Братья

Тогда, например, ему нужно не думать больше о Розамунде. Разве он может это сделать, хотя бы ради блаженства своей души в будущей жизни?

При мысли о таком отречении даже в этом святом месте, даже в час посвящения его дух возмутился, потому что именно теперь он в первый раз почувствовал, что любит свою кузину больше всего на свете, больше жизни, может быть, больше своей души. Он с радостью умер бы за нее, охотно и спокойно. Что, если другой…

Рядом с ним, опершись руками на ограду алтаря, устремив глаза на блестящее вооружение, стоял на коленях Вульф, его брат – человек могучий, рыцарь из рыцарей, бесстрашный, благородный воин с открытым сердцем. Такого рыцаря могла полюбить каждая девушка. И он тоже любил Розамунду! Годвин был уверен в этом. А Розамунда? Разве она не любит Вульфа? Ревность охватила душу Годвина. Да, даже здесь черная зависть зашевелилась в его сердце, и ему стало так больно, что холодный пот оросил его лицо и тело.

Оставить надежду, бежать, боясь поражения? Нет, он будет действовать честно и, если потерпит неудачу, встретит свою судьбу, как это подобает храброму рыцарю: без горечи, но и без стыда. Пусть судьба решает. Все в ее воле. И, протянув руки, он обнял коленопреклоненного брата и не выпускал его из объятий, пока голова усталого Вульфа не склонилась к его плечу, точно головка ребенка к груди матери.

– О Иисус, – простонало бедное сердце Годвина, – дай мне силу победить грешную любовь, которая может довести меня до ненависти к любимому брату. О Иисус, дай мне силу вынести горе, если она предпочтет его мне! Сделай меня совершенным рыцарем, сильным против страданий и в случае нужды способным радоваться радостью того, кто победит меня.

Началось серое утро, свет солнца упал сквозь восточное окошко и, как золотое копье, пронизал продолговатую церковь, выстроенную в форме креста; теперь сумрак наполнял только ее приделы. Послышались звуки пения, и в западную дверь вошел приор в полном облачении, окруженный монахами с кадилами в руках. В средней части церкви он остановился и прошел в исповедальню, позвав за собой Годвина.

Молодой человек преклонил колени перед аббатом и излил перед ним всю душу, исповедался во всех своих грехах. Их было немного. Рассказал он также о своем видении, которое заставило приора задуматься, открыл свою глубокую любовь к Розамунде, свои надежды, опасения, желание быть воином, хотя раньше, в юности, он стремился стать монахом, прибавив, что желает не проливать попросту кровь, а биться с неверными во имя креста Господня, и закончил восклицанием:

– Дайте мне совет, отец мой, дайте мне совет!

– Лучший советчик – ваше собственное сердце, – был ответ священника. – Идите, куда оно зовет вас, и знайте, что через него вами руководит Господь. Не бойтесь неудач. Однако если любовь и радости жизни покинут вас, вернитесь сюда, и мы снова поговорим. Идите, чистый рыцарь Христов, ничего не бойтесь, и да будет над вами благословение Христа и Его церкви!

– Какую епитимью должен я выполнить, отец мой?

– Такие души, как ваша, сами налагают на себя епитимью. Святые не дозволяют мне прибавить что-нибудь, – послышался короткий ответ.

С облегченным сердцем вернулся Годвин к решетке алтаря, а Вульф, в свою очередь, занял его место в исповедальне. Нам нечего говорить о грехах, в которых признался он. Такие прегрешения бывают у всех молодых людей, и ни одно из них не было слишком тяжело. Но все же раньше, чем дать Вульфу отпущение, добрый приор велел ему меньше думать о теле и больше – о духе, меньше о славе подвигов с оружием в руках, больше – об истинных целях этих подвигов. Кроме того, он посоветовал ему смотреть на своего брата Годвина как на земного руководителя и пример, потому что, по его мнению, на земле не было лучшего или более мудрого молодого человека. Наконец Джон отпустил Вульфа, сказав ему, что, если он последует данным ему советам, он достигнет великой славы на земле и на небесах.

– Отец мой, я буду стремиться к этому всеми силами, – смиренно ответил Вульф, – но на земле не может быть двух Годвинов! Иногда, отец мой, я боюсь, что наши пути столкнутся, потому что худо, когда два человека добиваются любви одной и той же девушки.

– Я знаю все, – тревожно произнес приор, – и если бы вы были людьми менее благородными, это могло бы казаться серьезным. Но когда дело дойдет до минуты решения, пусть благородная леди поступит согласно велению своего сердца, и да останется потерявший ее таким же честным в печали, каким он был в радости. Конечно, вы не воспользуетесь преимуществом в час искушения и не будете питать горечи против брата, если она сделается его невестой.

– И я в этом уверен, – согласился Вульф. – А также и в том, что мы, любившие друг друга с самого рождения, скорее умрем, чем изменим один другому.

– Я тоже так думаю, – ответил приор. – Но Сатана силен!

Вульф тоже вернулся к решетке алтаря. Служили мессу, неофиты приняли святое таинство, потом по заведенному порядку были сделаны приношения. После обедни молодых людей отвели в аббатство, чтобы они могли отдохнуть и немного поесть после долгого ночного бдения в холодной церкви. Братья сидели в комнате приора, и каждый думал о своем. Наконец Вульф, который, казалось, чувствовал себя неспокойно, поднялся с места, положил руку на плечо Годвина и признался:

– Не могу больше молчать. Со мной всегда так – то, что у меня на уме, должно вылиться в словах. Мне нужно поговорить с тобой.

– Говори, Вульф, – сказал Годвин.

Вульф снова опустился на стул и несколько мгновений не двигался, устремив взгляд куда-то в пространство, ему трудно было начать говорить. Годвин читал в душе брата, как по книге, но Вульф не умел угадать мыслей Годвина, хотя обычно они понимали друг друга без слов и их сердца бывали открыты одно для другого.

– Поговорить о нашей кузине Розамунде, не правда ли? – спросил Годвин.

– Да о чем же иначе?

– И ты хочешь сказать мне, что любишь ее, что теперь, когда ты рыцарь… почти… и тебе скоро минет двадцать пять лет, ты попросишь ее сделаться твоей невестой?

– Да, Годвин, любовь вошла в мое сердце, когда она пустила своего серого в воду и мне показалось, что я уже никогда не увижу ее больше. Скажу тебе, я почувствовал, что без нее не стоит жить.

– Тогда, Вульф, – медленно проговорил Годвин, – о чем еще говорить? Спроси ее – и будь счастлив. Почему бы нет? У нас есть земли, хотя их и немного, а у Розамунды не будет недостатка в них. Я думаю также, что и дядя не откажет тебе, если она захочет этого, так как ты самый благородный и храбрый человек во всей нашей округе.

– За исключением моего брата Годвина, который совершенно так же отважен да вдобавок еще добр и учен, чего нельзя сказать обо мне, – задумчиво произнес Вульф.

Несколько мгновений оба молчали. Наконец Вульф снова заговорил:

– Годвин, несчастье в том, что ты тоже любишь ее и там, на молу, тебя посетили те же самые мысли.

Годвин слегка покраснел, и его тонкие длинные пальцы сильнее сжали колено.

– Ты угадал, – спокойно ответил он. – К сожалению, ты угадал. Но Розамунда не знает ничего об этом и никогда не узнает, если ты сумеешь удержать свой язык. Тебе не придется также никогда ревновать…

– Что же ты посоветуешь мне делать? – горячо спросил Вульф.

– Постараться завоевать ее сердце, и, может быть, – хотя в этом я сомневаюсь, – позволить ей отдать его мне, так как она думает, что тебе до нее нет дела?

– Почему бы и нет? – снова повторил Годвин со вздохом. – Может быть, это избавит ее от печали, тебя от сомнений и яснее наметит мой путь. Брак для тебя значит больше, чем для меня, Вульф, я иногда думаю, что меч должен быть моим единственным спутником жизни, а долг – моей единственной целью.

– У тебя золотое сердце, и даже теперь ты не хочешь преградить путь брату, которого ты любишь! Нет, Годвин, так же верно, как то, что я грешник или что я ее люблю больше всего на свете, – я не хочу вести такую трусливую игру и победить человека, не желающего поднять меча из опасения меня ранить. Скорее я прощусь со всеми вами и отправлюсь искать счастья или смерти в боях, не сказав ей ни слова.

– И, может быть, оставишь Розамунду в печали? О, если бы мы знали наверно, что она не думает ни об одном из нас, нам обоим было бы лучше уехать. Но, Вульф, мы не знаем этого. По чести, мне казалось иногда, что она любит тебя.

– А иногда, говоря по чести, Годвин, я был уверен, что она любит тебя, хотя мне хотелось бы попытать счастья и узнать все из ее собственных уст. Но при таких условиях я этого не сделаю.

– Чего же ты хотел бы, Вульф?

– Попросить нашего дядю позволить нам обоим поговорить с ней; ты, как старший, пошел бы к ней первый и предложил бы ей подумать о твоих словах и через день дать ответ. Потом, раньше чем окончился бы этот день, я тоже поговорил бы с ней, чтобы она узнала всю правду и приступила к решению с открытыми глазами, с ясным умом, ведь в противном случае она могла бы подумать, что мы знаем намерения друг друга и что ты просишь ее руки, так как я не хочу сделать этого.

– Это честно, – признал Годвин, – и достойно тебя, честнейшего из людей, а между тем, Вульф, я смущен. Видишь ли, мне кажется, на свете еще не было братьев, которые так любили бы друг друга, как мы с тобой. Неужели тень земной любви падет на нас и омрачит нашу дружбу, такую ясную, такую драгоценную?

– Почему? Полно, Годвин, решим, что этого никогда не случится и, с помощью небес, покажем миру, что два человека могут любить одну и ту же даму и оставаться друзьями, не зная, которого из них она изберет – если она захочет избрать кого-нибудь из нас. Ведь, Годвин, не мы одни смотрели или будем смотреть на высокорожденную, богатую и красивую леди Розамунду. Хочешь заключить такой договор?

Подумав немного, Годвин сказал:

– Да, но это будет серьезный договор, который ради Розамунды и ради нас самих мы никогда не нарушим, не обесчестив себя.

– Так и будет, – подтвердил Вульф. – Ведь мы взрослые люди, а не дети, которые забавляются шуточными выдумками.

Годвин поднялся, подошел к двери, приказал своему оруженосцу, ждавшему снаружи, позвать приора Джона, сказав, что они с братом хотят посоветоваться с настоятелем об одном деле. Джон пришел; тогда, стоя перед ним с опущенной головой, Годвин рассказал ему все, и старик, знавший уже многое, быстро понял остальное; сообщил ему молодой человек также и то, что они с братом задумали. На вопрос приора Вульф ответил, что все сказанное верно и что Годвин ничего не утаил. Потом братья спросили аббата, законно ли принести такую клятву, и он ответил, что это не только законно, но и хорошо.

В конце концов братья рука об руку опустились перед святым крестом, стоявшим в комнате, и в один голос слово за словом повторили клятву, которую произнес приор.

– Мы, братья Годвин и Вульф д'Арси, клянемся святым крестом Христовым, святым патроном этого места, святой Марией Магдалиной и нашими собственными покровителями, святыми Петром и Чедом, стоя перед лицом Бога, наших ангелов-хранителей и вашим, Джон, что, любя нашу двоюродную сестру Розамунду д'Арси, мы оба попросим ее руки в тех словах, как согласились сделать это, что мы подчинимся ее решению, и если она изберет кого-нибудь из нас, то не будем стараться увлечь ее или изменить ее намерения при помощи каких-либо других средств ни тайно, ни открыто; что тот из нас, кому она откажет, сделается для нее только братом, не более, хотя бы Сатана старался искушать его; что, насколько это возможно для нас, простых грешных людей, мы не позволим ни горечи, ни ревности заползти в наши сердца и разделить нас; что во время войны или мира мы останемся друг для друга верными товарищами и братьями. В этом мы клянемся с открытым сердцем и твердо; в знак святости и соглашения, зная, что тот, кто нарушит клятву, будет обесчещенным рыцарем и сосудом гнева Божия, целуем распятие и друг друга.

Братья исполнили сказанное и с легким сердцем и радостными лицами стали под благословение приора, крестившего их в младенчестве, а потом отправились навстречу обществу, которое выехало, чтобы проводить их в Стипль, где должно было совершиться само посвящение.

Итак, д'Арси наконец двинулись в Стипль. Перед ними ехали их оруженосцы с непокрытыми головами и держали за концы ножен их мечи, на рукоятках которых висели золотые шпоры. Главная нижняя зала Холла была убрана для большого пира. Между столами и помостом оставили свободное пространство, и братьев повели туда. Вперед выступили вооруженные с ног до головы сэр Энтони де Мандевиль и сэр Роджер де Мерси и поднесли сэру Эндрью д'Арси, стоявшему на краю возвышения тоже в полных доспехах, мечи его племянников и шпоры; шпоры он отдал обратно, попросив прикрепить их к обуви кандидатов. Когда это было сделано, приор Джон благословил мечи, а сэр Эндрью, прикрепив их к поясам своих племянников, сказал:

– Возьмите обратно мечи, которыми вы действовали так хорошо.

И он обнажил свое собственное оружие – меч с серебряной рукояткой, оружие, принадлежавшее его отцу и деду, и, когда Вульф и Годвин преклонили перед ним колени, каждого троекратно ударил им по плечу, произнося громким голосом:

– Во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия, посвящаю вас в рыцари. Да будете вы рыцарями доблестными!

Теперь в качестве ближайшей родственницы новоиспеченных рыцарей вышла Розамунда и с помощью других дам надела на них их кольчуги, стальные шлемы и щиты в форме летучих змеев, украшенные гербовым черепом, эмблемой их рода. Когда и это было сделано, они, следуя за музыкантами, прошли в церковь Стипля, отстоящую от Холла сотни на две шагов, там братья положили свои мечи на алтарь и вскоре снова взяли их, произнеся клятву быть верными слугами Христа и защитниками церкви.

При выходе из церковных дверей их встретил повар со своим ножом и потребовал столько денег, сколько стоили их шпоры, а в заключение громко произнес:

– Если кто-нибудь из вас, молодые рыцари, совершит поступок, недостойный чести и произнесенных вами клятв, – да сохранят вас от этого Бог и Его святые! – я вот этим ножом отрублю шпоры от ваших каблуков.

Таким образом закончилась длинная церемония, и начался пышнейший пир; за высоким столом сидело много благородных рыцарей и дам, за столом нижним пировали оруженосцы и другие джентльмены, вне замка – арендаторы и крестьяне; детей и стариков угощали в средней части самой церкви. Когда наконец последнее кушанье было подано, расчистили середину залы Холла, мужчины пили, менестрели играли и пели. Вино и крепкое пиво развеселили всех, между гостями начались толки, кто из двух братьев – сэр Годвин или сэр Вульф – храбрее, красивее, ученее и вежливее другого.

Один рыцарь – сэр Сьюрин де Солкот, заметив, что спор делается жарким и может довести до ударов мечами, поднялся с места и объявил, что спорный вопрос должна решить прекрасная дама и что лучше всех об этом может судить та красавица, которую молодые д'Арси спасли от грабителей на моле бухты Смерти, и все закричали: «Да, пусть она скажет свое слово». Так было решено, что Розамунда отдаст свой шейный платок храбрейшему из двух, кубок вина – самому красивому, а книгу молитв – самому ученому.

Розамунда видела, что ей ничего не остается делать: за исключением сэра Эндрью, Годвина и Вульфа, большей части дам и ее самой, пившей только воду, все благородные рыцари и простые люди уже разгорячились от вина и стали требовательны. Она сняла шелковый платочек с шеи и, подойдя к краю помоста, на котором сидели молодые д'Арси, в нерешительности остановилась перед своими двоюродными братьями: бедняжка не знала, кому из них отдать платок. Но Годвин что-то шепнул Вульфу; они оба протянули правые руки, схватили за два края платок, который она поднесла теперь к ним, и, разорвав его пополам, обвили этими обрывками рукоятки своих мечей. Видя их находчивость, все засмеялись и закричали:

– Вина красивейшему из двух. Уж его они не поделят!

Розамунда подумала с минуту, потом подняла большой серебряный кубок, самый широкий из стоявших на столе, наполнила его до краев вином, снова подошла к помосту, как бы в раздумье, и поднесла чашу братьям. Годвин и Вульф в одно мгновение наклонились к ней, и оба коснулись губами вина. Снова послышался громкий смех, и даже Розамунда улыбнулась.

– Книга, книга! – закричали гости. – Книгу молитв они не посмеют разорвать.

В третий раз – с книгой в руках – подошла Розамунда.

– Рыцари, – обратилась она к ним, – вы разорвали платок, вы выпили вино. Теперь я предлагаю святую книгу тому из вас, кто читает лучше.

– Отдайте ее Годвину, – предложил Вульф. – Я воин, а не писец!

– Хорошо сказано, хорошо сказано, – еще громче закричали пирующие. – Нам нужен меч, а не перо.

Но Розамунда повернулась к ним и возразила:

– Тот, кто поднимет меч, храбр, тот, кто может управлять пером, мудр, но лучше всех человек, который может управлять и пером, и мечом, как мой двоюродный брат Годвин, храбрый и ученый.

– Слушайте, слушайте ее! – закричали гости, ударяя рогами, полными вина, о стол. Когда же наступила тишина, один женский голос произнес:

– Велико счастье сэра Годвина, но мне милее сильные руки сэра Вульфа.

После этого снова начались возлияния, и Розамунда и другие дамы ушли из залы. То были грубые, жестокие времена.

На следующий день, когда большая часть гостей разъехалась, причем многие с головной болью, Годвин и Вульф прошли в солар к дяде сэру Эндрью. Братья знали, что Розамунда была в церкви с двумя служанками и убирала ее после крестьянского пира, происходившего в средней ее части. Братья подошли к дубовому креслу старика, которое стояло против открытого очага, снабженного трубой (это было редкостью в те времена), и преклонили колени.

– В чем дело, племянники? – с улыбкой спросил сэр Эндрью. – Вам, кажется, хочется, чтобы я снова посвятил вас в рыцари?

– Нет, сэр, – ответил Годвин. – Мы думаем о гораздо большей милости.

– Напрасно думаете, такой не существует.

– О милости другого рода, – заметил Вульф.

Сэр Эндрью подергал себя за бороду, глядя на молодых людей. Может быть, приор Джон уже шепнул ему словечко и он угадывал, о чем заговорят они.

– В чем дело? – обратился он к Годвину. – Я дам вам любой дар, если это будет в моей власти.

– Сэр, – сказал Годвин, – мы хотим попросить вас позволить нам посвататься к вашей дочери.

– Как? Обоим?

– Да, сэр.

Тут сэр Эндрью, который смеялся редко, громко расхохотался.

– Ну, признаюсь, – сказал он, – много странностей видывал я на свете, а о такой и не слыхал. Как! Два рыцаря сразу хотят предложить свою руку одной девушке!

– Это только кажется странным, – заметил Годвин, – но вы поймете все, выслушав нас.

И старый д'Арси выслушал рассказ о том, что произошло между братьями, и об их торжественной клятве.

– Вы были благородны и в этом случае, как во всех других, – заметил сэр Эндрью, когда они умолкли, – но, может, принесенный обет одному из вас покажется трудным для исполнения. Клянусь всеми святыми, племянники, вы были вполне правы, говоря, что просите у меня больше милости. Знаете ли (хотя я ничего не говорил вам об этом), что, не упоминая о низком Лозеле, еще двое из важнейших людей нашей страны уже искали руки моей дочери, леди Розамунды.

– Это легко могло быть, – сказал Вульф.

– Так и было, а теперь я скажу вам, почему ни тот, ни другой не сделался ее мужем, хотя до известной степени я желал этого. По очень простой причине. Я сказал Розамунде об их просьбе, но она не пожелала принять предложение того или другого… А я… Ее мать вышла замуж по влечению сердца, и я поклялся, что и дочь поступит так же, потому что лучше сделаться монахиней, чем вступить в брак без любви.

Теперь посмотрим, что вы можете дать ей. Вы хорошего рода, со стороны матери в ваших жилах течет кровь Улуина, с отцовской – моя, следовательно, ее собственная. В качестве оруженосцев при ваших «воспреемниках», рыцарях сэре Энтони де Мандевиле и сэре Роджере де Мерси, вы храбро держались во время шотландской войны; наш господин, король Генрих [2], вспомнил об этом и потому так охотно согласился на мою просьбу. Позже, несмотря на вашу нелюбовь к мирной жизни, вы исполнили мое желание – отдыхали здесь со мной и не совершали других военных подвигов, кроме того, который прославил вас два месяца тому назад, дал вам возможность сделаться рыцарями, а теперь дает некоторые права на Розамунду.

С другой стороны – у вас немного земель и других богатств, так как ваш отец был младшим в семье. За пределами нашего графства вы неизвестны, ваши подвиги еще впереди – я не считаю шотландских битв, вы тогда были еще мальчиками. Между тем девушка, руки которой вы ищите, принадлежит к числу самых красивых, благородных и ученых дам в округе, потому что я, обладая некоторыми познаниями, сам учил ее. Кроме того, у меня нет наследника, и, следовательно, она будет богата. Но что же можете вы предложить за все это?

– Себя! – смело ответил Вульф. – Мы истинные рыцари, вы знаете все хорошее и все дурное, что в нас есть… и мы любим ее. Мы узнали это на берегу бухты Смерти, хотя до тех пор смотрели на нее только как на сестру.

– Да, – прибавил Годвин, – когда она благословила нас обоих, в наших сердцах как бы вспыхнул свет.

– Встаньте, – сказал сэр Эндрью, – и дайте мне взглянуть на вас.

Братья поднялись и остановились рядом, освещенные пылающим камином, потому что свет солнца едва проникал сквозь узкие окна.

– Молодцы, молодцы, – произнес старый рыцарь. – Вы похожи друг на друга, как два зернышка пшеницы из одного колоса. Оба рослые, оба широкоплечие, хотя Вульф несколько выше и сильнее. У обоих светлые, волнистые волосы, только там, где тебя ранил меч, Годвин, виднеется белая прядь. У Годвина серые, грезящие глаза, у Вульфа синие, блестящие как мечи. Ах, Вульф, у твоего дедушки были такие же глаза, и мне рассказывали, что в тот день, когда при взятии Иерусалима он соскочил с башни на стену, сарацинам не понравился свет, сверкавший в них. Не любил этого блеска и я, его сын, когда он, бывало, сердился. Вы оба молоды, но сэр Вульф более воинствен, а сэр Годвин более мягок. Ну, скажите, что должно больше нравиться даме?

– Это зависит от женщины, – заявил Годвин, и в его глазах сразу появилось мечтательное выражение.

– Это мы постараемся узнать до наступления ночи, если вы позволите нам, – прибавил Вульф, – хотя у меня мало надежды на успех.

– Да, да, перед нами загадка. И я не завидую той, которой придется отвечать на нее, потому что разрешение вопроса может смутить девичий ум. Когда она выскажется, никто не будет знать, выбрала ли она то, что даст ей мир душевный. Не лучше ли мне запретить им задать эту загадку, – произнес он, как бы говоря сам с собой.

Старик задумался. Братья вздрогнули, им показалось, что ему хочется отказать им.

Наконец сэр Эндрью снова поднял голову:

– Нет, пусть будет, как желает Господь, держащий грядущее в Своих руках. Племянники, вы хорошие, верные рыцари, и каждый из вас может прекрасно охранять ее, – а ей нужна охрана; вы – сыновья моего единственного брата, которому я обещал заботиться о вас. Главное же, я люблю вас обоих одинаково сильно, а потому пусть будет по-вашему: идите, попытайтесь получить счастье из рук моей дочери Розамунды, как вы согласились сделать это. Пусть первый идет Годвин, потом ты, Вульф. Нет, не благодарите меня. Идите же скорее. Мои часы сочтены, и я хочу узнать, как она решит эту задачу.

Братья поклонились и вышли из солара. В дверях Холла Вульф остановился:

– Розамунда в церкви. Иди за ней и… О, я хотел бы пожелать тебе счастья, но прости, Годвин, не могу… Боюсь, что край тени земной любви, о которой ты говорил, уже касается моего сердца, леденит его.

– Тени нет, – возразил Годвин, – повсюду свет – и теперь, и в будущем, как мы поклялись в том.

Было три часа пополудни; снежные облака затемняли последний серый свет декабрьского дня, когда Годвин, желая удлинить путь, шел через луг к стипльской церкви. В ее дверях он встретил двух служанок, которые вышли на паперть со щетками в руках, неся корзину, полную остатков еды и всякого сора. Молодой человек спросил у них, в церкви ли еще леди Розамунда, и они ответили с поклоном:

– Да, сэр Годвин, леди Розамунда приказала нам попросить вас прийти за ней и, когда она окончит молиться перед алтарем, проводить ее в Холл.

«Кто знает, – подумал Годвин, – провожу ли я ее от алтаря в Холл или останусь один в церкви?»

И все-таки ему показалось хорошим признаком, что Розамунда попросила его прийти, хотя другие, может быть, придали бы другое значение этой просьбе.

Годвин вошел в церковь, он осторожно ступал по тростнику, которым был устлан пол средней церковной части, и при свете неугасимой лампады увидел Розамунду; она стояла перед небольшой ракой, ее грациозная головка склонилась на руки, и она горячо молилась. «О чем? – подумал он. – О чем?»