Сивилла – волшебница Кумского грота

Глава VIII. Римская тюрьма

Казнить фиктивно, то есть выполнить приговор над изображением человека – манекеном, маской, портретом, доской с написанным на ней именем осужденного, – у римлян той эпохи можно было по желанию властелина, но сама особа человека еще не подлежала его произволу, а лишь той форме обращения с ним, какую предписывал закон по его общественному положению.

Казнь Турна Гердония в ее зверской форме состоялась в провинции латинского союза, но в Риме это было бы невозможно, ибо там закон ставил всему свои пределы. Раба нельзя было в Риме ни обезглавить, ни заточить в Туллиану, так как это были формы кары для знати, а знатного человека, особенно сенатора или жреца, ни распять, ни зашить в мешок для утопления, ни всенародно повесить было немыслимо.

Лютые формы казни – сожжение, обваривание – у римлян этих ранних времен совершенно не производились ни над кем, даже над невольниками тиранов, как неизвестные до их занесения впоследствии из Галлии и Сирии, где огонь был любимым элементом в культе и судебных карах, что было тоже римлянам чуждо.

Мрачный, но в то же время и материально-практический ум римлян любил все соединять, так сказать, в два-три дела, заставляя служить при ненадобности для одного на потребу другому, пока не окажется нужным для третьего дела тот же предмет.

Уже очень давно, еще во времена царя Анка Марция, они выкопали в Капитолии глубочайшую и огромнейшую яму, выложили ее дно и стены туфом, вымазали цементом, сделали над нею потолок сводом особенной тогдашней кладки из выступающих один над другим камней, подобный усеченному конусу.

Эта яма назначалась служить цистерной для воды. Ее туда можно было напускать сверху в окно свода и выпускать снизу в герметически замыкаемую дверь.

Из-за непроницаемости для солнца и теплого ветра в яме было так холодно, что вода могла долго не портиться.

Эта цистерна назначалась для Капитолия, римской крепости, на случай вражеской осады, чтобы защитники и укрывшиеся туда граждане не терпели жажды, если неприятели сумеют отвести воду из акведука.

Годы шли, но враг не нападал, а напротив, даже крупные, грозные италийские племена самнитов, вольсков и других старались уклоняться от войн с народом Ромула или терпели поражения, даже близко не подпускаемые к Риму.

Цистерна стала не нужна, так как о самой возможности осады Рима в народе была оставлена мысль.

Царь Сервий Туллий додумался превратить эту яму в тюрьму еще в первые годы своего долгого правления, оттого-то она и была названа Туллианум.

Около нее шла лестница для подъема на высоты Капитолия.

Само имя Туллий на древнелатинском языке значило «источник», что совпадало и с фамильным именем тогдашнего царя. Поэтому некоторые думают, будто яма была приспособлена для тюрьмы раньше, еще до Сервия, и названа не по имени приспособившего, а просто вследствие ее первичного назначения служить источником – цистерной для воды в дни осады города.

Сервий построил над резервуаром цистерны обыкновенное здание для тюрьмы с камерами общими и одиночными, разных величин, имевшими окна.

Эта тюрьма, находившаяся вблизи древней и тогда уже давно оставленной каменоломни, стала называться Лаутумия, – от греческого слова «латомия» (litos – камень и temno – ломать).

Капитолийскую лестницу, ведущую к тюрьме, народ прозвал «gradus gemitori» – «ступени стонов».

Туллиана служила местом таких казней, которые не могли происходить всенародно, на площади, на Тарпейской скале или ином открытом месте.

Женщин тогда всех без исключения казнили тайно. Избавляли от публичного позора также лиц привилегированных – их душили дома, среди семьи, или без огласки отводили в тюрьму и там опускали в осушенный резервуар сквозь окно его свода на голодную смерть – умирать без наложения рук, если осужденный был так знатен, что казалось невозможным бить его топором или давить веревкой.

Юний Брут заметил, что Туллия не столь сильно гневается на Ютурну за бегство, как за похищение ее драгоценностей.

Купец напрасно дал знать всем своим знакомым ювелирам о пропаже украшений, на случай, не будет ли кто-нибудь продавать похищенное; напрасно было также дано описание наружности убежавшей девушки на многие невольничьи рынки. Все было тщетно – ни малейшего следа Ютурны никто не нашел.

Жестокая Туллия стала сильно тосковать. Каждая вещь, унесенная Ютурной, казалась ей дороже всех оставшихся в ее объемистом сундуке с украшений, которые она любила навешивать на свою блеклую фигуру.

Извращенное ненормальной жизнью воображение ее сочинило и приурочило к этим вещам всевозможные воспоминания минувшей юности – сладостные, милые, священные.

– Хоть бы что-нибудь нашлось! – вздыхала злодейка.

Брут радовался, что ее мысли приняли такой оборот.

Неминуемая казнь, грозившая немедленно десятку рабов и Эмилию, отсрочена на два месяца.

В это время Брут случайно вспомнил, что он видел в косе Ареты точно такую же стрелу, какая украшала волосы Ютурны на свадебном пире в Коллации.

Он сообщил свой план Спурию, отцу Лукреции. Богатый полководец с величайшей готовностью пожертвовал нужные деньги, чтобы отвести хоть на время опасность от сына их общего погибшего друга.

Брут, личность загадочная для целого Рима, давно был гораздо более понят благородным Спурием, потому что ему одному доверял все свои тайны. Эти два римлянина любили друг друга всю жизнь с молодых лет. Теперь, когда тирания черной тучей тяготела над Римом, Спурий не осуждал Брута за его чудачества, зная, что это одно может служить защитой его другу, в котором он уже предвидел обновителя-реформатора всего строя римской жизни.

На одном из частых веселых пиров Арета опять имела ту самую стрелу на голове. Брут попросил дать ее ему на короткое время и показал купцу, который тут же снял отпечаток на мягкую глину и срисовал общий вид этого женского украшения.

Все было сделано так быстро, что не возбудило ничьего подозрения. Никто не заметил этого.

Через несколько дней пришел рыбак с найденной на берегу моря стрелою. Драгоценное украшение не имело двух выпавших камней, было надломлено, как будто попало под колесо, и перепутано морской травой.

Туллия легко поверила и этому ловкому обману. Она повеселела, а Брут продолжал уверять ее, что скоро будет найдено все остальное, и убедил послать кого-нибудь с вопросом о Ютурне и пропавших украшениях к дельфийскому оракулу.

Через минуту он горько раскаялся в своем промахе – этом внушении, но было уже поздно.

Тиранка и прежде любила вопрошать оракула, ответам которого слепо верила, игнорируя и не допуская к себе больше никаких колдунов и гадалок, потому что считала их обманщиками и отчасти боялась покушений на ее жизнь колдовской порчей.

Хитрые жрецы храма Аполлона, находившегося в Греции, у подошвы горы Парнас, получая богатые дары от Тарквиния Гордого и его жены, льстили им, поощряя все их безумные затеи и жестокость.

С удовольствием приняв совет любимца, Туллия к двум вопросам прибавила третий: какая казнь будет самой жестокой для Эмилия, брата бежавшей виновницы ее тоски? Этого Брут не предвидел и внутренне ужаснулся своей оплошности, но поправить дело было невозможно.

Тиранка ничего не любила откладывать – через час ее посланный уже скакал в гавань, чтобы отплыть в Грецию.

Глава IX. Мифы о загробном мире

Эмилий томился в Лаутумии уже больше двух месяцев, с самого дня таинственного исчезновения его сестры.

Казнь несчастного юноши была еще раз отсрочена до ответа оракула.

По свету, проникавшему в небольшое окошко тюрьмы, выходившее на двор, заваленный кирпичами, дровами и другим материалом казенных складов при укреплениях Капитолия, заключенный едва мог видеть перемены дня и ночи. Для него полный мрак сменялся только короткими сумерками в самое светлое время дня. Он никого не видел, кроме угрюмого солдата из этрусских наемников, безмолвно подававшего ему ежедневно сухари и воду сквозь толстые решетки окна.

Редко доходила к нему людская речь, но и несколько слов, произносимых приходившими к его окну рабочими, служили узнику развлечением.

Ему нельзя было их видеть, потому что окно было сделано настолько высоко от пола, что он едва мог доставать из протянутой к нему руки тюремщика пищу.

Он потерял счет времени, не знал продолжительности своего заточения, а грустные мысли о сестре и собственной участи отгоняли от него сон. Невкусная пища вызывала отвращение, расстраивала здоровье.

Однажды в какой-то, очевидно праздничный, день каменщики, чинившие ограду Лаутумии, выбрали для своей неприхотливой пирушки место у окна тюрьмы, потому что правила внешних отношений к таким зданиям тогда были совсем не строги. Римляне даже не считали тюрьму местом наказания, а лишь местом сбережения людей, назначенных для суда, чтобы они не убежали, что было трудно – способы выпиливания решеток и прочее тогдашним бесхитростным людям были совершенно незнакомы.

Лежа на гнилой, отсырелой соломе, узник жадно слушал разговор, несмотря на то что содержание его было далеко не веселое.

– А что, дед, когда кого-нибудь казнят из тех, что сидят вон там, в подземных норах-то, точно крысы, каково ему будет на том свете? – спрашивал голос мальчика.

– Плохо, Теренций, – отвечал старик. – Души казненных, как я слыхал, никогда не попадают в Аид.

– Тем лучше, дед, их там не мучают.

– Дурак ты, малый, вот что!.. Души казненных, брошенных без погребения в яму или овраг, не успокаиваются. Когда душа выходит из тела, она уже не может быть в нашем мире, а в подземный ее не принимают, потому что ей нечем за перевоз заплатить. Ох, денежки!.. Они даже после смерти нужны.

– За какой же перевоз надо платить?

– Только такие малые ребята, как ты, внук, могут об этом спрашивать! За какой перевоз? Адский перевозчик Харон через Стикс, пограничную реку, на тот свет даром тоже не повезет, как и наши рыбаки за Тибр или Неморенское озеро. Ты, видно, ничего, малый не смыслишь.

– Да откуда же мне все это знать? Целый день на работе, а дома поесть и выспаться рад – не до сказок нам.

– То-то не до сказок!.. Поэтому слушай, что старые люди сказывают. Как только покойника положат на костер или в могилу, то ему в рот кладут монетку – медный асс или серебряный динарий, сколько родные хотят… Богачи рады бы целый золотой талант за скулы запихнуть, только, на их досаду, он во рту не уместится. Когда тело сгорит или в могиле сгниет после напутствия молитвами и жертвами, душа берет монетку и отправляется с нею на перевоз по какой дороге ей ближе. От нас, из Италии, самая близкая дорога на тот свет проложена через Кумский грот, где живет сивилла – та волшебница, что несколько раз к царю приходила. Придет душа в подземное царство и ждет на берегу Стикса вместе с другими, пока их много не накопится. Тогда Харон соберет со всех плату и перевозит, а казненному запрещено в рот деньги класть – заплатить-то ему и нечем. Бьется, бьется, просится, кланяется, да так и останется бродить по свету, пугать по ночам живых.

– Всегда и бродит?

– Нет, малый, не всегда! Подземные боги милостивы – через сто лет такую измаявшуюся душу берут в лодку и перевозят даром.

– А если человек не казнен, а убит и тоже сгнил без погребения, что бывает с его душой?

– Если убит разбойниками, зверями, молнией, сгорел, утонул, тоже бродит вредоносным ларом по земле сто лет, но души павших в битве за отечество не бродят и не плывут за Стикс, а возносятся на небо, к богам света, и, получив себе хвалу, летят на острова блаженных далеко в море, за Геркулесовы Столбы – туда, где солнце кончает дневной путь и въезжает на ночь в свое царство. Так что герой – одно дело, а казненный – другое.

Каменщики ушли, покинув Эмилия в еще более грустном настроении.

Болезнь истощила его крепкие силы. Он походил на живой скелет, но тюремное заточение укрепило энергию его духа, потому что здесь он много думал о своем отце и решился в день казни подражать ему твердостью.

Разговор ушедших каменщиков занял его мысли вопросами о загробной участи душ. В этих мыслях всплыло все, что молодой человек прежде вовсе не замечал среди суетливой, разнообразной, хоть и далеко для него лично невеселой жизни, в семье Тарквиния.

Эмилий теперь заметил резкое противоречие сказаний мифологии о загробной участи героев – вспомнил, что Гомер говорит об этом другое.

И молодой узник запел о свидании Одиссея с мертвецами:

Составившие это сказание греки времен Гомера еще очень плохо знали места земли, далекие от них. Они называли «печальной областью киммериан» вообще все, что в Европе находится севернее Тавриды (Крыма). Киммериане, кимры или кимвры были предками германцев, двигавшихся постепенно с востока на запад через Россию и Пруссию, где нам осталось от них этнографическое воспоминание в названиях местностей (Кимры около Твери и Кеммерн около Берлина).

Древние греки, плававшие вокруг всей Европы в Пруссию за янтарем, а также пробиравшиеся туда и дальше на север по некоторым рекам, вследствие привычки к дивному, теплому климату с ярким солнцем естественно считали суровые области киммериан похожими на преисподнюю.

При Тарквинии Гордом их сведения были такими же.

– Где же острова блаженных?! – воскликнул Эмилий, допев.

Ему вспомнилось, что греки, не зная, как сопоставить эти два противоречивых сказания, учат, будто у людей душа делится после смерти на тень и дух, но это вело тоже к путанице неразрешимых вопросов, особенно тягостных для головы человека еще юного, не освоившегося с недоговорками разных загадок житейской и научной премудрости, какой тогда уж начинала изобиловать религия, затуманенная всевозможными прибавками поэтов, драматургов, жрецов и сказочников, хоть еще и не столь сильно, как было в конце ее господства.

Эмилию невольно вспомнилось, что боги даже собственных сыновей, рожденных от смертных женщин, не имели могущества избавить от печальной участи тоскливого и бесцельного существования в Аиде.

Глава X. Ответ оракула

Дверь тюрьмы отворилась, и вошел Брут в сопровождении воинов.

Сумрачно было теперь лицо этого человека. В его выражении не проявлялось ничего эксцентричного. Это был мудрый философ.

– Сын Турна, мужайся!.. Твой смертный час настал, – сказал он заключенному, пытливо всматриваясь в его лицо.

– Благодарю тебя, Говорящий Пес тиранки, за все, что я вытерпел! – ответил Эмилий. – Ты измучил мое тело, но укрепил дух. Теперь я не таков, каким был до заточения. Скажи, что ждет меня?

– Не знаю.

– Я готов на все, веди без лишних слов.

Старик закрыл лицо своей тогой, чтоб воины не видели его слез, и прошептал:

– Я не мог спасти тебя… Тень твоего отца отныне будет преследовать меня за это. Прости меня!..

Эмилий не отвечал, приняв за фальшь и насмешку слова Брута.

Туллия ждала осужденного, окруженная знатными людьми Рима. Подле нее находились ее злые, развращенные сыновья и грустная падчерица Арета, не смевшая плакать.

Со злорадным торжеством встретила тиранка свою жертву. Несколько времени длилось молчание, пока Туллия любовалась изнурением юноши до произнесения приговора, как любуется зверь добычей, прежде чем начнет терзать ее.

Римляне уже привыкли к такого рода зрелищам, но теперь всеобщий ужас был усилен тем обстоятельством, что выбор рода казни должен был решиться словами дельфийского оракула, как будто казнит не Туллия, а сам Аполлон.

Наконец тиранка засмеялась. Ее хохот ужасно прозвучал в мертвой тишине, хранимой всеми присутствующими.

– Сейчас принесут ответ оракула, – сказала она, – и выбор рода казни будет решен!

Эмилий взглянул на Арету, она – на него. Их взгляды встретились, и молодые люди без слов поняли друг друга. Этот немой взгляд сказал им обоим то, чего они до сих пор не решались открыть взаимно словом, в этом немом взгляде выразилось их красноречивое признание в первой любви.

Его молодое сердце уже давно любило и знало о взаимности, несмотря на то что он еще ни разу не осмелился заговорить о своем чувстве с любимой девушкой. Он не мог показаться трусом в присутствии своей милой, не хотел дать наслаждения своим унижением тиранке, поэтому бодрился, насколько было в силах.

Робость его окончательно исчезла, сменившись отвагой отчаяния, как это бывает с человеком, для которого вся надежда потеряна и спасения нет.

«Тебе жаль меня?» – спрашивал печальный взор Эмилия.

«Очень!..» – отвечали ему грустные глазки Ареты.

Сколько взаимной любви выразилось в этом взгляде – любви, о которой они не смели ни разу поговорить!..

Вестник пришел и подал тиранке свиток из кожи.

Осмотрев священную печать оракула для удостоверения в подлинности принесенного, Туллия отдала свиток старшему сыну.

– «При… при… приз… ва…» – начал было читать Секст, не совсем искусный в греческой грамоте, почти по складам пробегая вперед глазами написанное, но его руки задрожали, а губы скривились в гримасу от гнева. – Я не стану читать этого!.. – вскричал он, топнув ногой.

Брут взял у него чуть не брошенный свиток и чрезвычайно удивился ответу Аполлона. Оракул отвечал Туллии на все ее вопросы так:

I

– Где Ютурна, дочь Турна Гердония?

II

– Где пропавшие драгоценности?

III

– Какая казнь всех приличнее для брата Ютурны?

– Что говорит Аполлон?! – вскричала Туллия в ужасе. – Что он предвещает?! Он прежде никогда не присылал мне таких ответов.

– Воля богов священна, – тихо отозвался Брут, отдавая ей свиток, – но эти слова вовсе не столь ужасны, как они представляются с первого взгляда. Твои драгоценности, верно, нашел какой-нибудь набожный человек и роздал по храмам, для украшения статуй богинь. Ютурна скрыта Аполлоном – это, по моему мнению, значит, что она умерла, скрылась под землю, сраженная стрелой бога смерти. Оракул без всякой двусмысленности запрещает искать Ютурну, потому что ее тень может повредить тебе, накликанная в наши места. Запрещает он и казнить ее брата, чтоб не раздражать дух вредоносной покойницы. Не нам, грозная Немезида, проникать в сущность таинственных повелений богов!..

Не дожидаясь ответа на эти разъяснения от пораженной тиранки, Брут торопливо обратился к Эмилию.

– На этот раз боги тебя милуют! Хвали их и благодари могучую Туллию!..

Эмилий не сделал ни того ни другого. Ему было не до молитвы или лести, он и Арета снова переглянулись, теперь уже радостно, как бы говоря:

«Ты рада моему спасению?»

«Я блаженствую!»

Брут недоумевал, почему оракул защитил Эмилия. Не разрешив этого вопроса, он тем не менее был очень счастлив сознанием, что юноша, сын его друга, спасся от казни.

Глава XI. Он любит другую!..

Был жаркий осенний день. Лукреция и Фульвия, усевшись под тенистым деревом в своем садике, работали. Лукреция пряла, а Фульвия вышивала разноцветной шерстью кайму к своей новой тунике.

Эти две молодые особы, равно прекрасные и добродетельные, составляли, однако, резкий контраст между собой и наружностью, и характером.

Высокая, стройная, полная и румяная, Лукреция походила на тот идеал, который художники Греции изображали в статуях Юноны, супруги Юпитера.

Ея уподоблением служили Вечерняя звезда, пышная летняя роза, громко поющий соловей в кустах пахучего жасмина, широкая сверкающая алмазами струя горного водопада.

Таково было впечатление, производимое наружностью и осанкой этой величественной римлянки.

Красота Фульвий являла взору нечто совсем иное – точно сияние зарницы вечером после грозы или незабудка, притаившаяся весной в траве со скромным блеском капель росы на лепестках, близ которой тихо, приятно щебечет малиновка, перепархивая по лужайке, – с этой мирной картиной сравнивали сестру Луция Коллатина.

Характер Фульвии, чуждый малейшим проявлениям своенравия и капризов, отличался добротой. Она была правдива, набожна, любезна с равными, почтительна к старшим.

Фульвия не видела Эмилия с несчастного дня бегства Ютурны, но не забыла о нем. Изредка приносил ей брат весточку о своем несчастном друге. Эти вести не могли радовать добрую девушку, она тосковала о бедном юноше, с каждым днем становившемся милее ее сердцу.

В этот осенний день Фульвия решилась открыть свою тайну невестке.

У ног Лукреции стояла корзина, полная только что сорванных орехов – первых орехов этого года. Лакомясь ими за работой, Фульвия невольно вспомнила их символическое значение на свадьбах. Она робко вздохнула и прислонилась головою к дереву. Клубки шерсти, иголки, булавки, бывшие у нее на коленях, упали, раскатились по земле. Фульвия этого не заметила, отдавшись заветной мечте о любимом человеке.

– Милая, о чем ты так задумалась? – тихо спросила ее Лукреция, удивляясь странному состоянию ее духа.

– Сестрица, дорогая моя! – ответила молодая девушка и, обняв Лукрецию, повисла у нее на шее. – Сестрица, скажи мне, – прошептала она страстно, – скажи, как ты полюбила Луция?

Лукреция поцеловала темно-русые волосы своей золовки и ответила ей:

– Мы сами не знаем, когда и как зародилась наша взаимная любовь. Мы были очень маленькими, когда стали встречаться у наших родных и знакомых. Мы играли в войну, жертвоприношения, свадьбы, как делали все дети. Мы с Луцием решили, что будем мужем и женой, когда вырастем, – так и случилось. Отцы на нас радовались…

– А если б они не… – хотела задать Фульвия какой-то вопрос, но не докончила фразы, потому что ее внимание привлечено разговором служанки с каким-то гостем, идущим в сад.

Это место было, по-видимому, мало знакомо ему, потому что он нуждался в указании дороги к хозяйкам.

При первом взгляде на гостя сердце Фульвии радостно забилось, запрыгало от восторга в молодой груди девушки. Она улыбнулась, пошла было навстречу, но вдруг застыдилась, сконфузилась, потупила взор и остановилась.

Вошедшим оказался Эмилий – предмет ее мечты, ее сожалений, вздохов, любви.

Он подошел, поклонился обеим хозяйкам по правилам высшего класса, традиционно прикладывая руку к своему лбу и груди, а затем сел на траву с ними.

Сознание, что Эмилий не только жив и здоров, но даже находится здесь, близ нее, наполнило сердце Фульвии восторгом беспредельным. В эти минуты ей казалось, что она способна умереть за него, за один его взгляд любви, за один вздох!.. Боги исполнили желание Фульвии, услышали ее молитвы, как ей казалось, благосклонно приняли жертвы – цветы, которые она почти каждое утро сама ходила рвать в полях и относила в храмы.

«Боги спасли Эмилия!» – подумалось ей.

Спросив о здоровье Луция и его отца, об их занятиях, выразив сожаление, что их обоих нет дома, сообщив кое-что о жизни в Риме, Эмилий, слегка смутившись, обратился к Лукреции:

– Однако, дорогая матрона, я к вам явился не затем, чтобы хвалить хорошую погоду. Я хочу сказать кое-что важное для меня самого и посоветоваться. Лукреция, помоги мне!.. Я сильно страдаю, ты одна имеешь возможность помочь мне умным советом. Теперь ты породнилась с домом Тарквиния, и Туллия тебя, кажется, любит. Я беден, не знатен… Если бы у меня не было нескольких любящих друзей, я совсем пропал бы в нищете – сын гордого, богатого, храброго Турна пошел бы в рыбаки или пахари, да и то ни в один деревенский округ не примут, не зачислят меня как человека патрицианского происхождения, чуждого простонародью. Ах, во сто крат легче крестьянину попасть в знать, нежели аристократу в чернь!..