Ценою в жизнь!

Держа транспарант над головой и крича «Ура-а-а-а-а-а!», я вместе со всеми в школьной колонне прошелся перед трибуной, городской версией мавзолея, где, махая нам руками, стояли наши местные вожди – вожди краснокожих, а вернее красноРожих (не в обиду будет сказано). Все приняли по чуть-чуть (и даже мы), а им-то тоже не грех, им-то всех труднее работалось. Интересно, а что они попивали? Никак коньячок какой-нибудь заморский.

Торжественный проход занял всего 5—10 минут, но зато простояли часа три, прождали этого долгожданного момента. Сразу же за трибунами колонны школ, заводов и других учреждений рассыпались в разные стороны, волоча за собой плакаты, и быстрее возвращались к машинам, автобусам, чтобы сдать инвентарь (так уже это все называлось после парада), идти и продолжать праздновать.

Наутро у меня заложило горло, поднялась большая температура. Ангина. Вот тебе и попраздновали. Поглотав антибиотики, все вроде прошло через пару дней или неделю. Ни температуры, ни горло не болело. Я собрался в школу. А вот еще через пару дней невероятная боль и ломота накрыла мою ногу, голова тоже трещала от боли. Посмотрев на левую ногу, мы (я и родители) не узнали ее. До этого тонкая лодыжка и щиколотка стали размером, что нельзя было обхватить ее и нельзя было наступать. Приехали. Тут я вспомнил, что ушиб ногу на параде, я сказал об этом родителям. Мы вызвали скорую, врачи приехали и дали обезболивающих и что-то еще и отвезли в больницу, где дежурил врач-хирург, знакомый отца. Он посмотрел ногу и сказал, надо ложиться в стационар. Меня положили с ногой в нашу местную больницу, в общую палату номер 1, вместе с язвенниками, сердечниками, с травмами и с прочими недугами людьми. Мне дали костыли и показали, как скакать на них.

Не знал я тогда, что скакать мне придется три года!

В больнице сделали рентген и не нашли ничего – ни перелома, ни трещины. Отлично, значит, скоро домой, как мы думали. Для предохранения мне наложили на ногу гипсовый лангет. От боли стали давать анальгин и начали колоть уколы с пенициллином в ягодицу, превращая ее (попу) в решето. Первая неделя была удачной. Опухоль почти спала. Боли прошли, не было температуры. Еще через неделю врач снял лангет и сказал, что через недельку все будет хорошо и меня выпишут. В больницу приходили друзья и одноклассники, навещали, приносили что-нибудь – кто фрукты, кто конфет, кто лимонада. Мы сидели в укромном месте в больнице и разговаривали о чем попало. В палате мы хоть и были все больные, но вечером, после ужина, мужики травили интересные байки из своей жизни, так как телевизора не было, а спать-то было совсем рано.

Прошла третья неделя, и как-то странно все протекало – мне кололи уже по 6 уколов пенициллина, но ноге не становилось лучше. А в один день опять пошла опухоль и начались боли. Врачи крутили головой и ничего не понимали. Накладывали мазь Вишневского, делали электрофорез, и ничего не помогало. Самое странное – опять никаких изменений на рентгене. Врачи позвали родителей и сказали, что продолжать дальше лечение нет смысла и надо ампутировать ногу, пока не поздно. Это был шок для нас. Отец напился, и я его понимаю сейчас. Тогда он пришел к тому своему доктору-товарищу и сказал, что отрежет ему голову, если с моей ногой что случится. Потом он ходил по всем нашим врачам и спрашивал, как же можно помочь. Даже приносили святую воду из храма. Но время шло и не было никакой надежды.

Но верить надо всегда, и только в хорошее…

Не знаю, как и откуда, кто подсказал, но была последняя надежда на нового детского врача-педиатра. Она только что устроилась к нам в поликлинику после окончания медицинского института в городе Куйбышеве тогда. Мне было уже 13, и на детский возраст совсем не походил. Мы пришли в давно знакомое здание педиатрической приемной (не один и не десять раз я побывал тут) и, заняв очередь, сидели и ждали приема. Я был на костылях и даже стыдился, что такой большой уже, а все больной.

– Следующий, – позвала сестра в приемной, и это была наша очередь.

Я прошел в приемную, поздоровался и сел на стул. Родители стояли, мама впереди, а отец чуть позади за ней. Мама плакала, отец нервничал и одергивал ее. Но женщина-врач молодец, не выгнала нас, а прониклась к нашей беде. Выслушав, что произошло, и прочитав мою карточку, она сказала, что нам немедленно надо ехать в Куйбышев (Самара сейчас), в институт травматологии или костной хирургии к профессору Краснову. Она дала адрес и написала направление, что было равносильно путевке в жизнь. Мои родители не знали, как ее отблагодарить. Даже на моем болезненном лице появились какие-то положительные эмоции. Попрощавшись, мы пошли домой, окрыленные надеждой.

Весь остаток дня мы готовились к поездке. Отец надел костюм. Мама тоже что-то самое свое лучшее, ну и я что-то надел свежее. Наутро первой электричкой, в 5 часов утра, мы уехали в областной центр. От вокзала в Куйбышеве взяли такси (тут с отцом никто не спорил) и только молча сидели и смотрели по сторонам на проносившиеся мимо большие проспекты, высоченные дома. На небе занимался восход красными всполохами. Такси остановило нас у огромнейшего комплекса института и клиники. Но как только он уехал, нам, оказалось, еще надо было пройти приличное расстояние, так как он привез не в тот корпус. Но ничего. Мы потихоньку шли, боялись поскользнуться, было скользко в тот декабрьский день. И вот нужный белоснежный корпус, освещенный восходящим солнцем, взмывший свои 15—20 этажей ввысь. Спросив, куда идти, мы поднимались на нужный этаж. Уже на первом этаже мы поняли, это не периферийная поликлиника с десятком больных, а тут были буквально тысячи. Хоть и было утро, но уже работа кипела, как в улье. Сестры, доктора в белых халатах, санитарки, хозрабочие и огромное количество людей, прямо как на вокзале.

Я не узнавал отца, он, весь выпрямленный и такой уверенный в себе, шел, казалось, туда, куда надо. Мы с мамой семенили за ним. Мы пришли в приемную травматологического отделения, костного отделения. Вдоль стен на стульях сидели люди, похоже, тоже приезжие, и ждали очереди. Мы тоже заняли куда-то, как и все. Прошел час, два, три. Доктора входили и выходили во множество кабинетов, но мало кого вызывали. У меня отекла нога и стала ныть, не говоря о том, что и есть уже хотелось и что-то тут было не так: либо мы не туда попали, либо как-то по-другому тут принимают больных. Отец закипал уже и, не выдержав, стал стучаться в кабинеты, выяснять, где тут профессор Краснов, но ему отвечали, что он на обходе, но одно было хорошо – этот этаж был правильный. Через минут 30—40 двойные двери в коридор открылись и с лестничной площадки вышла прямо целая делегация. Впереди шел в белом халате и колпаке, в очках приличных, уже в годах доктор важного такого вида. Вокруг него шли молодые люди и тоже в халатах. Понятно было, что это практиканты или еще молодые врачи-аспиранты. В общем, важная процессия шла в нашу сторону и что-то обсуждала, не обращая ни на кого внимания, у них был свой мир вокруг.

И тут мой отец поднимается и, не спрашивая никого, не обращая внимания на мамины протесты и возмущенные взгляды уставших больных и их родителей, как танк ринулся уверенной походкой к самому главному. Он уверенно и не грубо, но с таким напором пообщался с врачом, что оказалось, это и был профессор Краснов. Узнав, что мы тут сидим уже часа четыре и без приема и без какого-либо внимания, он не сердясь сказал мне:

– Пошли на прием.

Он взял мою карточку, отдал ее своим ассистентам и повел меня по коридору в кабинет. Родителей попросил остаться и не волноваться за меня, они меня осмотрят. Войдя в кабинет, я увидел, что посередине стоит мягкая высокая кушетка, куда он и указал мне ложиться, раздевшись до трусов. Пока я раздевался смущенно (было много молодых женщин вокруг), он читал мою медкнигу, анализы крови и пустил по кругу мои рентгеновские снимки. Попросил все рассказать. Как он возмущался на методы лечения, особенно на прокол меня пенициллином 6 раз в день в течение месяца или более. Я лег на кушетку, и они, уже не обращая на меня внимания, начали обсуждать профессионально (по-моему, кто-то и записывал даже), что видят, какое состояние суставов, ну и так далее. Потом меня начали ощупывать под мышками, в паху (что было совсем неловко). Я краснел, отворачивался. Потом услышал, что лимфоузлы увеличены и что-то еще, не помню. Пришел еще один профессор, и они уже все вместе, где-то человек 12, обсуждали, кто что видел, кто что предполагает. Обсудив со студентами, эти двое уже, похоже, знали, что это такое. Меня попросили одеться и сесть тут же в кабинете, студентам и аспирантам быть свободными до следующего их обхода. Они позвали моих родителей и представились уже по полной программе – один профессор травматологии и костных заболеваний Краснов, а второй профессор, помоложе и тоже костник, Чернов (немного забегу вперед – с племянником Чернова я служил в одной роте, вот это переплетение жизненных дорог). Мои родители ждали с нетерпением, что же они скажут, потерять ли мне ногу или нет. Они сказали хорошую новость – ногу я не потеряю, но заболевание серьезное и хроническое уже – ОСТЕОМИЕЛИТ (заболевание костных тканей, когда они становятся, как кефир, и, естественно, ходить нельзя). Как же и где меня лечить, спросили родители, раз у нас в городе об этом ничего не знают и, как результат, будет еще большее запущение.