Пепел чудес

Рыжебородый подобрался к Гинруману, проверявшему свое оружие. На левой щеке воина глубокий кровоточил порез, угрожая новым шрамом, широкий лоскут кожи был содран со лба.

– Продвигаемся. – гвардеец кивнул, махнул своим солдатам, крикнул им нечто ободряющее— грубое, неразличимое уже для гатриана, бросившегося вперед в сопровождении стаи.

Тоннели слегка расширились и ульнары почувствовали себя свободнее. Холодящие травяные запахи стали ощутимы и для человеческого носа, хищники же пришли от них в сдерживамое лишь волей Гинрумана волнение. Хвосты их распушились, поднялись и загнулись, подрагивая, трепеща, выражая крайнее возбуждение близостью противника.

На перекрестках тоннелей, сходившихся ровными углами и подтверждавших тем подозрения в искусственном их происхождении, мелькали золотистые тени, но шедшие впереди ульнары не реагировали на них, позволяя признать остаточным явлением. Вспыхивавшие перед взглядом Гинрумана искры уверяли в высокой концентрации святого поля, рассеянном излучении, производимом источником высокой мощности. Будучи достаточно опытным в определении, Гинруман был уверен в наличии поблизости реликта времен до Войны Заточения. Исходя из насыщенности излучения и его пульсации, он должен был оказаться или накопителем святого поля, которые богомольцы научились использовать в качестве оружия или обнаруженными в пустыне останками некоего великого воина— чудотворца, сражавшегося в древние времена на стороне Создателя.

Очередной перекресток проявил требуемое направление восторгом прохладного воздуха, оглушающего пряными, скребущими горло ароматами пугливых благовоний, сладостью белесого свечения, трепетом обреченных голосов. Прижимаясь к стенам, солдаты осторожно продвигались, тогда как ульнары, менее осторожные и более быстрые, взволнованно вздымающие головы, напрягшие густые короткие гривы, не боялись выйти и на середину тоннеля, присыпанного обломками потолка, едва слышно подвывая от близости врага, возбужденные золотистым блеском, рассыпанным в воздухе ядовитой пыльцой.

Всплески золота оставили глубокие кратеры в камне возле лап шедшего первым ульнара. Отпрыгнув к стене, он тряхнул головой и зарычал, но медлительный собрат его был менее удачлив и в следующее мгновение рухнул, рассыпая превратившийся в золотую пыль череп. Арсенал оружия богомольцев впечатлил Гинрумана. Давно уже не доводилось ему встречаться со столь хорошо оснащенным противником и на мгновение мысль об отступлении заволокла разум. Армиолы учили, что любой маневр должен быть осуществлен, если представляет собой преимущество. Выполненная задача, уничтоженный противник, сохраненные ресурсы и боевые единицы имели большее значение, чем проявленная горделивая доблесть, в особенности, если рассуждать о ней приходилось после смерти храбреца. Бездумная трата ресурсов в отчаянной попытке превзойти противника вызывала большее осуждение гатрианских командиров, чем осторожное отступление, но потеря времени привела бы к бегству богомольцев либо позволила им воспользуются имеющимся у них оружием. В обоих случаях они, вероятнее всего, использовали бы некое чудодейственное средство, чего не следовало допустить.

Гвардейцы открыли ответный огонь. Гинруман вскинул оружие, но враг оставался невидимым для него за поворотом тоннеля и потому он медленно двигался вперед, наблюдая за ульнарами, переключаясь с одного на другой, чувствуя, как приближаются к нему, волнуясь за хозяина и вожака своего, отставшие члены стаи.

Золотая волна ударила его в левое плечо, сбивая с ног, искристая тень метнулась прочь, но один из ульнаров мягким прыжком настиг ее, ударом черных когтей вспоров человеку горло. Сдернув дымящийся наплечник, поводя рукой, убеждаясь, что она сохранила подвижность и не лишилась прочих свойств, Гинруман приблизился к захлебывающемуся пенящейся кровью богомольцу.

Юноша в одеянии пустынника, поношенном и грязном, носил из брони только нагрудную серую пластину с гравировкой сторукого солнца. Убивший богомольца ульнар стоял поблизости, принюхиваясь к стрелявшему в его вожака оружию, имевшему решетчатый приклад и короткий трубчатый выступ на месте дула, завершавшийся стальной диафрагмой. Ногой оттолкнув излучатель, Гинруман переключился на покорного ему хищника, но юноша, пенистой кровью покрывший губы, был обычным человеком, лишь на окраине глаз принявшим золотистый отблеск фанатичной веры.

Наличие у богомольцев такого оружия смутило гатриана, утверждая их возможности более значительными, чем предполагалось. Гинруман указал на излучатель одному из солдат, тот подхватил оружие и повесил его за спину. Взглянув на рыжебородого, гатриан взмахнул рукой вглубь тоннелей, воин согласно кивнул и, отправив перед собой пятерых ульнаров, сопровождаемые двумя десятками солдат, они двинулись в искрящуюся золотом темноту.

С каждым шагом он чувствовал себя приближающимся к возмутительному напряжению, болезненному нарыву, пульсация которого отдавалась в его висках и затылке. Пока он не приказал ульнарам вести себя спокойнее, они неустанно подавали сигналы беспокойства, уверяя хозяина в наличии перед ними опасности, превосходящей их силу.

Глухой грохот, тяжелый, осыпающий потолок, проявил первую из мин, вспыхнувшую серебристым сиянием, убившую одного из солдат. Ульнары ловко перепрыгивали спрятанные под нагромождением камней и обломков мины, выдававшие себя Гинруману едва различимым золотистым блеском и он приказал солдатам следовать за ним и его зверями, осторожно обходя ловушки, опасаясь их особо чувствительными к его крови.

Выскочивший за поворот очередного перекрестка ульнар натолкнулся на огонь богомольцев, отбросивший животное на пол, скулящее, разбрызгивающее попавшую на лицо его хозяина кровь. Прижавшись спиной к теплой стене, Гинруман припал к полу, осторожно выглянул и тут же отпрянул назад. Перегороженный сваленными ящиками со снаряжением, тоннель завершался мерцающим проломом, за которым гатриан чувствовал пространство угрожающей пустоты. Скорострельное оружие, установленное на высокой платформе, прикрытое высокой овальной пластиной, извергло еще одну длинную очередь, расколовшую камень стены.

Гинруман собрал возле себя восемь ульнаров, вслушался в торопившихся к нему зверей, заблудившихся в бесконечных разветвлениях и зловонных тупиках, внял нарастающему напряжению, исходящему из враждебной лакуны и счел ожидание невозможным. Выбрав одного из зверей, он отдал ему неслышную команду. Мгновение ульнар пребывал в дрожащей неподвижности, а затем спазмы ворвались в его тело и густой белесый дым потек из пасти и ноздрей. Глаза животного закатились, тело содрогалось, широко расставив трясущиеся лапы и Гинруман в очередной раз пожалел об отсутствии у гвардейцев защитных средств и невозможности использовать отравляющие способности его зверей.

Дым медленно заполнял коридор и в ответ на его появление яростные ругательства донеслись со стороны богомольцев, стрелявших теперь длинными очередями, перемещавшимися от стены к стене в надежде зацепить наступающего под прикрытием завесы противника.

Извергавший дым ульнар безвольно упал, Гинруман оттащил его к стене, а рыжебородый уже стоял рядом с ним, опустив к полу морду своего оружия, осторожно выглядывая из— за угла. Кивнув гатриану, он лег и неторопливо пополз к богомольцам. Трое его солдат молча последовали за ним, Гинруман же приветствовал легкими касаниями к холкам двух подоспевших к нему ульнаров, позволил им отдохнуть, отправляя трех других за солдатами. Богомольцы кричали угрозы и проклятия, но не имели гранат, что и позволило гвардейцам преуспеть Гинруман видел взором одного из ульнаров, как командира гвардейцев ранило в левую руку, но он все же добрался до выстроенной почитателями Создателя баррикады, на мгновение остановился, прислонившись к ней спиной и переводя дух, а затем сделал несколько бесшумных точных выстрелов и тут же перепрыгнул через преграду, увлекая за собой единственного выжившего солдата и двух ульнаров. Гинруман уже и сам бежал на помощь, сопровождаемый шестью зверями, но все было закончено без него. Шестеро мертвых богомольцев, лежали поверх черных гильз в вязкой пыли и трое излили кровь из разорванного горла.

Пещера, вход в которую охраняли они, золотистым многоруким солнцем уподобилась уже посещенной Гинруманом, но здесь посреди тщательно выровненного пола имелось круглое возвышение из белого камня, изрезанное угловатыми символами, опознанными Гинруманом относящимися к древним культам, возникшим вскоре после Великого Заточения, ярко освещенное укрепленными на стенах лампами, тянущее провода и источающие дымное зловоние трубы к столпившимся возле стен машинами, подрагивающим, томно гудящим, источающим волнующую, завораживающую пульсацию.

На возвышении том Гинруман увидел человеческую фигуру, облаченную в массивный красный костюм с уродливыми распухшими перчатками на руках и громоздкими ботинками. Трое прислужников помогали ему укрепить на круглом золотистом ободе воротника ребристый шлем с темным забралом. В ответ на шум со стороны единственного входа в пещеру, он повернулся и Гинруман узрел его узкое, бледное лицо, от вида которого золотая ярость оплела взор гатриана, спокойные глаза, переменчивым блеском вобравшие в себя безумие второй луны, спиральную ярость потерянной пустоты. Не сомневаясь в присутствии перед ним существа могущественного и опасного, великого чудотворца, пришедшего из времен далеких и безнадежных. Дотронувшись до плеча рыжебородого, Гинруман указал на богомольцев, покачал головой, заставил ульнаров встать перед собой. Гвардеец кивнул, отступил к каменной неровной стене.

Ульнары бросились вперед, оскалив клыки. По двое с каждой стороны, прижимаясь к стенам, еще двое перед своим хозяином, сосредоточившимся на существе в красном одеянии, подобном тому, какое использовали его соратники из расположенного на второй луне гарнизона.

Прислужники его торопились, бросая взгляды на приближавшихся к ним ульнаров. Опустив глухо щелкнувший шлем, они бросились к машинам, но один из них был перехвачен вцепившимся в его правую руку зверем, а другого ульнар сбил с ног и вонзился клыками в горло, разрывая высокий ворот черных одежд. Четверо таившихся у дальней стены богомольцев открыли огонь, пробив череп одного из ульнаров, выплеснувший черный мозг на присыпанные песком и пылью каменные пластины. Меткие выстрелы гвардейцев ударились о шлем низкорослого богомольца, пронзили кирасу его одноглазого соратника. Развернувшись к ульнарам, чудотворец воззрился на них и, взыв, ульнар рассыпался золотистым прахом. Второй же, бросившийся в сторону, увернулся от жестокого взгляда, высоко прыгнул, изворачиваясь и прижимая уши. Рука в жесткой перчатке схватила его, удерживая в воздухе и зверь распался в ней, рассыпался сияющим прахом. Два других уже обходили чудотворца со спины и одновременный их прыжок, завершившийся сверкающим распадом, вынудил его отвлечься, позволив Гинруману запрыгнуть на возвышение. Нарастающий гул, сотрясающий пещеру, отзывался золотистыми искрами перед взором его, но он предпочел не замечать его, сосредоточившись на единственном своем враге. Выдернув из притянутых к бедру ножен темный клинок, закаленный в крови армиолов, он налетел на чудотворца, пытаясь вонзить лезвие в его грудь, но тот легко перехватил удар, отклонил руку гатриана, толкнул его в левый бок, сбив с ног, причинив почти забытую уже испепеляющую боль.

Чудотворец рассмеялся, сделал шаг в сторону, оказавшись посредине платформы, в круглой, избавленной от рисунка пустоте, занимавшей сердцевину ее, встал, опустив руки, взирая на гатриана с торжествующей радостью, прикосновением к шлему опустил забрало, скрыв себя за текучим зеркалом.

Вскочив, Гинруман вновь набросился на чудотворца, повернувшегося к нему спиной. Обхватив левой рукой его шею, гатриан правой попытался вонзить клинок в грудь врага, но рука его была перехвачена и лезвие остановилось, лишь немного не добравшись до матовой гладкой ткани. Воздух в пещере становился все более плотным и тяжелым для дыхания, золотистые искры все чаще вспыхивали в нем, а неясные, почти неощутимые вибрации, пробиравшиеся сквозь него, сотрясавшие надежды, раскалывавшие подозрения, отдавались острой болью в затылке гатриана. Существо, с которым столкнулся он, принадлежало к великим чудовищам. Близость с ним была мучением для Гатриана, вторгаясь электрическим страданием в каждую составляющую всей его двойственной плоти. Никогда не испытывавший подобного, но предупрежденный древними трактатами и учителями, он радовался встрече со столь удивительным существом, не задумываясь о его превосходстве или возможном поражении и лишь продолжая сражение как единственно возможное событие в той определенности мироздания.

Левой рукой чудотворец попытался ударить, сбросить с себя назойливого противника, но костюм делал его неуклюжим, лишал живой гибкости. Слова его, хрипящие и гулкие, оставались непонятными гатриану. Кружась, но не пересекая пределов пыльной пустоты, поклонник Создателя и соратник его, мало преуспел в избавлении от гатриана. Гул, окружавший их, превратился в мерцающее сотрясение и чудотворец остановился, замер, лишь удерживая клинок вдали от себя, опустив левую руку, позволяя себе расслабленную неподвижость. Гинруман успел различить печальный смех врага, а затем все вокруг потерялось в ослепительной золотистой тьме, переливающейся, состоящей из фигур, на знающих повторения, с равной страстью сочетающих в себе углы и округлости и в следующее мгновение гатриан задохнулся от иссушающего, мертвого холода.

Вокруг него ликовала в напряженной чистоте пустыня перемешавшихся серых и черных песчинок, поблескивавшая мерзлой платиной, ближе к горизонту изувеченная вытянутым, остростенным кратером, выставившим в бледном оскале свои тонкие клыки. Левую сторону занимала собой сияющая твердь, обнаженная, лишь в нескольких местах своих прикрытая протяжным облачным мороком, зеленоватыми язвами принявшая кровавые пятна олбонов, вонзавшая острия мысов в потемневшие от мертвых чудес океаны, вздымавшая к небесами горы, каких не было до Войны Заточения, возникшие на местах тех битв, в которых участвовали армиолы.

Сохраняя себя вне боли, осознавая все время потерянным и упущенным, Гинруман не позволял себе ни отчаяния, ни предчувствия гибели. Гатриан учили воспринимать се ощущения тела равными, не видя различий между наслаждением, болью и отсутствием их. Напряжение собственного тела могло быть для них удовольствием, мысль о Создателе была для них мучением и способность изменять свои ощущения позволяла им оставаться действующими и после получения смертельных ран. Необученный сражениям в условиях малой силы тяжести, он мало что смог бы сделать даже если бы мышцы его не разрывал всерадостный, первозданный холод и все же лезвие в его руке сближалось с грудью чудотворца, пребывавшего в бесчувственной неподвижности. За мгновение до того, как черное острие коснулось алой искрящейся ткани, Гинруман принял темноту как жестокую плоть. В припадке последней ярости, отвердевшей рукой стиснув жесткий воротник костюма своего врага, он вцепился зубами в его плечо, надеясь разорвать защитные одежды, неуверенный, что пребывание в открытом пространстве причинит вред чудотворному существу. Дернув плечом, оно скинуло с себя мертвого гатриана, поймало выскользнувший из его пальцев нож, взглянуло на лезвие, украшенное двадцатью сходящимися к черному кругу широкими стрелами, выпустило нож, медленно упавший, вращаясь, в принявшую, вобравшую его в себя пыль.

Осторожно опустившись на колени, черными пластинами на них продавив золотистый пепел, чудотворец смахнул его перчаткой, обнажая черную каменную твердь, всю в крошечных порах и трещинах, черными наконечниками пальцев прикоснулся к ней и замер. Лишь едва различимое золотистое мерцание, узреть которое смог бы и человеческий взгляд пребывало в движении вокруг него, пульсируя, обтекая, обвиваясь, перетекая в узкий, извилистый, короткий разлом, заполняя его подобно едкой жидкости, дымно покачиваясь в нем, нехотя растворяясь, разъедая края. Затем исчезло и оно и чудотворец повалился на колени, склонился, едва не падая, опустив голову. Солнце проплывало в забрале шлема оскорбленной мечтой, расплываясь по мерцающей его темноте. Семью яростными вспышками золотистое густое свечение, жидкое, плотное, жгучее, вырвалось из разлома, устремившись в сторону мира, а затем луна вновь стала тихой и мертвой. Только пылающее золотое свечение бредило над горизонтом, мерзлыми всполохами бросаясь через все небо. Когда подоспели гатрианы из числа лунного гарнизона, они обнаружили только пустотный костюм с метками участвовавшего в Войне Заточения Отряда Стрекоз, заполненный искрящимся золотым прахом.

4.

Альмидора, дочь Маснадара Медного, одного из богатейших купцов Камдара, слыла девушкой привлекательной и капризной. Было ей только шестнадцать лет, но счет отвергнутых женихов приближался уже к сотне и в списке том имелись и юноши знатных фамилий и богатые старцы, прибывавшие нередко из других городов, о которых мало кто слышал в тех благодарных краях, прознавшие о красавице из распространяемых бродячими торговцами слухов и фотографий. Последних имелось великое множество, ибо любила она проводить время возле моря в обществе пары служанок и десятка охранников – мирмиалов, один лишь вид чьих зубчатых жвал отталкивал любого, кто посмел бы приблизиться к ней. Нагая, бродила она по красному песку пляжей, проходила по ним колесом, вскидывая к небу мускулистые ноги, плескалась в волнах Зеленого моря, доступная для внимательных линз и серебристых пластин и оказывалась затем рядом с прочими чаровницами на услаждающих похотливые взоры листках, продающихся в каждой лавке любого из городских рынков. Иногда Маснадар просил своих слуг купить те снимки, желая посмотреть, хорошо ли вышла на них его дочь и полюбоваться ее грациозным телом. Заботило его только сохранение ею невинности, ибо в таком случае большего мог просить он у желающих ее тела. Раз в несколько месяцев прославленный доктор Карзиман был приглашаем для того, чтобы осмотреть девушку и убедиться как в здоровье ее, так и в девственности, что он с неизменным усердием подтверждал. Все отказы, произведенные Альмидорой, исходили от ее отца. Сама она была совершенно равнодушна к мужчинам, равно как и к женщинам. Больше всего нравились ей фрукты и сладости, цветы и птицы, коих в спальне ее имелось великое множество. Прослышав о некоей чудесной пернатой твари, могла она неделями приставать к отцу с требованиями достать ей неведомое создание и приходилось тому отправлять в далекие города караваны, единственной выгодой которых была дрожащая птичка длиной в мизинец, особенностью чьей были яйца кубической формы или удивительный цвет их или возможность питаться только заточенными в янтаре насекомыми. Каким бы привлекательным ни выглядел мужчина, Альмидора неизменно кривила губы, когда его представляли ей и желала как можно скорее вернуться в свои комнаты, где, в окружении крикливых птиц, одурманенная благоуханиями цветов, впивалась она в кожицу фруктов, цены одного из которых достаточно было для иной семьи на месяц и, смеясь, когда сок тек по ее подбородку и груди, считала подобное времяпрепровождение лучшим из возможных. Все это вполне устраивало Маснадара, намеревавшегося выдать дочь за одного из правителей далекого города, в четвертый раз присылавшего своих представителей и увеличившего предложение в десять раз с момента начала переговоров.

Альмидора имела обыкновение спать обнаженной, на подушках и простынях, расшитых птицами и цветами, не боясь оставлять окно открытым и радуясь, когда пытавшихся забраться к ней воздыхателей перехватывали стражники, будь то люди или мирмилоны. В ту ночь разбудил ее не шум или крики, но странное, волнующее, радостное предчувствие, как будто сообщили ей о доставленной птице, каких осталось во всем мире лишь несколько штук или фрукте из садов, сметенных вскоре после сбора урожая песчаной бурей. Открыв глаза, она увидела комнату свою охваченной золотистым свечением, исходившим от бесчисленных пылинок, плавающих в воздухе, не сталкиваясь друг с другом, образующих узоры, не имеющие ничего схожего с предпочитаемыми людьми, родства не ведущие ни с буквами или иными знаками, ни с приятными глазу формами.

Мгновенно проснувшись, девушка приподнялась на руках, рассматривая удивительное явление, не чувствуя в нем угрозы или опасности для себя, полагая его пыльцой неизвестных ей цветов, ветром принесенной в ее спальню и размышляя о том, как могут выглядеть они. Светлые ее кудри, соприкасаясь с таинственным сиянием, вбирали его в себя, сладкий аромат, дурманящий и обездвиживающий, был таким приятным и волнующим, что ноздри ее широко раскрывались, желая как можно больше пропустить его в легкие, а те до боли распирали ребра, вбирая в себя ставшее неожиданно столь приятным дыхание, полное пряного соблазна, мечтательного и безмятежного, предлагавшего в обмен на мгновение слабости вечность неукротимого блаженства.

Все теплее становилось в комнате. Альмидора почувствовала, как пот выступил на ее коже, а волнение превратилось в тягостное возбуждение, какое испытывала иногда она безо всякой на то причины и успокаивать которое научили ее подруги с тем лишь отличием от их стараний, что никогда не думала она при этом о мужчинах. Соски ее грудей, тяжелых даже для собственных ее рук, твердостью могли бы сравниться в то мгновение с птичьими клювами. В кончиках пальцев ее возникла дрожь увлеченной слабости. Поднимаясь все выше, она достигла локтей и вынудила голову девушки упасть обратно на подушку, поднявшись до колен, заставила их, обессилевших, разойтись. Сливаясь друг с другом, сплетаясь в игривом неистовстве хаоса, золотые крупинки образовали течения и водовороты, спиральные облака, соприкасавшиеся с нежностью стеклянных любовников, перетекавшие друг в друга, все более плотную создавая форму, неясное облако, сгустившееся над девушкой, парившее над ней, отбрасывающее на загорелую кожу ее пятна обжигающих бликов. А затем, в мгновение меньшее, чем взмах крыльев самой крошечной птички, менее различимое, чем появление из— под земли ростка, все то воздушное золото собралось в острие волнистого смерча и обрушилось на девушку, ткнулось в ее промежность, пробираясь в нее, исчезая в чудотворном чреве, а сама она выгнулась, раскинув руки и ноги, оскаленным растянувшимся ртом издавая хрипящий предсмертный стон, раскрыв слезящиеся глаза, сотрясая конечностями кровать от наслаждения, вобравшего в себя миллион самых огнестойких оргазмов. Не осталось в ее теле мышцы, избежавшей мучения воинственной той судорогой, а все жидкости сменились на золотую радость, пылающий восторг неизбывного удовольствия, достойного самих армиолов.

Поутру она сочла случившееся сном, пусть и самым поразительным из увиденных ею, самым приятным из всех возможных и продолжила рисовать птиц, пересчитывать лепестки у цветов и мечтать о превращении в один из них. По прошествии месяца, когда кровь не вышла из нее, как полагалось, она обеспокоилась тем, ибо слышала, что может то быть признаком недуга и обратилась к отцу, а тот призвал доктора Карзимана.

Появившись в точно назначенное время, облаченный в обычный свой черный костюм со всеми знаками полагавшейся ему власти на груди, сопровождаемый слугой— амниотом, волочившим тяжелую кожаную сумку, он даже посреди полуденного зноя воплощал собой невозмутимость и чистоту.

Прославленному доктору, дважды спасавшему город от чумы, достаточно было получаса, чтобы придти к заключению.

– Она беременна. – в кабинете ее отца, сжимая в потемневших от работы с растворами пальцах бокал с апельсиновым вином, он выбросил то, глядя в глаза Маснадара, не надеясь избежать его гнева.

Но купец словно давно уже ожидал подобного, как властитель, понимающий, что войску его не одолеть врага и все же высматривающий с городской стены гонца. Вздохнув, Маснадар закрыл глаза, провел тонкой рукой по гладкому бледному лбу, царапая кожу сдавившими пальцы серебряными перстнями.

– Как это возможно, если еще месяц назад она была девственницей? – взгляд купца воткнулся в Карзимана так, словно тот и был злодеем, обесчестившим юную красавицу.

– Она остается ею и сейчас.– доктор сделал глоток чуть горьковатого, но приятного от того еще больше вина. – Можете проверить это сами.

Маснадар покраснел и отвел взор от доктора.

– Вы понимаете, что это значит? – немало путешествовавший во времена своей юности Карзиман бывал в землях, где власть принадлежала богомольцам, присутствовал на праздненствах их, наблюдал их обряды и потому мог определить божественное, когда сталкивался с ним. В железноликом Камдаре, откуда до ближайшей крепости гатриан был день пешего пути, не принято было упоминать Создателя иначе как в насмешку. Любое проявление божественного находилось под строжайшим запретом и подлежало немедленному уничтожению. Столь явное проявление чуда, стань оно известно за пределами этого дома, немедля привлекло бы к нему гатриан и не только девушка, но и все, кто был вхож сюда, оказались бы под подозрением, были бы арестованы и переправлены для допроса и обследования, после которых еще никто не возвращался.