встречала и провожала. И я улыбаюсь тебе, у меня под плинтусом еще много места.

ну что, вот уже легендарное

Сегодня девять лет, как тебя убили. Через месяц девять лет исполнится твоему внуку. Я все еще учусь понимать тебя. Уже, правда, через него. Ну, и через себя, разумеется. В этом году всё по другому – ни слёз, ни истерик. В этом году я тебе насобирала ворох историй, все через одну смешные. По утрам рассказываю их галкам в парке. Они несут эти истории воронам в лес. Там, на ветке, сидишь ты и смеёшься громким смехом. Внук твой собрался жениться. Снова. Говорит, когда вырастет построит машину времени и вернётся в прошлое чтоб познакомится с тобой. При этом, всё рассказывает, что скучает по тебе. Я киваю, и спрашиваю возьмёт ли он меня с собой, обещает, что да. Жена твоя творит чудеса – лепит кукол, придумывает сумки, подушки и чудеснейшие кожаные коробки. Расписывает красками и много курит. Я порицаю, но ты же знаешь, она у нас кремень в своих убеждениях. Иногда, я встречаю тебя в знакомых и не знакомых лицах, очень радуюсь всегда. Я уже не жалею, что ты всего этого не видишь, потому что ой всё. Тут у нас, знаешь ли, как вселенский потоп и вавилон в одночасье. Я теперь много думаю, что однажды поеду на Камчатку. Для тебя, и для себя. За нас двоих. Еще думаю, что дед твой с севера, да спросить уже не у кого. Но и это не важно, рано или поздно всё станет простым и понятным. Внук твой, по мироощущению – вылитый ты и это прекрасно. И мне от этого спокойно. Девять лет я вынашивала эти знания, девять лет искала тропинку к тебе, а оказалось, ты вот здесь, всегда рядом. Мы все очень тебя любим. Я уже не скучаю, а мама еще очень.

Не прощаюсь. Будь спокоен, идущие за тобой не забудут тебя.

Ну, и с праздником тебя, невидимый воин.

жизнь как сказка

И вот, рождаешься ты, главный герой, персонаж. Румяный, озорной. Растёшь слишком медленно по своему впечатлению, слишком быстро по наблюдению других. Грозы сначала тебя пугают, потом захватывают, потом утешают. Ты пьёшь молоко на завтрак, потом перед сном, а потом, только, когда болеешь. Ты любишь лужи. Потом книги. Потом людей. Потом не любишь. А потом узнаёшь, что слово не передаёт суть, а суть – ого-го. Суть-то, как океан. И ты запиваешь молоком своё открытие. И засыпаешь с температурой. И снится тебе дракон – твой самый главный страх. Или не снится даже, однажды, ты находишь пещеру. И от страха захватывает дух. И любопытство толкает в спину. И ты тихо-тихо крадёшься, а духу не хватает не то что заглянуть внутрь, глаз поднять. Так и топчешься у своей пещеры, изучаешь камушки, следы. Представляешь, какое огромное там чудище сидит. Твоё собственное. Чудище для самой важной битвы. Твоей битвы. В это время ты уже подозреваешь, что там в пещере, в темноте нет никого. Точнее есть, и ты очень хорошо знаешь того, кто там. И не чудище вовсе, а ты. Бледный и сутулый. И торчат из тебя огромные топоры. Множество топоров. Но, глаз ты ещё не поднимаешь. Всё еще страшно. Топоры твои – это все незавершённые дела, все ситуации, где тебя победили, где облажался. Ты хмуришься, задерживаешь дыхание. Смотреть неприятно, хочется убежать. Но ты же герой. И ты скользишь взглядом выше и выше, и встречаешь второе чудовище, и этот страх парализует. Ты не знаешь, кто из вас настоящий – ты у пещеры, или топоры в тебе. И от этого каменеешь. Конечно же каменеешь. Чудовище посмотрело на тебя. Ты не разобрал еще сколько тех топоров и как велики они, но кажется будто сорок сороков.

И на самом деле не важно кто ты в сказке – герой ли, чудище ли; та, кто испепеляет взглядом, та что обращает в камень. Ты это камень под ногами и топор в спине. Ты это ты.

Или вот тебе другая история.

На берегу большой реки жила мадьярка. И родилась у неё дочь. И было у той мадьярки всего вдоволь, только люди были в диковинку. Девочка росла с той же скоростью, с которой мадьярка старела. Уже на шее луноликой зазвенело манисто, в косы вплели ленты. Мать вышивала ей серебром рубахи и юбки. Когда-никогда, через реку переправлялись женщины, чтоб просить совета у старой мадьярки. Кто за сына, кто за мужа, кто за себя. Просили деяний у старой мадьярки, кто на слёзы, а кто и на радость. И все до одною любовались дочерью её. Вот однажды пришло время умирать басорканке. Подозвала она дочь свою и говорит:

– Ты, конечно, сделаешь по своему, так тому и быть. Но когда подумаешь, что у тебя ничего не осталось – возвращайся домой. Мыслями и возвращайся.