Сотворение мифа

Онемеченные потомки Прибыслава, возведённые в герцогское достоинство, бережно хранили память о своей славянской родословной, которая, по преданию, уходила корнями в глубокую древность. Ободритские князья VIII века, упоминаемые во франкских анналах времён Карла Великого, числились в этом генеалогическом списке лишь в конце второго десятка «вендо-ободритских королей».

В начале XVII века в мекленбургские родословные вносится любопытная вставка: в них отводится место для Рюрика. Согласно Бернхарду Латому, автору «Genealochronicon Megapolitanum» (1610), это был сын ободритского князя Годлиба (Годлава, Годлейба) – лица исторического, известного по средневековым хроникам.

Иоганн Фридрих Хемниц (1611—1686), занимавший должности архивариуса в Шверине и секретаря придворной канцелярии в Гюстрове22, включил в родословную мекленбургских правителей не только самого Рюрика, но и всех древнерусских князей вплоть до сыновей князя Владимира Святославича («Генеалогия королей, государей и герцогов Мекленбургских», опубликована после смерти автора, в 1708 году):

«Годлейб, сын Витислава II, князь вендов и ободритов, он был пленён в 808 году по Р. Х. в сражении, которое король Дании Готтфрид выиграл у его брата, короля Тразика, и по его приказу был повешен. Его супруга N родила ему трёх сыновей: Рюрика, Сивара и Эрувара, которые по своим русским корням были призваны в Россию, и та была отдана им в правление. Рюрик получил княжество Великий Новгород, Сивар – Псковское княжество и Эрувар – княжество Белоозеро; но оба последних господина умерли, не оставив потомства, и их земли в России отошли старшему брату Рюрику.

[…]

Игорь, сын Рюрика, князь всей России и достойный сожаления воин… был, в конце концов, пленён и обезглавлен. Его супруга Ольга, происходящая из знатного рода из города Псков, родила ему сына Святослава I» и т. д.

Источник сведений Латома и Хемница до сих пор не установлен.

Поиск Петром I союзников среди северогерманских княжеств придаёт новый импульс интересу германских учёных к «вагро-ободритским» корням русской династии. Свои исследования в этом направлении проводит Готфрид Вильгельм Лейбниц. Знаменитый учёный питал самые нежные симпатии к славянству, поскольку считал себя славянином по происхождению, общему с родом польских графов Любенецких. «Пусть Германия не слишком гордится мной, – во всеуслышание заявлял он, – моя гениальность не исключительно немецкого происхождения; в стране cxoластиков во мне проснулся гений славянской расы».

Свои взгляды на происхождение Рюрика Лейбниц изложил в переписке с берлинским библиотекарем и лингвистом Матуреном-Вейсьером де Лакрозом. По его словам, Рюрик был уроженцем Вагрии – «области, в которой находится город Любек» и которая прежде вся была населена славянами – ваграми, ободритами и др. «Эта Вагрия, – пишет Лейбниц, – несколько раз была покоряема норманнами или датчанами. Итак, Рюрик, по моему мнению, был датского происхождения, но пришёл из Вагрии или из окрестных областей… Вагрия всегда была страною с обширною торговлею, даже ещё до основания Любека, потому что эта страна лежит у входа в Ютландский полуостров и представляет возможность лёгкого сообщения с океаном. Поэтому название этой страны у славян легко могло сделаться названием всего моря, и русские, не умевшие, вероятно, хорошо произносить звук гр, сделали из Вагрии Варяг» (письмо от 15 апреля 1710).

Во время второй поездки русского царя в Европу исторические реминисценции оживают в Германии с новой силой.

Пётр ехал за границу для того, чтобы договориться с датским королём и другими союзниками о дальнейших совместных действиях против Швеции. Помимо этого Пётр собирался присмотреть за свадьбой своей племянницы Екатерины, дочери покойного сводного брата, царя Ивана, которая выходила замуж за герцога Мекленбургского Карла Леопольда. Этот «деспотичный грубиян и один из самых отъявленных мелких тиранов», как его характеризовали современники, нуждался в сильном покровителе, чтобы сохранить свои скромные владения, затерявшиеся между Померанией, Бранденбургом и Голштинией. Пётр же этим браком надеялся получить право вмешиваться в германские дела.

В воскресенье 18 февраля 1716 года царь приезжает в Данциг, где должна состояться свадьба. Обсуждение брачного договора и приготовление к торжествам занимают больше месяца. 8 апреля свадебный кортеж следует по улицам города к маленькой православной часовне, выстроенной специально для этого случая. Обряд венчания совершает русский епископ. Праздник завершается пиром и фейерверком. Жених так увлечён огненной потехой, что в час ночи первый министр вынужден напомнить ему о невесте, которая уже три часа как отправилась в постель.

Немецкая сторона не преминула предпослать этому браку историческое обоснование в духе мекленбургской родословной традиции. По случаю свадьбы герцогский печатный двор в Гюстрове выпустил книгу поздравлений. Одно из центральных мест в ней занимала «Гюстровская ода» – плод вдохновения проректора местной гимназии Фридриха Томаса. Брак мекленбургского герцога с русской великой княжной был осмыслен в ней как возрождение древних связей между Мекленбургом и Россией.

Вот характерные отрывки из этого произведения:

Что ты, о Мекленбург, весь воссиял от счастья?

Твой высочайший Князь сам светится, как солнце,

В супруги герцогиню выбрал он себе,

И в том весь Мекленбург нашёл своё богатство,

Что Рус и Венд соединились в браке вновь.

Всё стало, как и прежде, как при Ободритах,

Когда держал наш Мекленбург и трон, и скипетр:

И власть у нас от тех Рифейских Ободритов,

Оттуда, где и ныне правит Русский царь.

И им благодаря, во время войн и мира,

Мы были в прочной дружбе, браком скреплены.

Сегодня же напомнить должно то,

Что были Венд, Сармат и Рус едины родом.

…Какое Венд и Рус нашли у нас богатство?

Великое оно для Вендов и для Русов,

Ведь от него их славные правители пошли.

…И ветер гнал величественно воды рек,

Чтоб Океан почувствовал их бег,

Соединяя вместе Эльбу, Везель, Обь,

Там, где играют в волнах нереиды.

Оттуда совершил далёкий путь наш Мекленбург,

Чрез землю Русов к своему княженью:

Столь очевидны его предки нам,

И с ними мы в родстве тысячелетнем23.

Упоминаемые в оде династические браки между княжескими домами вендов и русов Фридрих Томас рассмотрел более подробно в своём прозаическом сочинении «Русская и Мекленбургская родословная, составленная Фридрихом Томасом к высочайшему браку правящего герцога Мекленбургского, Его Великокняжеского Величества Карла Леопольда и Её Высочества герцогини Екатерины, урождённой русской принцессы, чтобы показать династическое родство обеих линий, как то следует из источников». Согласно его разысканиям, русская и мекленбургская династии имели общего предка – жившего на рубеже VII—VIII столетий короля вендов Ариберта I, который был женат на сарматской княжне Вундане.

Байер, несомненно, читал труды Фридриха Томаса, поскольку приехал в Данциг не позднее мая 1716 года. Здесь он познакомился с Каспаром Матиасом Родде, выходцем из Нарвы, который состоял на русской службе и охотно развлекал его рассказами о России. От него же Байер впервые услышал о славянской этимологии названий многих немецких городов и областей – Померания, Старигард, Любек, Росток и др.

Однако славянские языки почему-то не вызывают у Байера никакого интереса. Его настоящая страсть – языки восточные. В Берлинской библиотеке он изучает сочинения и рукописи о Китае, в Галле – берёт уроки арабского языка у специалиста по восточным древностям, уроженца Дамаска, Саломона Ассади (Негри); не упускает случая получить представление об эфиопском и сирийском языках, тунгусском и монгольском алфавитах, совершенствует свои познания в греческом, штудируя труды по церковной истории Византии.

Домой Байер возвращается поздней осенью 1717 года, увенчанный учёной степенью магистра, которую получил в Лейпциге. Начинается плодотворный период его преподавательской деятельности. Городские власти предлагают ему должности ректора кафедральный школы и директора городской библиотеки. В нём просыпается историк; он готовит к печати материалы по истории Тевтонского ордена, подумывает о составлении сборника жизнеописаний прусских учёных и с увлечением читает «Атлантику» Рудбека. Материальные дела его неплохи, здоровье идёт на поправку, и в 1720 году Байер заводит семью.

13 июля 1724 года королевским распоряжением городские поселения Альтштадт, Лёбенихт и Кнайпхоф объединяются в один город, который по имени своего исторического центра получает название Кёнигсберг. Тремя месяцами ранее, 22 апреля, в пригороде Кнайпхофа, Фортштадте, на свет появился Иммануил Кант – будущий российский подданный (правда, временно). А в начале года, 28 января, Пётр I подписал указ, гласивший: «Учинить академию, в которой учились бы языкам, также прочим наукам и знатным художествам и переводили бы книги». Царскому указу тоже суждено было сыграть свою роль в истории Кёнигсберга.

Академиков выписали из Европы. К моменту открытия Академии в ней всё ещё оставались незамещёнными гуманитарные кафедры. Лейб-медик и первый президент Академии Лаврентий Блюментрост 5 июня 1725 года извещал одного из своих учёных корреспондентов в Германии, Христиана Вольфа, первого почётного члена Петербургской Академии наук: «Нам ещё необходим при Академии известный историк, который бы мог быть облечён, если пожелает, в звание историографа».

Эта проблема нашла своё разрешение после приезда в Петербург Христиана Гольдбаха, который в свои 35 лет очутился в положении академического патриарха, став самым старшим из академиков. Он рекомендовал на кафедру истории и древностей Байера, своего земляка, хорошего знакомого и адресата многолетней учёной переписки. Предложенная кандидатура понравилась. Имя Байера как исследователя восточных языков было известно в Петербурге, а начальство Академии считало полезным развивать эту отрасль филологии, хотя и не предусмотренную петровским проектом.

Зазывательные письма Гольдбаха, полные живых и остроумных зарисовок петербургской жизни и порядков в Академии, находят отклик в душе Байера. Он начинает думать о том, какие выгоды может доставить ориенталисту пребывание в России. Ему льстит почётная и хорошо оплачиваемая должность профессора, а также то, что академическое начальство оставило на его усмотрение выбор кафедры. Третьего декабря 1725 года Байер заключает с Академией контракт. Отныне он – профессор на кафедре греческих и римских древностей, с годовым окладом в 800 рублей и казённой квартирой (дрова и свечи – тоже за счёт Академии). В порыве энтузиазма Байер даже меняет своё германское имя Готлиб (Боголюбивый) на греко-православный аналог – Феофил (Теофил).

Весну 1726 года он встречает уже в Петербурге.

«Парадиз» на Неве, недавно расставшийся со своим основателем, живёт по оставленному им регламенту. Центр городской жизни сосредоточен на Троицкой площади. Её окружает ряд крупных построек – деревянный Собор Святой Троицы, здание государственной канцелярии, типографии, госпиталь, новые каменные дома петровских вельмож. Из-за болотистой почвы многие здания трясутся, когда мимо проезжает карета или нагруженная телега. Рядом стоит питейное заведение – аустерия «Четыре фрегата», куда захаживают угоститься табаком и выпивкой высшие государственные чины, иностранные послы, богатые купцы и состоятельные горожане.

В гроте Летнего сада, под охраной часового, укрыта дивная Венера, вывезенная по заказу Петра из Италии. Байер впоследствии напишет о ней исследование, признав её копией знаменитой статуи Афродиты Книдской, работы Праксителя.

Недалеко от Троицкой площади располагается Гостиный двор, где идёт оживлённая торговля российскими и привозными товарами, а на его задворках бурлит татарская барахолка и промышляет множество воров.

На Васильевском острове высится каменный дворец Меньшикова, защищённый от северного ветра обширным садом. Остальная часть острова пустует – среди мелколесья, на луговинах, пасутся лошади и коровы, там и сам торчит несколько изъеденных ветрами избушек. Случайный прохожий должен опасаться волков.

Академия пока что располагается на Петровском острове, где под её нужды отведено несколько зданий. Самое большое среди них – взятый в казну дворец бывшего вице-канцлера Петра Павловича Шафирова. С 1728 года Академию переведут на Васильевский остров, в двухэтажный дворец царицы Прасковьи Фёдоровны, умершей до окончания строительства.

Мостов между северной и южной частями Петербурга ещё нет, переправа осуществляется зимой – на санях, летом – на лодках. Зато улицы чисто вычищены и в ночное время освещаются фонарями, заправленными конопляным маслом.

Едва обжившись на новом месте, Байер приступает к исполнению своих обязанностей. Академическое объявление о начале чтения публичных лекций именует его «профессором антиквитетов» (древних вещей), который «древности греческие, монеты и достопамятные вещи ветхого Рима изъяснит». Вскоре на него возлагают и заведывание академической гимназией. А при дворе от учёного латиниста ждут похвальных речей и поздравительных од по случаю различных торжеств и празднеств.

Времени на научную деятельность остаётся совсем немного. Но Байер трудится в своём привычном ритме, не различая дня и ночи. Учёные записки Академии наук («Комментарии») издавались на латыни; Байер взялся вести в них исторический отдел. Из-под его пера одно за другим выходят исследования по древней истории.

Необыкновенная масса познаний позволяет Байеру компетентно осветить самые разнообразные вопросы. Он пишет и об Ахейском союзе, и о Греко-Бактрийском царстве, и об истории государства Осроены, или Эдесского царства (в северной Месопотамии), и о забытом римском поэте Тите Вестриции Спуринне, друге Плиния Младшего. Но всё же преимущественно, он, по его собственному признанию, «обращал внимание на восточные древности, которые окружены были ещё мраком…».

Занятия китаистикой снискали ему покровительство архиепископа Феофана Прокоповича и вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана, который предоставил в распоряжение Байера латино-китайский словарь, а также другие книги и рукописи из личной библиотеки. Когда 6 июня 1732 года впервые прибывшее в Петербург китайское посольство в течение пяти часов осматривает Академию наук и её достопримечательности, то на память о посещении двум послам и секретарю богдыхана дарят по экземпляру академического сборника «Китайский музей»24, включавшего составленные Байером грамматику и словарь китайского языка.

Разработка древней русской истории не входила в прямые обязанности Байера. Но всё же от него ждали шагов и в этом направлении.

Байер приступил к делу с большой осторожностью и издалека. Серьёзным препятствием для него было незнание русского языка и более того, нежелание его изучать. Равнодушие Байера к языку страны, в которой он поселился и чью историю призван был осветить, удивляло многих – и тогда, и после. Миллер, вспоминая впоследствии эту любопытную черту Байера – филолога и полиглота, – полагал, что до изучения русского языка его «не допустили… лета и иные занятия». Другие находили, что Байер руководствовался простым расчётом, не желая тратить время на задачу, которая представлялась ему трудноисполнимой. Добротных учебников по русскому языку для иностранцев ещё не существовало. Байер мог воспользоваться разве что «Grammatica Russica» (1696) Генриха Вильгельма Лудольфа – первой русской грамматикой на латинском языке. Неизвестно, однако, имелась ли она в академической библиотеке; к тому же Лудольф описывал главным образом разговорный русский язык, малопригодный для понимания текстов древнерусских памятников. Академический немецко-латинско-русский лексикон Э. Вейсмана с кратким очерком русской грамматики на немецком языке Василия Евдокимовича Адодурова будет напечатан только в начале 1730-х годов.

Байер находит выход в том, что поначалу ограничивает своё вторжение в русскую историю исследованием конкретных научных вопросов, относящихся к близкой ему античной эпохе. Так перед ним открывается возможность широкого использования греко-латинских, византийских и прочих зарубежных источников. Начинает он с двух работ, посвящённых истории скифов25, «аки основанию истории российской», как сказано в отчёте о деятельности Академии от 27 августа 1727 года. В статье «О Кавказской стене» он собирает разнообразные свидетельства, в том числе арабские, о строительстве древних укреплений Дербента, остатки которых русская армия обнаружила во время Персидского похода Петра I (1722).

Но все эти изыскания относятся не столько к истории России, сколько к истории российского пространства.

Году в 1732-м Байер, наконец, знакомится с текстом «Повести временных лет» в переводе Иоганна Вернера Пауса (Паузе), одного из плодовитых работников русского Просвещения начала XVIII века. Свои обширные познания в различных науках этот уроженец Тюрингии получил, обучаясь в Йенском и Галльском университетах. В Россию он приехал в 1702 году со степенью магистра философии и с изрядными познаниями в латинском, немецком, греческом, еврейском языках, а также в географии, истории, физике, логике, риторике и музыке. Природный филологический талант помог Паусу овладеть и русским языком, причём с такой основательностью, которая позволила ему подготовить к печати русскую грамматику, словари русского и церковнославянского языков, внести важные новшества в русское стихосложение26 и стать автором первого русского сонета27.

Будучи приверженцем пиетизма28, Паус видел свою миссию в «учении детей наукам и языкам». Он побывал и заведующим Московской гимназией, и воспитателем в домах русских вельмож. В 1709 году, с ведома Петра I, учёному немцу доверили обучать царевича Алексея истории и географии. Находясь в этой должности, Паус и сам занялся историческими экзерсисами: разрабатывал русскую хронологию и в соответствии с ней составлял списки и родословия князей и бояр. Попутно царь не раз поручал Паусу перевести «не высокими словами, но простым русским языком» издаваемые в Европе «полезные книги».

При создании Академии наук Паус был приглашён на должность переводчика, каковых полагалось иметь по одному на каждый академический класс. Русская старина по-прежнему вызывала у него живейший интерес. «Я – разыскатель источников, составитель и истолкователь русской истории», – однажды скажет он о себе.

В 1731 году в руки Пауса попадает список Радзивиловской летописи, выполненный для Петра I и после его смерти переданный в библиотеку Академии. Опытный глаз филолога-слависта сразу видит исключительную ценность рукописи. Паус берётся за перевод летописи на латинский и немецкий языки и составление комментариев. К сожалению, он сразу допускает серьёзный промах. Радзивиловский летописный список носит название: ««Сия книга летописец. Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского». Паус при переводе счёл черноризца Феодосьева (то есть Киево-Печерского) монастыря за самого основателя обители – преподобного Феодосия Печерского, который таким образом превратился у него в автора летописи: «Летописец Феодосия черноризца Печерского монастыря». С его лёгкой руки эта ошибка укоренится в трудах российских и зарубежных историков XVIII века.

В феврале 1732 года Паус сдаёт свой труд в академическую канцелярию. У него большие переводческие планы: вслед за Радзивиловской летописью он перелагает для иностранцев Степенную книгу, Синопсис, делает извлечения из летописей для своего Хронографа.

Вероятно, не без его участия в апреле 1734 года Академия обращается в Сенат за разрешением издать полное собрание русских летописей, «по прикладу (примеру. – С. Ц.) других народов, которые о исправлении (совершенствовании – С. Ц.) истории отечеств своих тщание имеют». Сенат передаёт дело в Синод, который, поразмыслив, объявляет, что «печатать истории» – только напрасно терять «бумагу и прочий кошт», поскольку «во оных писаны лжи явственныя». Охотников до чтения многотомного издания найдётся немного, «а хотя бы некоторые к покупке охоту и возымели, то первому тому покупку учиня, до последующих весьма не приступят. Того ради небезопасно, дабы не принеслось от того казённому капиталу какова ущерба»29.

Рукописи самого Пауса тоже лежат мёртвым грузом у него дома, «кирпичам и моли вверены без пользы», согласно его горькому замечанию. Академическое начальство не торопится печатать исторические и филологические опыты Пауса, а тем паче уважить его профессорским званием.

Неудачи превращают неутомимого труженика во взбалмошного старика. В одном из документов этого времени говорится, что «оный Паузе совсем без ума». В 1735 году он умирает в возрасте шестидесяти пяти лет. Все его бумаги поступают в академический архив.

Со слов Пауса явствует, что в последние годы его жизни между ним и Байером возникла дружеская связь, основанная на общем интересе к русской истории. Паус показывал Байеру свои переводы ещё в процессе работы над ними. Видимо, именно поэтому Байер и не находил нужным изучить русский язык, рассчитывая на то, что Паус составит более или менее полный свод древнерусских источников в немецко-латинском переводе.

К разработке древнерусской тематики Байер приступил, следуя своей прежней методе – отдавать предпочтение узкоспециальным вопросам.

Предметом своей диссертации «De varagis» (в русском переводе 1747 года – «Сочинение о варягах») он выбирает проблему этнического происхождения политической элиты древней Руси. Подобного рода исследования находились тогда на передовом рубеже исторической науки. Не далее как в 1727 году много шума наделала книга Анри де Буленвилье «История древнего правления во Франции», где сословное деление французского общества объяснялось особенностями истории зарождения государства франков. Законность привилегированного положения дворянства Буленвилье выводил из права завоевания, поскольку причислял французскую знать к прямым наследникам франков – покорителей римской Галлии. А вот третьему сословию – потомкам завоёванных галло-римлян, по его мнению, история закономерно отвела роль податной части общества.

Конечно, у Байера и мысли не было придать «варяжскому вопросу» столь же современное звучание. Его исследование не выходило за рамки академической науки. Русской историографии, чтобы стать полноценным научным знанием, недоставало критики источников, и Байер чутко уловил эту потребность. Имея казённую квартиру и 800 рублей жалованья, он не особенно нуждался в читающей публике и мог позволить себе заняться черновой исторической работой – критикой слов. «Варяжский вопрос» был тем непаханым полем, где Байер надеялся наилучшим образом проявить свою учёность, поскольку для его разработки он мог использовать наряду с Паусовыми переводами «Повести временных лет», Степенной книги и Синопсиса большой массив латиноязычных, византийских и скандинавских источников.

Но слабость Байера как исследователя проявилась в том, что он сознательно отказался от самостоятельного взгляда на проблему варягов. В область начальной русской истории он вступил, ведомый поводырями. Причём, поводырями слепыми, или точнее – ослеплёнными.

Северная война перечеркнула великодержавные амбиции Швеции. По условиям Ништадского мирного договора (1721) Швеция уступила России свои прибалтийские провинции и часть Карелии. Шведская историография ответила на это новыми захватами русского прошлого.

На этот раз шведские учёные постарались присвоить не только варягов, но и само русское имя.

Новая волна фальсификации древнерусской истории возникла не на пустом месте. У шведских историков первой трети XVIII века были далёкие предшественники.

В своё время «отца шведской грамматики» Юхана Буре (Иоганна Буреуса, 1568—1652) увлекли исследования рунических надписей, которые он считал тайным знанием – «готской каббалой». С его подачи шведы во время Тридцатилетней войны использовали руны для шифровки сообщений. Рунические исследования и сама личность Буре в глазах Густава II Адольфа приобрели ценность национального достояния. Учёному даже запрещалось покидать страну, дабы древняя история Швеции не была утрачена, если бы за границей с ним случилось несчастье.

Собирая материалы для своих гото-шведских языковых штудий, Буре обратил внимание на финское название Швеции и шведов – Руотси (Ruotsi), руотсолайнен (ruotsolainen), россалайнен (rossalainen), или Родслаген (Rodhzlagen), ротзалайнен (rotzalainen), родзелайнен (rodzelainen). Метод «рискованных этимологий» легко подсказал ему исходную форму этого слова. Оно, конечно же, оказалось шведским – Рослаген (Roslagen, прибрежная область в Упландии), чьё название, в свою очередь, Буре возвёл к глаголу ro – «грести»: Рослаген – берег гребцов.

Этимологическая связка Рослаген-россалайнен не затеряется в ворохе других лингвистических «открытий» шведского готицизма. Во второй половине XVII века профессор Упсальского университета Иоганн Локцений и филолог из Лунда Эрик Рунштейн попытаются при помощи неё доказать шведское происхождение роксолан30, которых они приняли за русов. А следующее поколение варяговедов придаст ей вид научной истины.