Три страны света
«Пытка в Бухарии происходит следующим образом. Чтоб человек повинился или стал неволею к чему преклонен, кладут в большое деревянное корыто с пуд соли, наливают в оное воды горячей; когда же разойдется и вода простынет, тогда, связав в человека, коего мучить хотят, влагают ему в рот деревянную палку и, повалив его на спину в корыто, льют соленую воду в рот, от которого мучения через день умирает; если же кого хотят спасти, то после каждого мучения дают пить топленого овечьего сала по три чашки, которое всю соль вбирает и очищает живот; потом кладут пшеничной муки в котел и, поджарив оную, мешают с водой и овечьим топленым салом и варят жидко, и сею саламатою кормят мученика, коего хотят оставить в живых. Я таким образом был мучим три дня.
Взял Афанасий Доможиров из книги Странствования Надворного Советника Ефремова в Бухараии, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда через Англию в Россию. Год 1794…»
Башмачник молча передал письмо Кирпичовой. Прочитав несколько строк, она вопросительно посмотрела на Карла Иваныча, Карл Иваныч также посмотрел на нее, как вдруг Доможиров, который удерживался, пока читали письмо, снова расхохотался. Надежда Сергеевна вспыхнула.
– Как вам не стыдно, Афанасий Петрович, – сказала она с негодованием, – такие шутки выдумывать! Поля, перестань, – продолжала Кирпичова, поцеловав Полиньку в голову. – Все пустяки: Афанасий Петрович пошутил!.. Вам одним смешны ваши шутки! – прибавила она, обратясь к Доможирову, продолжавшему смеяться.
Полинька приподняла голову, поправила волосы, сквозь слезы улыбнулась, увидав его гримасы. Заметив улыбку Полиньки, и все обратили внимание на Доможирова и, увлеченные его веселостью, стали смеяться. Комната наполнилась весельем; всех громче смеялись и визжали дети. Доможиров охал, отчаянно поводил глазами и, встречая чей-нибудь взгляд, делал умоляющие жесты, чтоб его пощадили, а потом снова принимался хохотать. Наконец его стали расспрашивать.
– Как же вы могли на конверте под его руку подписаться? – спросила ПолиНька.
– Я подписаться? ха, ха, ха! Нет, под чужую руку я никогда не подписывался; рука его собственная… Помните, недельки три тому назад вы при мне получили письмо. У, как заторопились! поскорей читать, а конверт бросили. Я его и цап. Тогда же подумал… ха, ха, ха! скоро рожденье Палагеи Ивановны: нужно будет подарочек сделать… ха, ха, ха! Взял «Странствования Надворного Советника Ефремова», – его, бывало, как ни придет ко мне, все читал Тимофей Николаич, – выписал страничку, припечатал… вот и подарочек… ха, ха, ха!
Дверь отворилась: вошла хозяйка с огромным кофейником, одного цвета с ее лицом. Раскланявшись со всеми и случайно взглянув на окно, она презрительно засмеялась.
– Ну, уж верно, вы, Карл Иваныч! это по-немецки… ха, ха, ха! у нас, по-русски, так вот как дарят!
И взяв со стула кисею, она с укором показала ее башмачнику. Он растерялся, и мучительная мысль, не в самом ли деле его подарки ничтожны, сжала его сердце. Но вспомнив, как обрадовали Полиньку и цветы и снигирь, он успокоился.
– Ну, а вы что подарили? небось котеночка? – обратилась хозяйка к Доможирову.
– Нет-с, мы получше подарочек сделали, – отвечал он, самодовольно улыбаясь при воспоминании о своей остроумной шутке.
– Я думаю, дорогонько стоит? – спросила девица Кривоногова, вытянув во всю длину свою огромную красную руку с кисеей, и вопросительно озиралась; но никто не отвечал ей; поискав глазами, нет ли еще каких подарков, она вскрикнула: «Ахти! я заболталась… чего доброго, пирог испорчу!» и кинулась к двери, но, отворив ее, остановилась.
– Пожалуйте-с, – говорила она, – дома-с, дома! у нас сегодня праздник.
Все с любопытством обратились к двери: скоро показалась маленькая фигура горбуна. Он весь необыкновенно блестел: все платье на нем было новое, волосы с легкой серебристой проседью, сильно напомаженные, лоснились. Горбун подошел к руке Полиньки, которая очень удивилась его появлению и вопросительно смотрела на Кирпичову. Кирпичова утвердительно мигнула ей, и Полинька подала ему руку и слегка коснулась губами его лба. Он побагровел, и лицо его дергалось. Вынув из кармана сафьянную маленькую коробочку и почтительно подавая ее Полиньке, горбун скоро проговорил:
– Я вчера имел счастье узнать от Надежды Сергеевны, что сегодня день вашего рождения; не имея этой вещицы, я никогда не посмел бы притти поздравить вас…
– Ах, боже мой! мое колечко!
И Полинька вспыхнула… Она не верила своему счастью. Ровно год, как подарил ей Каютин это кольцо. Сильно грустила по нем Полинька и думала, что если б оно было на ее пальце, то ей легче было бы переносить разлуку с Каютиным. Теперь она не находила слов благодарить горбуна и смотрела на него с такою благодарностью, что он, как бы поняв ее, протянул ей руку. Она крепко пожала его уже старую руку своей беленькой, нежной ручкой, которую он поспешил поцеловать, и на этот раз Полинька напечатлела крепкий поцелуй на его щеке. Лицо его опять передернулось, и было что-то страшное в его больших, горящих глазах, устремленных на Полиньку.
Ничего не помня от радости, она любовалась своим колечком, которое уже красовалось на ее пальце.
Башмачник с жадностью следил за движениями Полиньки. Ее улыбка отражалась, как в зеркале, на его лице. Но вдруг он задумался: ему пришла мысль, зачем он тоже не подошел к руке Полиньки, и бедный башмачник мысленно проклинал свою застенчивость и завидовал горбуну. Горбун, раскланявшись с присутствующими, сел у стола.
– Не угодно ли чашку кофе? – спросила Надежда Сергеевна, видя, что Полинька слишком занята кольцом.
– Ах, извините, я забыла! сейчас!
И Полинька налила чашку и хотела подать горбуну; но вдруг рука ее задрожала, чашка упала и пролилась. С криком кинулась она к двери, в которой появился почтальон, с письмом.
– Здесь госпожа Климова? – спросил он басом.
– Я…. мне…
И Полинька выхватила у него письмо, дрожащими руками распечатала и стала читать; довольная улыбка, полная спокойствия и счастья, в одну минуту разлилась по ее красивому личику. Все внимательно глядели на нее; Надежда Сергеевна спросила:
– От него?
– Да! да! – весело отвечала Полинька, не отрывая глаз от письма.
Горбун насмешливо глядел на Полиньку.
– Вы прежде десять-то копеек почтальону отдайте, – сказал Доможиров, мешая ей читать, – а уж потом читайте. Ведь вот дождались-таки и еще письма, – мало одного было!
И он расхохотался.
– Сейчас, сейчас! – с досадою отвечала Полинька, продолжая быстро читать письмо.
Башмачник вынул из своего белого жилета десять копеек серебром и подал почтальону.
– Благодарствую! – басом крикнул почтальон и оставил комнату.
Глава III
Карты сказали правду
Поступок горбуна расположил в его пользу даже недоверчивую Надежду Сергеевну. Впрочем, горбун сначала не часто ходил к Полиньке и даже не всегда являлся на приглашения.
Полинька не скучала с ним, его рассказы, то страшные, то веселые, сокращали время, которое без Каютина казалось ей слишком длинным. Наступили бесконечные зимние вечера, и Полинька часто сама упрашивала горбуна посидеть подольше. Горбун много видел, много испытал, и разговор его не мог скоро наскучить. Все чаще и чаще посещал он Полиньку, и нередко ему случалось просиживать с ней целые вечера с глазу на, глаз. В такие дни он делался особенно весел, шутил, показывал разные фокусы на картах, гадал Полиньке, и всегда так удачно, что она иногда сама просила его погадать. Иногда он показывал ей золотые и брильянтовые вещи, говоря, что несет их заложить или продать, и просил ее примерить серьги или браслет. Полинька, любившая наряды, засматривалась на себя в брильянтах и с грустью расставалась с ними. Горбун позволял ей иногда оставаться в них целый вечер, и странно было видеть девушку, очень просто одетую, с работой в руках – и в таких дорогих украшениях. Глаза Полиньки еще ярче горели от удовольствия, и горбун, будто любуясь игрою и блеском своих брильянтов, не сводил с нее глаз.
Горбун умел так хорошо поставить себя в ее маленьком обществе, что примирил с собой всех. Он при случае льстил с такою искренностью, что нельзя было не верить ему, – с Полинькой же обходился очень просто, при посторонних не пропускал случая сделать ей наставление и вообще принял с ней тон отца. Случалось, и то очень редко, он делал ей подарки, но всегда незначительные; когда же она отказывалась, он с грустью говорил:
– Палагея Ивановна, у меня нет дочери, которую я мог бы любить и баловать.
С хозяйкой дома он также сдружился. Они беседовали иногда по целым часам; но их трудно было понять: неоконченные фразы дополнялись улыбками, выразительными жестами и прищуриваньем глаз. Горбун заметно худел; что-то тревожное проявлялось в его движениях и взглядах. Иногда он приходил одетый очень тщательно; его прекрасные вьющиеся волосы блестели, и в комнате при его появлении распространялся запах нежных духов. Зато бывали дни, когда он являлся нечесаный, небритый, с глазами впалыми и блуждающими. Его движения были порывисты и судорожны; он больше молчал, а если говорил, то слова его отзывались такою желчью и горечью, рассказы были так мрачны, что По-линька в такие дни боялась его.
Так прошло много времени. Наступила весна.
Уже несколько дней сряду горбун ходил как потерянный: то нападали на него припадки исступленной веселости, то вдруг брови его хмурились, он смотрел угрюмо и молчал. С некоторого времени он уже постоянно посещал Полиньку каждый вечер, а если не заставал ее, то дожидался, расхаживая по Струнникову переулку.
Было около осьми часов вечера; девица Кривоногова сидела перед столом и гадала: сложив свои масляные руки на животе, она глядела на разложенные карты и кого-то энергически бранила. Это занятие до того поглощало ее внимание, что она не заметила прихода горбуна. Мрачный, нечесаный, он стоял перед ней и вслушивался; лицо его было бледно, и злая улыбка дрожала на его синих губах.
– На кого вы это сердитесь? – спросил он с усмешкой.
Хозяйка вздрогнула, вскочила и с удивлением смотрела на горбуна.
– Ну, о чем гадаете? а?
– Как вы тихо вошли: я и не слыхала!
– Еще бы вы громче бранились!
– Да что, прости господи, чего только ей не лезет! посмотрите!
И хозяйка указала на карты.
– Эва! свадьба, нежданное богатство, деньги, пиковый король крепко думает о ней, перемена… тьфу!
Хозяйка в негодовании плюнула; но вдруг лицо ее просияло.
– Ах, боже ты мой! – воскликнула она: – я туза-то и проглядела! да! ну теперь не то: ей будет большая неприятность! слезы, слезы!
И хозяйка била кулаком по карте, которая предсказывала слезы.
– Где вы научились гадать? – насмешливо спросил горбун. -
– Самоучкой! – с гордостью отвечала девица Кривоногова.
– Да-с! и моя покойница матушка мастерица была гадать; я около нее и понаторела.
– Хорошо. Ну-с… дома?
– Дома.
– Одна?
И горбун глазами указал на потолок.
– Одна! – быстро отвечала хозяйка, смешивая карты.
Горбун нахмурил брови, стиснул зубы и судорожно сжал свою палку, потом стукнул ею об пол, поднял голову и прошептал дрожащим голосом:
– Если спросят…
– Дома нет! – отвечала хозяйка.
Горбун одобрительно кивнул головой.
– Мне нужно… – заговорил он.
– Переговорить? – подхватила хозяйка, улыбаясь своей проницательности.
– Хорошо! – благосклонно заметил горбун.
Он походил в ту минуту на учителя, который экзаменует своего ученика и, довольный его ответами, улыбается и потирает руками. Оглядев комнату, горбун привстал на цыпочки; хозяйка проворно подставила ему ухо: горбун что-то шепнул ей и сунул в руку что-то звонкое.
Лицо хозяйки покрылось фиолетовыми пятнами; глаза подернулись маслом; она крепко сжала свою руку. Горбун медленно вышел из кухни и побрел на лестницу; почти на каждой ступеньке он останавливался, будто не решаясь итти далее, но вдруг разом перескочил несколько ступенек и с шумом отворил дверь. Полинька встала принять гостя; горбун, по своему обыкновению, подошел к ее руке и, поцеловав ее, медлил оставить. Полинька покраснела и поспешила высвободить свою руку.
– Как вы поживаете? – рассеянно спросил горбун и сел.
– Я здорова, – отвечала Полинька и с любопытством смотрела на горбуна, который потупил голову и задумался.
Так прошло с минуту. Вдруг он неожиданно поднял голову, глаза их встретились. Полинька быстро наклонилась к своему шитью; щеки ее вспыхнули ярким румянцем. Горбун приподнялся на своем стуле; глаза его страшно блестели; он весь превратился в зрение.
Полинька в ту минуту была необыкновенно привлекательна; краска, мгновенно вспыхнувшая, оставила в ее лице легкие следы и придавала особенную живость ее нежной коже. Опущенные глаза в полной красе выказывали ее длинные и густые ресницы; черные волосы с влажным отливом до того блестели, что горбун мог бы увидеть в них свое уродливое изображение. Она низко нагнулась к шитью, чтоб укрыться от глаз горбуна. Платье резко обрисовывало ее грациозные формы, и ускоренное дыхание придавало жизнь каждому ее волоску.
Горбун быстро встал и начал ходить по комнате. Полинька боялась поднять голову, чтоб опять не встретиться с его глазами.
В нем заметно было страшное волнение; горб его, казалось, колыхался от судорожных движений. Мерно и тоскливо прохаживался он по комнате, как медведь в клетке.
Вдруг он остановился среди комнаты, как окаменелый, и не сводил глаз с Полиньки, – наконец молча подошел к ней и стал гладить ее по голове. Полинька с удивлением подняла голову; но, не обратив внимания на ее движение, он спокойно продолжал ласкать ее, как маленького ребенка. Полиньке были неприятны и страшны его ласки; но она боялась обнаружить ему свое неудовольствие и снова наклонилась к шитью. Горбун переродился: его лицо приняло нежное и кроткое выражение; вглядываясь в густые и роскошные волосы Полиньки, он то бледнел, то краснел; руки его дрожали, дыхание было тяжело и прерывисто. Полинька чувствовала сильное смущение и уклонилась головой от его ласк. Горбун как бы испугался; он судорожно прижал ее голову к своей груди и горячими губами коснулся ее волос. Слабо вскрикнув, Полинька вскочила с своего места, остановилась в недоумении и с отвращением смотрела на горбуна. Он пошатнулся и, прислонясь к стене, закрыл лицо руками и дрожал всем телом, как в лихорадке. Вдруг едва слышный стон вырвался из его груди. Сделав шаг вперед, он дико и проницательно осмотрелся, но тотчас же с ужасом потупил глаза. Так он стоял, сохраняя совершенную неподвижность.
Полинька не могла понять, что с ним делалось; ей стало жаль горбуна и, помолчав, она робко окликнула его:
– Борис Антоныч!
Горбун с испугом поднял голову.
– Не случилось ли с вами какого несчастия?
– Несчастия? – повторил он, странно улыбаясь, и снова стал смотреть в пол.
– Вы очень скучны; что с вами?
Горбун посмотрел на нее, и в его глазах Полинька прочла бесконечную благодарность за свое ласковое слово. Она ободрилась и свободно продолжала:
– Право, вы сегодня на себя не похожи: отчего вы такой печальный?
Горбун грустно улыбнулся и проговорил слабым голосом:
– Для чего я вам буду рассказывать мои страдания? разве их весело слушать?
– Вы прежде были такой веселый.
– Я был весел для вас… но мне очень тяжело жить. В мои лета невозможно выносить…
– Что же такое случилось! – перебила его Полинька и, отбросив шитье в сторону, с любопытством ожидая ответа.
Горбун молчал. Наконец он с испугом схватил себя за голову и протяжно произнес:
– Меня давит, мне душно!
– У вас болит голова?
– Я весь болен, – слабым голосом отвечал горбун. Он казался самым дряхлым стариком в ту минуту,
– Вам скучно, Борис Антоныч? – Да! – поспешно и тихо пробормотал горбун.
Лицо его вспыхнуло, и он закрыл его руками.
Полинька печально вздохнула и взялась за шитье; в комнате было так тихо, что она могла слышать прерывистое дыхание горбуна. Они молча просидели несколько минут. Полинька задела рукой ножницы, лежавшие на столе, и они с звоном упали на пол. Оба вскрикнули, потом улыбнулись. Горбун нагнулся поднять ножницы, но их не было видно: он стал на колени и пристально всматривался. Полинька немного приподняла платье и прижала к дивану свои ножки. Ножницы показались, и горбун протянул к ним руку; но, увидав ножки Полиньки, он оцепенел… Она хотела встать – и коснулась его руки своей ножкой, которую он с силою сжал. Испугавшись, Полинька быстро опустилась на своё место и поджала ноги, как будто на полу лежала гадина.
Горбун был страшен: он весь уродливо изогнулся, горб его сделался огромен, волосы торчали, как щетина, шеи не было видно, и голова и горб – все слилось в одну отвратительную фигуру, и он в ту минуту скорее походил на чудовище, пораженное красотой женщины, чем на человека.
– Нашли? – спросила Полинька дрожащим голосом. Горбун подал ножницы и прямо смотрел ей в глаза.
Полинька отвернулась и протянула руку; горбун схватил ее и с жаром поцеловал. Полинька сделала движение, чтоб встать, но горбун удержал ее и страстно смотрел ей в глаза.
– Борис Антоныч, что с вами? – бледнея, вскрикнула Полинька.
Горбун ничего не отвечал; он вздрогнул и, как будто испугавшись чего, спрятал свою безобразную голову на колени девушки.
Полинька с отвращением отталкивала его… он целовал ее колени и плакал.
– Борис Антоныч, встаньте! – сердито закричала Полинька, и слезы выступили на ее глазах, и кровь бросилась ей в голову.
Рыдания были ей ответом. Полинька совершенно потерялась. Стараясь оттолкнуть голову горбуна, касаясь с ужасом и отвращением его жестких волос, она дрожала и горела. Стыд, негодование, страх вызвали слезы на ее глаза, и она горько плакала.
Задыхающимся, полным мольбы и рыдания голосом горбун повторял:
– Сжальтесь! сжальтесь над несчастным стариком! пощадите человека, которого никто никогда не щадил!
– Оставьте меня, оставьте! – кричала Полинька всхлипывая.
– О-о-одно слово! скажите хоть одно слово… утешьте старика!
И горбун, весь дрожа, приподнял голову и страстно смотрел на Полиньку. Она с отвращением отвернулась и гневно толкала его прочь, стараясь встать. Но он обхватил ее талию, и голова его упала к ней на грудь.
Переполненная негодованием, захватывавшим дыхание, Полинька вскрикнула, рванулась и привстала.
– Пустите меня! – грозно закричала она.
Горбун ничего не слушал. Он сжимал Полиньку в объятиях, целовал ее платье, обливал слезами ее руки; страшные, отчаянные стоны надрывали его грудь. Он был жалок в эту минуту, он был ужасен. Но Полинька ничего не чувствовала к нему – кроме отвращения. И когда, ослабев, он опустил свои руки, она ловко толкнула его и, вскочив на диван, обежала стол и стала за стулом. Грудь ее высоко подымалась, и, она грозно смотрела на горбуна. Он пытался ее удержать; но силы его оставили, и, как раненый зверь, упал он на диван и судорожно метался, подавляя свои стоны.
Полинька испугалась… Она подумала, что видит предсмертные муки горбуна. Но горбун вдруг вскочил и кинулся к ней с бешеным криком:
– Вы меня выслушаете!
Сложив руки на груди, Полинька смотрела на него умоляющим взором.
Он упал перед ней на колени и тихим, рыдающим голосом проговорил:
– Пощадите меня! дайте мне высказать вам…
Лицо Полиньки быстро изменилось: умоляющая женщина превратилась в торжествующую и кинулась к двери, думая убежать. В ту же минуту бешенство исказило черты горбуна, но он не двинулся с места.
– Я вас не хочу слушать! – презрительно крикнула Полинька у двери и толкнула ее.
Но дверь не отворялась… Полинька толкала ее сильней и сильней – напрасно!
Дверь была заперта снаружи.
Продолжая толкать ее, Полинька с ужасом оглянулась: горбун встретил ее торжествующим, насмешливым взглядом.
Все поняла Полинька.
– Боже мой! – воскликнула она отчаянным голосом.
Горбун засмеялся.
– Ага! вы теперь выслушаете меня! – сказал он.
Полинька вскрикнула и, пошатнувшись, прислонилась к двери, бледная, как приговоренная к смерти…
Глава IV
Книжный магазин и библиотека для чтения на всех языках Кирпичова и комп.
В тот день, когда происходили события предыдущей главы, часу в десятом утра, Кирпичов, спустившись по теплой лестнице из третьего этажа, где была его квартира, вошел в свой магазин, помещавшийся во втором.
Мы сейчас скажем, каким образом Кирпичов сделался книгопродавцем и обладателем великолепного магазина.
Захватив в свои руки состоянье жены, он сначала, казалось, не имел никакого определенного плана касательно дальнейшей своей деятельности. Верно одно: продолжать прежнее ремесло, ремесло торговца хомутами, шлеями, шорами и разными сыромятными товарами в незначительном провинциальном городке, ему не приходило и в голову. Он бледнел и терялся, когда ему намекали на прежний род его торговли, – сам же о своем прошедшем никогда не говорил. Накупив множество фраков, пестрых жилетов, перстней и булавок, он поставил себе целью удивлять и озадачивать. И действительно, всегда с поднятой головой, с самодовольным и презрительным взглядом, обладая притом громким и резким голосом, в котором повелительная нота звучала так явственно, что, казалось, развитие ее с самых ранних лет никогда не было задерживаемо, Кирпичов достигал своей цели, – уважение же возбуждал непременное и всеобщее, с удивительным искусством в одну минуту давая почувствовать каждому, что у него не меньше миллиона в кармане. Знался он только с лицами избранными, а кутил с теми, которые умели ему льстить и между которыми мог играть первую роль. Словом, по всему было видно, что Кирпичов почитал себя призванным к деятельности более широкой и благородной, чем торговля гужами и хомутами. Но к какой же именно?
Этого, может быть, долго не решил бы и сам Кирпичов, если б ему не помог случай… Раз он был на балу у богатого купца, где в числе разнородных гостей находился и один сочинитель, по фамилии Крутолобов. Сочинитель, по обыкновению своей братии, говорил о литературе… о ее великом и благотворном влиянии… о ее высоком назначении… о ее лучших деятелях (в том числе, разумеется, – преимущественно о самом себе)… наконец, о благородном и высоком призвании тех, которые способствуют ее развитию своими капиталами и которые хотя сами не пишут, не переводят, но в некотором смысле могут назваться литературными двигателями, наравне с первостепенными талантами, и даже более… Словом, Крутолобов тонко высказал такую мысль, что без талантов литература может еще существовать, но без аккуратных, деятельных, расторопных и, разумеется, обладающих огромными капиталами книгопродавцев – решительно не может. Этот разговор произвел сильное впечатление на Кирпичова. Он пожелал познакомиться с сочинителем и пустился в подробные расспросы о книжном деле. Крутолобов знал эту статью превосходно, даже лучше собственного ремесла, и в час успел сообщить Кирпичову множество важных и любопытных сведений. Надобно здесь сказать для большей ясности, что Крутолобов в ту эпоху видел литературу, по его собственному выражению, на краю гибели; другими словами, книгопродавец, издававший в течение многих лет его сочинения, наконец был окончательно обобран и пущен по миру: настояла необходимость создать нового, который за честь знаться с сочинителями и пользоваться их печатными похвалами платил бы чистыми деньгами. Вот источник необыкновенного красноречия Крутолобова в тот вечер. Заметив в Кирпичове жадное внимание, он особенно распространился насчет великой чести и славы, сопряженной с званием книгопродавца.
– Имя его, – говорил он, – дойдет до отдаленного потомства, наряду с именами знаменитейших его современников; каждая книга, обязанная ему своим существованием и украшенная, разумеется, его именем, как издателя, будет громко свидетельствовать о готовности его жертвовать на пользу науки просвещения… И в самом деле, как не удивляться ему! как не благоговеть перед ним! сколько произведений великого ума не явилось бы в свет без содействия его капитала! сколько талантов погибло бы, если б не его великодушное покровительство!.. Да! автор создает, творит в тиши кабинета; но книгопродавец… что такое автор со всеми его талантами без книгопродавца? корабль без мачты… ларчик, в котором, может быть, скрыты сокровища, но ключ от которого потерян… Кто отопрет его и покажет миру скрытые в нем сокровища? Автор творит, но не он, а книгопродавец делает известными свету его творения… Таким образом, книгопродавец – настоящий двигатель литературы, душа, желудок…
Сравнив книгопродавца с желудком литературы, Крутолобов перевел дух. Кирпичов слушал его с жадным вниманием.
– Общество, – продолжал Крутолобов, смекнувший, каким образом нужно действовать на Кирпичова, – общество понимает высокую важность такого лица в среде своей, и надо видеть всеобщее уважение, которым пользуется такой человек… Не говоря уже о том, что все литераторы считают его братом, другом, даже больше – отцом и благодетелем своим… что ему между ними и почет и первое место…