Сказание о распрях 2

I

. Бастард

К замку княжны Хризольды стекался внушительных размеров обоз – каких давно уже не видывали ни в одном из Северных кронств. Всё потому, что юная особа, которая ныне подросла, теперь же готовилась к замужеству. А повозки, телеги, арбы со скарбом везли и гномы, и эльфы, и люди – больно мила была их сердцу дофина, и горячо любима.

Прекрасное создание ещё с раннего детства одинаково радушно привечало в своём доме как людей знатных, так и людей простых; от родителей своих получила она хорошее образование и воспитание, была не по годам начитана, умна. Разве что прятали они от девочки и зло, и скорбь любыми способами, чтобы не устрашилась, не испугалась, не боялась; дабы не сникла, потому, как близко к сердцу принимала всё, что видела, что слышала. Оттого предельно добрым был взгляд Хризольды, и в её сердце было счастье.

Хризольда, имея в обычае своём вставать в четыре часа утра, когда солнце только-только просыпается, чтоб лучами своими разбудить и всю округу, бодро, бойко шествовала в поле далеко за пределами своей обители, дабы, точно пастушка, присматривать за каждым агнцем. Не чураясь, не боясь испачкаться и замараться, она бережно брала самого маленького к себе на руки, и пела ему великую песнь – ровно такую же, что напевала ей в детстве мать. У водоёма, у пруда часами сиживала, чтобы полюбоваться утками и накормить их.

Княжна находилась без ума от лошадей, и пропадала в конюшне подолгу. В конюшне же той были кони знатные, кони статные; помимо них, в ней содержались эогиппусы, пони, единороги и гиппогрифы.

Сейчас же Хризольда находилась в своих покоях. Она сидела в удобном кресле, утопая в нём – обойдя кресло сзади, со спины, никогда не догадаешься, что в нём кто-то сидит.

Вначале княжна внимательно рассматривала себя, глядя в зеркало. Затем, взяв в руки гребешок, начала расчёсывать свои длинные русые локоны. Внезапно она остановилась, призадумалась вдруг и охнула:

– Что же теперь будет? Я пропала, если кто-либо узнает.

Девушка вдруг встала, и начала ходить по своим покоям взад и вперёд. Похоже, она вспомнила не очень хорошую, но недавнюю историю, потому как заметалась в ужасе, как мотылёк, который не может вырваться на свободу, запертый в стеклянном сосуде.

Неожиданно раздался негромкий стук в её дверь.

К её облегчению, это был гувернёр – ещё один человек, который был дорог сердцу Хризольды. Этому седовласому мужчине княжна доверяла, как себе – много лет тот хранил в себе все её тайны и секреты.

Случалось так, что по долгу службы отец невесты часто бывал в разъездах – как это ни печально, как ни прискорбно, но кронство Тезориания против своей воли было втянуто в великую тяжбу; тяжбу, именуемое страшным словом «война». Этот князь, славный и бесстрашный человек, имел безупречную репутацию – репутацию человека порядочного, ответственного, сильного и мужественного; кронинг вверял ему и своё войско, и своё государство, и даже свою собственную жизнь. Некогда ещё дед Хризольды, граф и верный вассал прежнего кронинга, верой и правдой заслужил более обширное владение, данное ему в лэн – де юре принадлежащее кронингу, де факто управлял им граф, как феодом феодал. Более того, его титул с тех пор был выше; герцогиней стала бабушка Хризольды.

Вот и отец Хризольды, князь Кристиан был также нарасхват, ибо во всём походил на своего отца-герцога. Он удосужился снискать у нынешнего кронинга всяческое уважение, расположение. Вот только на самом деле невесть как побаивался его тезорианский кронинг – но ещё больше кронинг боялся врагов внешних, а потому назначил в своё время Кристиана маршалом – и не прогадал, ибо также не глуп был. Кристиан же умудрялся совмещать в себе роль маршала с ролью посла и дипломата – он чётко был уверен в том, чтобы договориться; «худой мир лучше любой из войн», так говорил он.

Между тем, ситуация в землях Севера действительно была мрачной: кронство Эйнар (которое у прочих нордов зовётся Варгия либо Варвария) зашевелилось в самый неподходящий момент; неспокойно было там, и гонцы несли оттуда дурные вести. В кронстве Тирания сменилась форма правления: отныне там был объявлен вульготон, что сродни военной диктатуре вкупе с авторитарностью кронинга, исповедовавшего гедонизм и приветствовавшего жречество. На юге было хуже всего: там наблюдалось дерзкое движение – форсировались речные заставы, пограничные рубежи, а местных жителей поработители угоняли к себе в рабство. Возможно, вы спросите, кто же эти нехорошие люди – конечно же, амулетинцы; больше некому. Ведь Тезориания, с её холмами и долинами простиралась гораздо южнее всех прочих кронств, и граничила с империей, которая привыкла повелевать и отбирать силой. В неравном бою, когда беды никто не ждёт – либо же хитрыми вылазками на хорошо защищённый форпост. Стоит усыпить бдительность хотя бы одного часового – и сделано полдела. И амулетинцы эти не имели себе равных в жестокости и кровожадности – так, во всяком случае, утверждали очевидцы, коим удалось вырваться из когтей опасности.

Оттого и пропадал князь то на поле брани, в гуще сражений, то обивая пороги дружественных кронств – в последнее время вся надежда была исключительно на Стерландию, которая имела общие с Тезорианией границы; жители этой страны также предпочитали войне жизнь в мире и согласии. Однако если задеты их честь и достоинство, они непременно будут биться.

У Стерландии были свои враги: далеко на севере, за Снегозёрьем находилось кронство Тронн, и магия навела черноту на сердце, разум и душу тамошнего кронинга. Не давало покоя и иное кронство, имя которому – Сюшер, чьи жители промышляли грабежами и разбоем. Они постоянно вторгались с моря, совершая дерзновенные и агрессивные набеги. Эти люди приплывали на драккарах, и одеты были в звериные шкуры. Суровыми весьма были они, особенно же – их вожак, что «носил на себе мёртвого ведмедя», как с придыханием и страхом твердили верноподданные из княжества Хладь, ибо и им те корсары доставили немало трудностей да неприятностей.

Несмотря на то, что Кристиан бывал в своём замке нечасто, жену и дочь любил он оттого не меньше, и всегда привозил с собой множество гостинцев. Жена его, к великому сожалению, была несколько больна и почти всегда слегка бледна: её часто мучили головные боли, особенно после рождения дочери. Тем не менее, княгиня делала всё, что могла, занимаясь своим единственным чадом в свободное от болезненных приступов время.

Именно поэтому Хризольду с детства растил и опекал гувернёр, которого звали Андрбальд. Многое, многое ведал этот славный человек, но многое, многое таил под семью замками в своём сердце. Преданней его не сыскать во всём кронстве, и Хризольда была весьма привязана к нему. Именно благодаря Андрбальду юная дева неотразимо пела и умела играть на многих музыкальных инструментах, а её пребывание в библиотеке равнялось пребыванию в спальне в часы, отведённые под сон.

– Входи же скорее. – Княжна осторожно выглянула наружу, дабы выяснить, не следит, не подслушивает ли кто.

– Что с вами, маленькая госпожа? – Подивился гувернёр, хотя на самом деле догадывался кое о чём. Удивлялся же он крайне редко, ибо много уже повидал на своём долгом веку.

В настоящий момент на Хризольде не было лица; точно подменили её. Ещё несколькими мгновениями ранее её личико буквально лучилось ясным дневным солнцем, а ныне было явно чем-то озадаченным, обеспокоенным. Что всё же не говорит в пользу мимолётности, непостоянности в её характере – скорее, княжна долго молчала, томительно размышляла. На некоторое время она отбросила все страхи и опасения, но они вновь нашли её, нашли сами. Ныне маялась и не находила себе места. Она словно разрывалась, точно свершила нечто худое, но, с другой стороны, на то имелись веские причины, если можно говорить серьёзно о чувствах, переполнявших эту девочку.

– Ах, Андрбальд… – Начала было Хризольда, но тут же запнулась, и позже перешла на шёпот. – Боюсь, моё подвенечное платье не может быть белого цвета!

Бедный ребёнок расплакался, разревелся, захныкал, и были это и слёзы раскаяния, и слёзы сожаления; но были там и слёзы иного порядка, которые смог бы понять лишь тот, кто хорошо знал ослушницу.

Гувернёру не обязательно было повторять дважды: он всё понял. И тем страшней был для него удар, ибо грош цена всему тому, что он делал до сих пор, не уследив, не предвосхитив. С какой миной на лице предстанет он пред теми, кто вверил ему сие беззащитное, безропотное дитя, которое доселе не причиняло никаких неудобств?

– Как же так? – Только и спросил несчастный, а руки потянулись к затылку.

– Это случилось, когда ты отлучился не по прихоти своей, но по зову сердца твоего, когда ты нужен был в ином месте, дабы помочь советом и не только. Одни были в саду, и позже, на лугу…

– Довольно! – Вскипел Андрбальд. – В сию же долю мгновения прикрой свои уста! Кабы не вышло так, чтоб тайну, что познали двое, не постигли трое. Ты очень огорчила меня сегодня.

Гувернёр выглядел обиженным – ещё бы, Хризольда, которая была ему как дочь, взяла и предала их всех, но, прежде всего – саму себя.

– Неужто дело было таким срочным? Неужель нельзя было дождаться сего дня? И что же теперь будет…

– Моя вина, моя вина, моя вина. Но… Мы любили тогда, и любим друг друга сейчас. Будем вместе и дальше; он не бросит, не откажется от меня – мы единое с ним целое. Пусть никто об этом не узнает!

Её взгляд, полный горечи и отчаяния, невозможно было долго выдерживать, и Андрбальд потупил свой взор, в уме решая сложную задачу.

Весть о том, что Хризольда была близка со своим избранником до свадьбы – худшая из всех вестей, ведь обычаи и традиции нордов целиком основывались на этике, морали и нравственности. С другой стороны, согласно словам княжны, их с женихом чувства обоюдны, и хоть немного, но у гувернёра отлегло от сердца.

– Будь по сему, я промолчу. – Смягчившись и скосив глаза на девицу, молвил Андрбальд. Себе же самому он пообещал поговорить с женихом, дабы удостовериться в его безграничной любви к невесте, непосредственно и лично с его слов.

Разговор сей, между княжной и её нянем произошёл ранним утром. Свадьба была назначена на вечер, но всё же стоило поторопиться.

Андрбальд, глубоко вздыхая (но так, чтобы никто не обратил на это внимания), нашёл жениха завтракающим на лужайке.

При одном только виде и взгляде Вильхельм понял, что нянь его зазнобы знает всё. Он чуть не поперхнулся, но быстро овладел собой. Он тут же привстал из-за стола, почтительно, учтиво поприветствовал гувернёра (несмотря на своё знатное происхождение) и даже предложил тому составить ему кампанию за трапезой – тот, однако, отказался.

– Вижу, она всё вам поведала… Что ж, в таком случае добавить мне нечего. Увы, это так. – Уныло выдавил из себя Вильхельм, понуро уткнувшись в пустую уже тарелку.

Андрбальд молчал, некоторое время, изучая человека, с которым сегодня вечером обручится Хризольда. Наконец, вдоволь отмолчавшись, он изрёк следующее:

– Чисты ли, светлы ли помыслы и намерения твои? Будешь ли хранить, и оберегать пташку до скончания всех дней, отпущенных тебе?

– Я клянусь. – Утвердительно кивнул жених и поспешил заверить ещё. – Она ни в чём не будет знать нужды, телом заслоню от я от врага. Искренне желаю я идти с нею единою тропою. Всё, что я могу…

– Пусть так. – Вздохнул с облегчением седовласый слуга. – Будьте счастливы.

И отошёл он прочь, и уединился в своей каморке. И возрадовался он радостью великой за этих двоих! Но не знал, не знал Андрбальд, что беда совсем близко…

Ибо неподалёку от той беседки на лужайке, стояла возница с лошадьми, на коей приехал в замок Кристиана Вильхельм. И кучером той злополучной, злосчастной возницы, как на грех, был единокровный, но не единоутробный брат Вильхельма, Яккоб. И Яккоб-бастард, сын служанки, брат Вильхельма по отцу, лютой, жгучей ненавистью ненавидел своего брата и во всём до мелочей завидовал ему.

Вильхельм не знал, не ведал, кто ему Яккоб – хоть и похожи они были внешне; о сём знали лишь их отец да сам Яккоб.

Человек сей был крайне низок внутренне, но стоит всё же заострить внимание на его внешности: Яккоб родился уродом-альбиносом, злобной копией своего брата. Это был высокий, белокурый юнец, радужная окраска глаз которого была приближена к красноватому оттенку – оттого у видевших когда-либо лицо Яккоба людей создавалось впечатление, что зеркала души бастарда налиты злобным адским огнём. Как уже было сказано выше, Яккоб являлся блондином, как и его брат Вильхельм – но у Яккоба волосы были абсолютно белого цвета – не с серебринкой, как если бы седые, но равно как белила цинковые, как неразведённая хлорная известь.

По рождении отпрыска отец отдалил от себя служанку, назначив ей, тем не менее, приличное для их братии жалованье. Но рос Яккоб в злобе великой, и отлучался из дома часто, дабы наблюдать украдкой за каждым часом жизни своего брата, и так прожил он все свои имеющиеся уже в наличии годы. Засыпая лицом к стене в жалкой лачуге, мысленно слал он Вильхельму страшные, ужасные проклятия. Понять его нетрудно, несложно: кто не хочет жить лучше, чем он живёт сейчас? Однако, вместо того, чтобы мстить отцу, он мстил при каждом удобном случае своему брату – но так, чтобы о том никто не узнал.

Лице же своё прятал Яккоб не просто так: уши, которые и услышали сегодня то, что услышали, были не менее уродливы, деформированы, чем сама личность Яккоба, и служили замечательными, многократно усиливающими звук локаторами – и что для одних шёпот, для других, вроде Яккоба, был гром среди ясного неба; неба, которое благословило союз Вильхельма и Хризольды. Яккоб покрывал свою главу также и потому, что основным источником его заработка ныне являлось ремесло палача, ведь мать ко времени сих событий уже отошла в мир вечных грёз. Возничим же Яккоб устроился не просто так: так он мог бы стать ближе к братцу, да выведать что-нибудь такое, что могло бы ему сгодиться, сослужить хорошую службу.

Случай не заставил себя ждать: бастарду посчастливилось, довелось расслышать слово в слово весь диалог няня невесты с Вильхельмом, но многое он понял и без слов.

Как зарделся Яккоб! Сегодня удача не изменила ему; хоть раз в жизни. И возгордился, и вознамерился сгубить. Восстал Яккоб на Вильхельма, как Каин на Авеля, и восстал бы уже давно, но отложил, и покоен был до вечера, потирая руки в предвкушении грядущего. Он даже снял с лица своего обвязку – никто не должен был лицезреть его, Яккоба; никто. На расспросы же Вильхельма тот, кутаясь в длиннополую робу, уклончиво намекал на оспу – если бы с его языка слетело «проказа», его не допустили бы не то, что кучером, а и вовсе никуда. Если же он намекнул бы на чуму, то его подняли бы на смех, ибо чума – болезнь донельзя смертная; и если от первых двух случай оставляет в живых, то от третьей не жди ничего хорошего, поскольку со смертью договориться нельзя.

Тем временем Андрбальд, после краткой, но удовлетворительной и даже приятной беседы с женихом Хризольды, поспешил к местному духовнику, Харлю, дабы немного успокоиться от волнения и развеять оставшиеся у него в душе сомнения.

Харль, чьё имя звучало бы на Севере скорее как «Харальд», радушно отворил свою дверь и пригласил гостя внутрь – для него, капеллана местного храма, все были равны, будь то знать или простой люд; он одинаково хорошо привечал, принимал и дворян, и крестьян, всех мирян.

Духовник ладил со всеми конфессиями в своём регионе, а прихожан своего храма не делил на гномов, эльфов, людей и великанов – согласно его длительным многолетним изысканиям, жизненному опыту и громадной библиотеке, в коей нет ни одной не прочитанной им книги. Харль верил в некую единую бесполую Сущность, сотворившую всё, включая и континент Фантазия, где расположены все известные на тот момент земли. Сущность он именовал не иначе, как Вечным Зодчим, Вечным Архитектором, Вечным Скульптором и несказанно благоговел перед ней. Однако он никогда не навязывал своего культа окружающим – все приходили к нему добровольно. К тому же, бытует мнение, что культ этот – и не культ вовсе; не выдуманная Харлем сказочная история про Творца и его творения, но самая что ни на есть правда. «Правда»? Харль считал, полагал, утверждал, что правд существует несколько, тогда как Истина – одна.

К тому моменту в Тезориании господствовал элементализм – люди верили в четыре начала, а именно в огонь, воду, землю и воздух. Каждая такая частичка, согласно их поверьям, была равноценной перед другими, и каждая из них в совокупности с другими и есть та твердыня, которая зовётся Мир. Несмотря на эти примитивные представления, жители этого кронства (впрочем, как и жители иных кронств) являлись людьми, элементарной грамоте обученными, посему элементализм они понимали не буквально.

У эльфов имелась своя религия, у гномов – своя; среди нордов было множество друидов и врачевателей, каждый из которых придерживался какой-то своей собственной концепции. Но все верили в духов леса, моря, в богиню весны и Подземелье, которое есть самый настоящий ад. Некоторые же юродивые смели нести ересь, говоря, что адом является дневное светило, поскольку они неправильно поняли звездочётов, рассказавших, как на самом деле выглядит Солнце – огромный, пульсирующий пламенем жаркий огненный шар, время от времени покрывающийся пятнами.

Итак, Андрбальда мы оставили у Харля. Что же привело его к нему?

– Правильно ли поступил один человек, – Мялся нянь, не зная, с чего начать свой разговор. – Право же, мне невдомёк. Ты же слывёшь человеком просвещённым; помоги мне разобраться.

– Чем смогу, я помогу, – Отвечал ему духовник, немного напрягшись и морща лоб – он так и не привык к южному наречию нордов, ведь родом он не из этих мест. – Ты только не таи, но говори, как на духу, мой друг.

Гувернёр вздохнул, спросив:

– Бывает ли ложь во имя спасения? Какое наказание ждёт того, кто непосредственно не принимал в грехе участия, но стал тому соучастником, ибо с недавних пор посвящён в ту тайну? Что, если совершённый проступок признают обе стороны и готовы просить прощения, но, убоявшись отмщения, так и не рискнут? Как быть, если свершённое действо не несёт вреда ни обществу, ни государству, но, однако же, всячески осуждаемо и порицаемо будет? Что делать двум влюблённым, если собираются они и дальше выстраивать своё гнездо?

Андрбальд умолк. Он ждал ответа, поскольку сейчас у него внутри шла жестокая борьба. Сердцем он жалел свою подопечную, но разумом понимал, что делает что-то не совсем правильное. Нянь раздваивался, не зная, прав ли он сейчас. Он бы переминался с ноги на ногу, но в данный момент он уже сидел.

– Какая интересная история, мой друг. – Вдоволь испытав терпение гостя, изрёк капеллан. – Вот что я тебе скажу.

Духовник поднялся и подошёл к окну, и гость был вынужден лицезреть пред собой его слегка сутулую спину.

– Вижу, речь идёт о людях, которые весьма лицеприятны тебе; во всяком случае, один из них. – Догадался Харль.

Он повернулся и, внимательно, даже пронзительно глянул собеседника.

– Если бы они не жалели о случившемся, если бы не раскаивались – это был бы блуд. Если бы они проделывали сие постоянно, регулярно, периодически, намеренно нарушая все запреты, попирая настояния их родителей – это был бы блуд вдвойне. Но если это случилось единожды, когда не умудрённые ещё жизнью дети пошли на поводу своих чувств – это есть глупость, но глупость по любви. Это любовь, если они поклялись до скончания их времени держаться за руки, что бы ни случилось. Это похвально, это достойно и смело с их стороны в столь юном возрасте разбрасываться столь громкими речами – лишь бы так оно и было впоследствии. Я умываю руки, поскольку не узрел в деянии сём великого грехопадения. Да, это не входило в планы более взрослых людей, но так уж случилось – не убивать же их теперь за это?

– А я? – Нашёлся гувернёр. – Если есть Тот, о Котором ты всё время твердишь… Что я Ему скажу, с какой миной на лице приду к Нему на суд, ведь свидетель ныне я. Хранитель тайны. Смилостивится ли Он? Перевесит ли на весах чаша с моими добродетелями? Ведь, согласно твоим россказням… Именно так я и жил – праведно и хорошо.

– Будь покоен, сия тайна не государственной важности. Другим же, какое дело? Пусть беспокоятся за себя, ведь порой и они виновны, даже пуще. Разве мало грабят торговцев? Мало воруют на рынке? Мало ли…

Из груди Харля неожиданно вырвался застарелый кашель, но после он поспешил продолжить, поскольку не договорил.

– Ничего откровенно плохого не произошло. Господин мой справедлив, Андрбальд; щедр и многомилостив Он. Я не думаю – право же, я не думаю, что за такое можно на веки вечные стыдить, позорить и даже лишать живота и отеческого благословения. Случилось – случилось; послужит им же уроком впредь, ведь с этим клеймом им теперь жить всю жизнь. Нехорошо вышло, но что ж теперь поделаешь? Ступай, мой друг, ибо образовались у меня дела, ведь ещё одним средоточием моей жизни является ведение городской летописи… В которой я напишу, что ещё одна счастливая пара венчается сегодня вечером. И будет пир на весь мир. И молодых не в чем будет упрекнуть. – Добавил он, подмигивая Андрбальду и выпроваживая того за дверь.

Речи духовника успокоили гувернёра, который много лет верой и правдой служил в замке, который сегодня, не дожидаясь вечера, покинет навсегда.

Андрбальд зашагал в сторону княжеского замка, который, надобно заметить, заслуживает всяческого внимания и восхищения.

Замок был почти окружён густолесьем, и возвышался на покрытом травою холме, потому дорога к нему, сложенная из камня и огороженная им же, как заборчиком, шла под уклон вверх для человека, смотрящего на это сооружение прямо перед собой, в анфас.

Этот замок словно был прорублен в скале. Каменное строение изобиловало множеством небольших по размеру окон, а его многочисленные башенки были увенчаны конусообразными крышами свинцового оттенка. Иногда они приобретали тёмно-сизый цвет, иногда – цвет пасмурного неба. Отдельно от основного здания, левее, стояла ещё одна, невысокая квадратная башня, с треугольною крышею, а многим правее от замка, уже не на холме, высилась округлая башня без крыши, и с узкими прямоугольными проёмами, которые затруднительно назвать окнами.

Подавляющий массив замка был светло-коричневого цвета, тогда как некоторые его башни были белыми.

Окинув в последний раз своим взором это внушительных размеров жилище, ставшее ему на долгие годы родным, гувернёр задумался, и двинулся мимо него, навстречу пропасти – где-то неподалёку, рядом, дальше замка и ближайших к нему лесных угодий течёт, бурлит один поток; к нему-то и держал сейчас свой путь нянь.

Покинув княжьи владения, которые на картах помечены как местечко Зэйден (что значит «Южный» либо «Южные»), седовласый мужчина вышел на опасную тропу, по которой ступает редкий путник. В этой части холмистая местность резко понижалась, уступая место так называемым Зэйдским равнинам – большим просторам, представляющих собой сплошные луга; равнины были лишены древесной растительности.

И в той части, где холм резко обрывался, точно, кто великий разрезал его бок острейшим серпом, Андрбальд вдруг остановился и глянул вниз, на шумящий исток большой реки, которая течёт почти через всё кронство, образуя подобие дельты в Болотистой низменности; реки, что Величкою зовётся, впадая в Злое море.

Русло этой реки было искривлённым, и на картах можно заметить её характерный зигзаг, точь-в-точь литера «S», ни дать и не взять. В низовьях Величка была широка и полноводна, как Обь, а верховья её лежали немного дальше места, где сейчас стоял нянь. Посему он лукавил, полагая, что исток – прямо перед его глазами. Петляя между холмов и равнин, Величка была рекою хитрой, и найти её начало было делом непростым, а подчас – и невозможным. Некоторые ставили себе за задачу и цель сыскать Величкин исток, но никому доселе сие не удавалось – всё дело в том, что река начиналась за пределами кронства, где-то в Странах Полумесяца, где обитают грозные амулетинцы. Одни поплатились жизнью ещё на взгорьях, ибо дорога на юг и опасна, и трудна; другие пропали без вести – и, в отличие от первых, тел их так и не нашли. «Пустое», говаривали жители Тезориании, и впредь не беспокоили Величку поисками её истока.

Андрбальд же, вглядываясь в пропасть, подводил итоги своей жизни.

Ещё утром он заранее попрощался с Хризольдой, отказавшись присутствовать на её свадьбе – сослался на какие-то свои дела, не терпящие отлагательств.