Старое в новом

Они дружно принялись за работу и, когда убирали уже последний сноп, пошёл сильный дождь с грозой и градом и истребил все хлеба на соседних полях. Бог посылает своих ангелов осмотреть хлеба. Когда возвратившиеся ангелы донесли Ему, что у всех жителей хлеба истреблены, а у мальчика целы, Бог сильно разгневался за невыполнение Его воли и приказал позвать мать ветров. Когда она явилась, Бог сказал ей: «Подними бурю и разнеси хлеб мальчика!» Елта же послал сказать мальчику, чтобы тот перенёс весь свой хлеб на гумно и прикрыл его хорошенько. Лишь только мальчик с матерью окончили укладку хлеба, поднялась страшная буря и стала разносить клочками по воздуху весь хлеб соседей, а хлеб мальчика, прикрытый каменьями, остался цел. Ангелы, посланные Богом, чтобы узнать о действии бури, в третий раз донесли Ему, что буря разнесла и погубила все хлеба у жителей, а хлеб мальчика остался невредим. Тогда Бог велел, чтобы у всех жителей с каждого тока получалось только по одной мерке хлеба. Елта, узнав об этом, предупредил мальчика, чтобы он обмолочивал свой хлеб не сразу, а по одному снопу. Мальчик поступил по указанию Елты и от каждого снопа получил по мерке пшеницы, между тем, как у соседей почти ничего не было. У мальчика уродилось столько хлеба, что он раздал очень много своим соседям, наиболее пострадавшим от неурожая. Когда Бог узнал, что и четвёртое Его приказание не достигло свой цели, то страшно прогневался и приказал позвать к себе Елту и мальчика. Когда они явились, Бог грозно обратился к мальчику: «почему у тебя вышел хороший хлеб, в то время, как у остальных жителей плохой, и кто помогал тебе в этом?» – Мальчик подробно рассказал об всем. – «Как ты смел идти против моих желаний?» – грозно обратился Бог к Елте. – «Тебе следовало бы за твоё ослушание выколоть глаз!» При этих словах Бог так сильно ткнул пальцем в глаз Елты, что он выскочил вон, и с тех пор Елта остался одноглазым. Любопытно, что, в противоположность первенствующему по имени, но менее могущественному фактически богу грома, солнечное божество и у кавказских инородцев, как в скандинавской мифологии, является одноглазым.

Низводитель на землю небесных потоков чествуется, как целебная сила, в самой влаге, видимо им низвергаемой: Ильинским дождём умываются, окачиваются от призора и болезней. Но чествуют его и у земных источников – в особенности же у тех «источников на высотах», против обоготворения которых так энергично боролся Илья-пророк при жизни своей. О горных и вообще не в болотистой, а в каменистой почве бьющих источниках существует в народе убеждение, что они явились из недр земных, выбитые ударом молнии. Вероятно, каждый из читателей, – если детство его протекало в уездной или деревенской глуши, – припомнит в своей местности какой-нибудь «гремячий», «громовой», «святой» ключ или колодезь, а то и прямо «Ильинский», «Ильин», «Ильину Криницу» и т. п. В степной Екатеринославской губернии одно село имело обыкновение справлять на Илью крёстный ход к местному колодцу, сопровождая его языческими суевериями. Вновь назначенный в село священник воспротивился стародавнему обычаю. Случилось так, что в наступивший затем Ильин день гроза залила ливнем в степном овраге стадо овец, принадлежавшее священнику, а, верстах в пяти от села, молния, обрушив глыбу земли с обрыва, действительно, открыла выход подземному ключу. Источник этот – «Ильина Криница» слывёт в народе богоданным, а священнику пришлось перевестись в другой уезд, – так обострилась нелюбовь к нему населения. О мытищенских ключах, снабжающих водою Москву, тоже рассказывают, будто они потекли от громового удара. Огненные стрелы, копыта коней в колеснице Ильи-пророка или богатырского коня Ильи-Муромца, одноимённого ветхозаветному святому и тоже признаваемого святым, – обычные, по воззрению народному, создатели гремячих источников. Миф древний, как мир: достаточно вспомнить Кастальский ключ, брызнувший из-под копыт Пегаса, когда помчал он в высь небес Беллерофонта, этого типичнейшего из громовников эллинизма. Ещё большим почётом пользуются те из громовых источников, которые текут из-под корней какого-нибудь дерева, напр., матёрого дуба. Быть может, Афанасьев прав, когда видит в народном почитании такого соединения живой влаги с пышною древесною растительностью отголосок старинных доисторических представлений о «мировом дереве», – напр., о скандинавском ясене Игдразиле, с источником Норн, – перешедших, видоизменённо, и в христианские апокрифы. В одной рукописи XVI века читаем: «А посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верх того древа до небес… А от корня его текут млеком и мёдом двенадцать источников». Ильин дуб, Петров дуб – частые названия в русском народе замечательных по величине и древности экземпляров этого дерева, во всех племенах и во все века язычества, посвящённого богу грома. Когда Илью-Муромца иные мифологи, как Афанасьев и Орест Миллер, стараются представить воплощением громовника во всей последовательности его подвигов, это, конечно, – преувеличение учёной фантазии, готовой, в интересах своей теории, на какие угодно натяжки; но метание богатырём этим стрел калёных в дубы, обитаемые демоническими существами, вроде Соловья-Разбойника, – несомненно, черта громовническая, сильно напоминающая стрелы, рассыпаемые тёзкою богатыря св. Ильёю-пророком по нечистой силе, бегущей от него в леса и дебри. Что касается Петровых дубов, то их, обыкновенно, связывают с именем Петра Великого: «вот-де этот дуб старинный, его сам царь Пётр посадил», хотя весьма часто попадаются они в местностях, где Пётр никогда не бывал, и почти всегда подобный дуб оказывается в действительности старше Петра I на многие века. Дело в том, что историческая память Петра Великого вытеснила из фантазии народной первоначальное посвящение дубравных великанов ап. Петру, «небесному ключарю», разделившему с Ильёю-пророком в христианстве языческое наследие громового культа. К таким дубам посылают знахари болеющих зубами – грызть кору и дресву святого дерева. При многих монастырях русских можно видеть дубы, искусанные и даже обглоданные паломниками; в родстве с этим обычай грызть дубовые колоды, служившие гробами св. угодникам, напр., в Сергиевой Троицкой лавре, а также знахарский совет – коли зубы болят, выкури из дубовой трубки пригоршню дубового моха, и всё пройдёт, только во рту горько дня на три будет. Характерно, что зубную боль народ поставил под прямое покровительство св. Пантелеймона – целителя вообще, но зубных страданий по преимуществу: св. Пантелеймон, по южному произношению, Палей или Палий также из святых громовников. Сербы думают, что Илья заведует громом, Огняна Мария – молниями, а св. Пантелеймон – бурями. Дни. посвящённые этим святым, все приходятся на числа между 20 и 28 числами июля.

Великорусский крестьянин кончает Ильиным днём лето и зачинает осень. «На Илью до обеда лето, после обеда осень», говорит пословица. С этого праздника заборонивают пар и перестают купаться, считая, что вода холодеет. «С Ильина дня работнику две угоды: ночь длинна, да вода холодна». Связь охлаждения земных вод с ильинскою грозою и дождями выражается весьма наивным представлением, уже одною первобытностью своею, ясно указывающею на древнее стихийное верование, предполагавшее дождь мочою громовника. Охлаждение воды таким способом приписывается или самому Илье, или оленю, еленю, – по созвучию с Ильёю, – или же, наконец, медведю, что опять уносит наше воображение в тёмные области стихийной доисторической веры, ибо медведь был «Перуновым зверем» и одним из любимых воплощений громовника. Может быть, не лишнее вспомнить тут и тех оленей, что посылал Илья-пророк из лесов мирянам для заклания на его жертвенных пиршествах.

Стихийная теория имеет пред всеми другими в мифологии преимущество эластичности: при некотором усилии, под её положения можно подогнать решительно какой угодно факт бытовой и исторической жизни. Брался же кто-то доказать, что Наполеон – не действительный герой нашего века, но солнечное божество, окружённое 12 маршалами, т. е. двенадцатью месяцами. Поэтому, ничуть не стоя за гипотезу, о которой сейчас будет речь, я считаю долгом лишь упомянуть о ней. Одна из частных метафор дождя в древних мифологиях – амрита индусов и нектар эллинов, вино и мёд – скандинавов, германцев и славян. Нет ничего невероятного, если и, в качестве своём покровителя медового и воскового промысла, Илья-пророк является преемником древних громовников. Но я лично больше склонен думать, что поговорки народные – вроде «богат, как ильинский сот», равно как приметы, учащие на Ильин день подрезывать соты, подчищать ульи, перегонять пчёл, вызваны просто тем обстоятельством, что в эту пору соты окончательно поспевают, добыча («взятка») пчелы начинает умаляться, – «ильинский рой не в корысть!» говорит пословица пчелинцев, – а первый осенний праздник, да ещё как мы видели, справляемый всем обществом, давал предлог обробовать новые меды. Такие же хозяйственные, ничего общего не имеющие с небесными медами, пословицы – «до Ильина дня сено сметать – пуд мёду в него накласть», «до Ильина дня в сене пуд мёду, а после Ильина – пуд навозу» и т. п. Резкий поворот лета на осень, приуроченный к празднику, отмечен в народном календаре множеством подробностей. С Ильина дня «и камень прозябает» – по первым утренникам; «до Ильина дня тучи по ветру идут, а после Ильина против ветру»; «до Ильи поп дождя не умолит, – после Ильи баба фартуком нагонит»; «до Ильина дня и под кустом сушит, после Ильина дня и на кусте не сохнет» и т. д. Ясно по здравому смыслу, что изречения эти – плоды отнюдь не суеверия, но просто естественного наблюдения за годовым кругом. Лишь одна из примет, говорящая о нагоне дождя бабьим фартуком, содержит намёк на колдовской способ «накликать дождь», махая одеждою, упоминаемый не только во многих дедовских процессах, но и в рассказе князя Андрея Михайловича Курбского о взятия Казани. Но шутливый тон приметы указывает, что она создалась в весьма позднее время, когда в колдовство уже перестали верить, дерзали над ним трунить и подсмеиваться, как над бессильною небывальщиной. Верование стихийной религии, христианское суеверие и культурное переживание, бессознательное и незамечаемое, или же исполняемое с окраскою насмешливого скептицизма, – таковы три исторически последовательных фазиса в жизни каждого мифического образа и представления. Пережив их все три, поверье исчезает, и память о нём стирается с лица земного. Ильинские поверья – ещё в третьем фазисе: над ними иной раз трунят, но с ними считаются.