Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Мне совершенно ясно, – сказал отец, – что проповедь эта предназначалась для произнесения в Темпле[111], – – или на выездной сессии суда присяжных. – – Мне нравится в ней аргументация, – – и жаль, что доктор Слоп заснул раньше, чем она доказала ему ошибочность его предположения; – – – ведь теперь ясно, что священник, как я и думал с самого начала, не наносил апостолу Павлу ни малейшего оскорбления; – – и что между ними, братец, не было ни малейшего разногласия. – – – Велика важность, если бы даже они и разошлись во мнениях, – возразил дядя Тоби; – – наилучшие друзья в мире могут иногда повздорить. – – Твоя правда, брат Тоби, – сказал отец, пожав ему руку, – мы набьем себе трубки, братец, а потом Трим может читать дальше.

– Ну, а ты что об этом думаешь? – сказал отец, обращаясь к капралу Триму, после того как достал свою табакерку.

– Я думаю, – отвечал капрал, – что семь стражей на башне, которые, верно, у них там часовые, – – это больше, с позволения вашей милости, чем было надобно; – ведь если продолжать в таком роде, то можно растрепать весь полк, чего никогда не сделает командир, любящий своих солдат, если он может без этого обойтись; ведь двое часовых, – прибавил капрал, – вполне заменяют двадцать. – Я сам раз сто разводил караулы, – продолжал Трим, выросши на целый дюйм при этих словах, – но за все время, как я имел честь служить его величеству королю Вильгельму, хотя мне приходилось сменять самые ответственные посты, ни разу не поставил я больше двух человек. – Совершенно правильно, Трим, – сказал дядя Тоби, – – но ты не принимаешь в расчет, Трим, что башни в дни Соломона были не такие, как наши бастионы, фланкированные и защищенные другими укреплениями; – все это, Трим, изобретено было уже после смерти Соломона, а в его время не было ни горнверков, ни равелинов перед куртиной, – ни таких рвов, как мы прокладываем, с кюветом посредине и с прикрытыми путями и обнесенными палисадом контрэскарпами по всей их длине, чтобы обезопасить себя против неожиданных нападений; таким образом, семь человек на башне были, вероятно, караульным отрядом, поставленным там не только для дозора, но и для защиты башни. – С позволения вашей милости, отряд этот все-таки не мог быть больше нежели капральским постом. – Отец про себя улыбнулся, – но не подал виду: – тема разговора между дядей Тоби и Тримом, принимая во внимание случившееся, была слишком серьезна и не допускала никаких шуток. – Вот почему, сунув в рот только что закуренную трубку, – он ограничился приказанием Триму продолжать чтение. Тот прочитал следующее:

«Иметь всегда страх божий и всегда руководиться в наших взаимных отношениях вечными мерилами добра и зла – вот две скрижали, первая из которых заключает религиозные обязанности, а вторая – нравственные; они так тесно между собой связаны, что их невозможно разделить, даже мысленно (а тем более в действительности, несмотря на многочисленные попытки, которые делались в этом направлении), не разбив их и не нанеся ущерба как одной, так и другой.

«Я сказал, что такие попытки делались много раз, – и это правда; – – в самом деле, что может быть зауряднее человека, лишенного всякого чувства религии – и настолько при этом честного, чтобы не делать вид, будто оно у него есть, который, однако, принял бы за жесточайшее оскорбление, если бы вы вздумали хоть сколько-нибудь заподозрить его нравственные качества, – или предположить в нем хоть малейшую недобросовестность или неразборчивость.

«Когда у нас есть какой-нибудь повод для подобного предположения, – то как ни неприятно относиться с недоверием к столь милой добродетели, как нравственная честность, – все-таки, если бы в настоящем случае нам пришлось добраться до ее корней, я убежден, что мы бы нашли мало причин завидовать благородству побуждений такого человека…

«Как бы высокопарно ни ораторствовал он на эту тему, все-таки напоследок окажется, что они сводятся всего лишь к его выгодам, его гордости, его благополучию или какой-нибудь мимолетной страстишке, которая способна дать нам лишь слабую уверенность, что он останется на высоте в случае серьезных испытаний.

«Я поясню мою мысль примером.

«Мне известно, что ни банкир, с которым я имею дело, ни врач, к которому я обыкновенно обращаюсь» (Нет никакой надобности, – воскликнул, проснувшись, доктор Слоп, – обращаться в таких случаях к врачу), – «не являются людьми набожными: их насмешки над религией и презрительные отзывы о всех ее предписаниях, которые я слышу каждый день, не оставляют на этот счет никаких сомнений. Тем не менее я вручаю мое состояние первому, – и доверяю мою жизнь, еще более драгоценное мое достояние, честному искусству второго.

«Теперь позвольте мне разобрать причины моего неограниченного доверия к этим людям. – Во-первых, я считаю невероятным, чтобы кто-нибудь из них употребил мне во вред власть, которую я им препоручаю; – на мой взгляд, честность есть недурное средство для достижения практических целей в свете; – я знаю, что успех человека в жизни зависит от незапятнанности его репутации. – Словом, я убежден, что они не могут мне повредить, не причинив себе самим еще большего вреда.

«Но допустим, что дело обстоит иначе, именно, что их выгода заключалась бы в противоположном образе действий; что при известных обстоятельствах банкир мог бы, не портя своей репутации, присвоить мое состояние и пустить меня по миру, – а врач мог бы даже отправить на тот свет и после моей смерти завладеть моим имуществом, не пороча ни себя, ни своего ремесла. – На что же в них могу я в таких случаях положиться? – Религия, самый мощный из всех двигателей, отпадает. – Личная выгода, второе по силе побуждение, действует решительно против меня. – Что же остается мне бросить на другую чашку весов, чтобы перетянуть это искушение? – Увы! У меня нет ничего, – ничего, кроме вещи, которая легче мыльного пузыря, – я должен положиться на милость чести или другого подобного ей непостоянного чувства. – Слабая порука за два драгоценнейшие мои блага: – собственность мою и мою жизнь!

«Если, следовательно, мы не можем положиться на нравственность, не подкрепленную религией, – то, с другой стороны, ничего лучшего нельзя ожидать от религии, не связанной с нравственностью. Тем не менее совсем не редкость увидеть человека, стоящего на очень низком нравственном уровне, который все-таки чрезвычайно высокого мнения о себе как о человеке религиозном.

«Он не только алчен, мстителен, неумолим, – но оставляет даже желать лучшего по части простой честности. – Однако, поскольку он громит неверие нашего времени, – ревностно исполняет некоторые религиозные обязанности, – по два раза в день ходит в церковь, – чтит таинства – и развлекается некоторыми вспомогательными средствами религии, – он обманывает свою совесть, считая себя на этом основании человеком религиозным, исполняющим все свои обязанности по отношению к богу. Благодаря этому самообману такой человек в духовной своей гордости смотрит обыкновенно сверху вниз на других людей, у которых меньше показной набожности, – хотя, может быть, в десять раз больше моральной честности, нежели у него.

«Это тоже тяжкий грех под солнцем, и я думаю, что ни одно ошибочное убеждение не наделало в свое время больше зла. – В доказательство рассмотрите историю римской церкви». ( – Что вы под этим разумеете? – вскричал доктор Слоп.) – «Припомните, сколько жестокости, убийств, грабежей, кровопролития» ( – Пусть винят собственное упрямство, – вскричал доктор Слоп) – «освящено было религией, не руководимой строгими требованиями нравственности.

«В каких только странах на свете…» (При этих словах Трим начал делать правой рукой колебательные движения, то приближая ее к проповеди, то протягивая во всю длину, и остановился только по окончании фразы.)

«В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря, не щадившего ни возраста, ни заслуг, ни пола, ни общественного положения; сражаясь под знаменами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, – не внемля крикам несчастных и не зная сострадания к их бедствиям».

– Я бывал во многих сражениях, с позволения вашей милости, – сказал со вздохом Трим, – но в таких ужасных, как это, мне быть не доводилось. – У меня рука не поднялась бы навести ружье на беззащитных людей, – хотя бы меня произвели в генералы. – Да что вы смыслите в таких делах? – сказал доктор Слоп, посмотрев на Трима с презрением, которого вовсе не заслуживало честное сердце капрала. – Что вы понимаете, приятель, в сражении, о котором говорите? – Я знаю то, – отвечал Трим, – что никогда в жизни не отказывал в пощаде людям, которые меня о ней просили; – а что до женщин и детей, – продолжал Трим, – то прежде чем в них прицелиться, я бы тысячу раз лишился жизни. – Вот тебе крона, Трим, можешь выпить сегодня с Обадией, – сказал дядя Тоби, – а Обадия получит от меня другую крону. – Бог да благословит вашу милость, – отвечал Трим, – а я бы предпочел отдать свою крону этим бедным женщинам и детям. – – Ты у меня молодчина, Трим, – сказал дядя Тоби. – – – Отец кивнул головой, – как бы желая сказать – – да, он молодец. – – —

– А теперь, Трим, – сказал отец, – кончай, – я вижу, что у тебя остался всего лист или два.

Капрал Трим продолжал:

«Если свидетельства прошедших веков недостаточно, – посмотрите, как приверженцы этой религии в настоящее время думают служить и угождать богу, совершая каждый день дела, покрывающие их бесчестием и позором.

«Чтобы в этом убедиться, войдите на минуту со мной в тюрьмы инквизиции». (Да поможет бог моему бедному брату Тому.) – «Взгляните на эту Религию, с закованными в цепи у ног ее Милосердием и Справедливостью, – страшная, как привидение, восседает она в черном судейском кресле, подпертом дыбами и орудиями пытки. – Слушайте! – Слышите этот жалобный стон?» (Тут лицо Трима сделалось пепельно-серым.) – «Взгляните на бедного страдальца, который его издает», – (тут слезы покатились у него) – «его только что привели, чтобы подвергнуть муке этого лжесудилища и самым утонченным пыткам, какие в состоянии была изобрести обдуманная система жестокости». – (Будь они все прокляты! – воскликнул Трим, лицо которого теперь побагровело.) – «Взгляните на эту беззащитную жертву, выданную палачам, – тело ее так измучено скорбью и заточением…» (– Ах, это брат мой! – воскликнул бедный Трим в крайнем возбуждении, уронив на пол проповедь и всплеснув руками, – боюсь, что это бедняга Том. – Отец и дядя Тоби исполнились сочувствием к горю бедного парня, – даже Слоп выказал к нему жалость. – Полно, Трим, – сказал отец, – ты читаешь совсем не историю, а только проповедь; – пожалуйста, начни – фразу снова.) – «Взгляните на эту беззащитную жертву, выданную палачам, – тело ее так измучено скорбью и заточением, что каждый нерв и каждый мускул внятно говорит, как он страдает.

«Наблюдайте последнее движение этой страшной машины!» – ( – Я бы скорее заглянул в жерло пушки, – сказал Трим, топнув ногой.) – – – «Смотрите, в какие судороги она его бросила! – – Разглядите положение, в котором он теперь простерт, – каким утонченным пыткам он подвергается!» – – (– Надеюсь, что это не в Португалии.) – «Больших мук природа не в состоянии вынести! – Боже милосердный! Смотрите, как измученная душа его едва держится на трепещущих устах!» – (– Ни за что на свете не прочитаю дальше ни строчки, – проговорил Трим. – Боюсь, с позволения вашей милости, что все это происходит в Португалии, где теперь мой бедный брат Том. – Повторяю тебе, Трим, – сказал отец, – это не описание действительного события, – а вымысел. – Это только вымысел, почтенный, – сказал Слоп, – в нем нет ни слова правды. – Ну, нет, я не то хотел сказать, – возразил отец. – Однако чтение так волнует Трима, – жестоко было бы принуждать его читать дальше. – Дай-ка сюда проповедь, Трим, – я дочитаю ее за тебя, а ты можешь идти. – Нет, я бы желал остаться и дослушать, – отвечал Трим, – если ваша милость позволит, – но сам не соглашусь читать даже за жалованье полковника. – Бедный Трим! – сказал дядя Тоби. Отец продолжал:)

« – Разглядите положение, в котором он теперь простерт, – каким утонченным пыткам он подвергается! – Больших мук природа не в состоянии вынести! – Боже милосердный! Смотрите, как измученная душа его едва держится на трепещущих устах, – готовая отлететь, – – но не получающая на это позволения! – – Взгляните, как несчастного страдальца отводят назад в его темницу!» ( – Ну, слава богу, – сказал Трим, – они его не убили.) – «Смотрите, как его снова достают оттуда, чтобы бросить в огонь и в предсмертную минуту осыпать оскорблениями, порожденными тем предрассудком, – – тем страшным предрассудком, что может существовать религия без милосердия». – (Ну, слава богу, – он умер, – сказал Трим, – теперь он уже для них недосягаем, – худшее для него уже осталось позади. – Ах, господа! – Замолчи, Трим, – сказал отец, продолжая проповедь, чтобы помешать Триму сердить доктора Слопа, – иначе мы никогда не кончим.)

«Самый верный способ определить цену какого-нибудь спорного положения – рассмотреть, насколько согласуются с духом христианства вытекающие из него следствия. – Это простое и решающее правило, оставленное нам Спасителем нашим, стоит тысячи каких угодно доводов. – По плодам их узнаете их.

«На этом я и заканчиваю мою проповедь, прибавив только два или три коротеньких самостоятельных правила, которые из нее вытекают.

«Во-первых. Когда кто-нибудь распинается против религии, – всегда следует подозревать, что не разум, а страсти одержали верх над его Верой. – Дурная жизнь и добрая вера неуживчивые и сварливые соседи, и когда они разлучаются, поверьте, что это делается единственно ради спокойствия.

«Во-вторых. Когда вот такой человек говорит вам по какому-нибудь частному поводу, что такая-то вещь противна его совести, – вы можете всегда быть уверены, что это совершенно все равно как если бы он сказал, что такая-то вещь противна ему на вкус: – в обоих случаях истинной причиной его отвращения обыкновенно является отсутствие аппетита.

«Словом, – ни в чем не доверяйте человеку, который не руководится совестью в каждом деле своем.

«А вам самим я скажу: помните простую истину, непонимание которой погубило тысячи людей, – что совесть ваша не есть закон. – Нет, закон создан богом и разумом, которые вселили в вас совесть, чтобы она выносила решения, – не так, как азиатский кади, в зависимости от прилива и отлива страстей своих, – – а как британский судья в нашей стране свободы и здравомыслия, который не сочиняет новых законов, а лишь честно применяет существующие».

– Ты читал проповедь превосходно, Трим, – сказал отец. – Он бы читал гораздо лучше, – возразил доктор Слоп, – если бы воздержался от своих замечаний. – Я бы читал в десять раз лучше, сэр, – отвечал Трим, – если бы сердце мое не было так переполнено. – Как раз по этой причине, Трим, – возразил отец, – ты читал проповедь так хорошо. Если бы духовенство нашей церкви, – продолжал отец, обращаясь к доктору Слопу, – вкладывало столько чувства в произносимые им проповеди, как этот бедный парень, – то, так как проповеди эти составлены прекрасно, – (– Я это отрицаю, – сказал доктор Слоп) – я утверждаю, что наше церковное красноречие, да еще на такие волнующие темы, – сделалось бы образцом для всего мира. – Но, увы! – продолжал отец, – с огорчением должен признаться, сэр, что в этом отношении оно похоже на французских политиков, которые выигранное ими в кабинете обыкновенно теряют на поле сражения. – – Жалко было бы, – сказал дядя, – если бы проповедь эта затерялась. – Мне она очень нравится, – сказал отец, – – она драматична, – – и в этом литературном жанре, по крайней мере в искусных его образцах, есть что-то захватывающее. – – – У нас часто проповедуют в этом роде, – сказал доктор Слоп. – Да, да, я знаю, – сказал отец, – но его тон и выражение лица при этом настолько же не понравились доктору Слопу, насколько приятно ему было бы простое согласие отца. – – Но наши проповеди, – продолжал немного задетый доктор Слоп, – – очень выгодно отличаются тем, что если уж мы вводим в них действующих лиц, то только таких, как патриархи, или жены патриархов, или мученики, или святые. – В проповеди, которую мы только что прослушали, есть несколько очень дурных характеров, – сказал отец, – но они, по-моему, нисколько ее не портят. – – – Однако чья бы она могла быть? – спросил дядя Тоби. – Как могла она попасть в моего Стевина? – Чтобы ответить на второй вопрос, – сказал отец, – надо быть таким же великим волшебником, как Стевин. – Первый же, – по-моему, – не так труден: – ведь если мне не слишком изменяет моя сообразительность, – – я знаю автора: конечно, проповедь эта написана нашим приходским священником.

Основанием для этого предположения было сходство прочитанной проповеди по стилю и манере с проповедями, которые отец постоянно слышал в своей приходской церкви, – – оно доказывало так неоспоримо, как только вообще априорный Довод способен доказать такую вещь философскому уму, – что автором ее был Йорик и никто другой. – – – Догадка эта получила также и апостериорное доказательство, когда на другой день Йорик прислал за ней к дяде Тоби слугу своего.

По-видимому, Йорик, интересовавшийся всеми видами знания, когда-то брал Стевина у дяди Тоби; по рассеянности он сунул в книгу свою проповедь, когда написал ее, и, по свойственной ему забывчивости, отослал Стевина по принадлежности, а заодно с ним и свою проповедь.

– Злосчастная проповедь! После того как тебя нашли, ты была вторично потеряна, проскользнув через незамеченную прореху в кармане твоего сочинителя за изодранную предательскую подкладку, – ты глубоко была втоптана в грязь левой задней ногой его Росинанта, бесчеловечно наступившего на тебя, когда ты упала; – пролежав таким образом десять дней, – ты была подобрана нищим, продана за полпенни одному деревенскому причетнику, – уступлена им своему приходскому священнику, – навсегда потеряна для ее сочинителя – и возвращена беспокойным его манам[113] только в эту минуту, когда я рассказываю миру ее историю.

Поверит ли читатель, что эта проповедь Йорика произнесена была во время сессии суда присяжных в Йоркском соборе перед тысячей свидетелей, готовых клятвенно это подтвердить, одним пребендарием названного собора, который не постеснялся потом ее напечатать, – – и это произошло всего лишь через два года и три месяца после смерти Йорика! – Правда, с ним и при жизни никогда лучше не обращались! – – а все-таки было немного бесцеремонно этак его ограбить, когда он уже лежал в могиле.

Тем не менее, уверяю вас, я бы не стал предавать анекдот этот гласности, – ибо поступивший таким образом джентльмен был в наилучших отношениях с Йориком – и, руководясь духом справедливости, напечатал лишь небольшое количество экземпляров, назначенных для бесплатной раздачи, – а кроме того, мне говорили, мог бы и сам сочинить проповедь не хуже, если бы счел это нужным; – – и рассказываю я об этом вовсе не с целью повредить репутации упомянутого джентльмена или его церковной карьере; – предоставляю это другим; – нет, мной движут два соображения, которым я не в силах противиться.

Первое заключается в том, что, исправляя несправедливость, я, может быть, принесу покой тени Йорика, – которая, как думают деревенские – и другие – люди, – – до сих пор блуждает по земле.

Второе мое соображение то, что огласка этой истории служит мне удобным поводом сообщить: ежели бы характер священника Йорика и этот образец его проповедей пришлись кому-нибудь по вкусу, – что в распоряжении семейства Шенди есть и другие его проповеди, которые могли бы составить порядочный том к услугам публики – – и принести ей великую пользу.