Казнь королевы Анны
– Ни один, это верно, – сказал бесстрастно Гарри, придвигаясь к огню. – А она, королева, сделала и нам тоже немало зла! Я и шага не могу ступить из замка без того, чтобы кто-нибудь из ваших вассалов не подошел с вопросом: «Как здоровье милорда?» или: «Есть ли надежда, что милорду наскучит жить затворником в замке?» Иные же, прости Господи, я готов иногда разорвать их на части, качают головой, как будто сомневаются в вашем рассудке! Как хотите, милорд, а ведь это обидно старому слуге.
– Бедный Гарри! – сказал с состраданием граф. – Так они говорят тебе, что я сошел с ума?
– Нет! Они не осмелятся сказать такую дерзость! – воскликнул гневно Гарри, побледнев при мысли об этом.
– Почему же нет? – спросил с улыбкой Перси.
– И вы мне задаете такой вопрос, милорд?
– Ну перестань сердиться! Люди вообще так мелочны, что придают значение даже пустой фантазии, которая взбредет в голову их соседу!
– Их соседу, милорд? – проговорил старик с насмешливой улыбкой. – Вы могли бы сказать: «Их господину!» Вассалы должны видеть в вас своего повелителя и покровителя! Я только повторяю то, что слышал не раз от нашего аббата, когда он объяснял обязанности господина по отношению к вассалам.
– Аббат говорит дело, – перебил Генри Перси, – и я тебе признателен за то, что ты напомнил мне об этом. Но мне кажется, Гарри, – продолжал он задумчиво после минутной паузы, – что я выполнял эти обязанности. Вассалы мои пользуются всеми благами мирной, обеспеченной жизни… Они ограждены от всяких притеснений… Я делаю для них все, что могу!..
– Все это так, милорд, – продолжал в том же тоне непреклонный старик, – но вы еще обязаны заботиться о том, чтобы интересы их не расходились с вашими. Я предан вам всей душой, вы это сами знаете, я могу сказать вам то, что считаю нужным, и вас не оскорбит моя откровенность.
– Ты можешь говорить все, что тебе угодно, – сказал Нортумберленд. – Мне даже часто кажется, что не я, а ты, Гарри, владелец замка!
– Думайте что хотите! Я говорил вам, кажется, уже не раз, милорд, что я был в невозвратные времена моей молодости самолюбив и пылок. Следуя неотлучно за вашим благородным и отважным родителем в блистательных походах, стяжавших ему славу, я пристрастился к шуму и волнениям битв. Раз… это было осенью, в сырой ненастный вечер… наше войско спустилось после кровопролитного и упорного боя в широкую лощину. Ночь уже наступила, и все небо закрыла темная туча. Ваш отец отдыхал под холщовой палаткой на пуховых подушках; мы же, грешные люди, стояли под проливным дождем; мы не ели весь день и не могли рассчитывать и на минутный отдых в этом топком болоте. Продрогнув до костей, я печально поглядывал на звездочки, мелькавшие из-за туч, и думал: «Отчего одним людям живется хорошо и привольно, а другим суждено страдать и любоваться на чужое счастье?» Не сердитесь, милорд!.. Мало ли какие мысли заползают в башку голодным и холодным!
– Продолжай, – сказал Перси.
– Итак, я против воли задавался вопросом: почему у одних целые груды золота, а другие нуждаются в хлебе насущном?
– Ну и нашел ты ответ, старик? – спросил лорд с любопытством.
Он и сам не раз был, разумеется, морально, в положении Гарри и завидовал людям, жизнь которых проходила без борьбы и тревог.
– Да, – отвечал с уверенностью Гарри. – Господь создал богатых и бедных для того, чтобы люди помогали друг другу и не жили бы порознь. Ваш отец, например, нуждался в моей преданности, я же в свою очередь не мог ничего сделать без его покровительства; если бы все были знатны, богаты, умны и избавлены от всяких притеснений, то каждый стал бы жить для себя, и благодарность, преданность, взаимная поддержка – все, что роднит и связывает нас, стали бы совершенно лишними.
С той поры, милорд, я решил довольствоваться тем скромным положением, которое Господь избрал для меня в жизни, но это не мешает мне думать, как и прежде, что знатным и богатым не следует чураться неимущих и слабых.
– То, что ты сказал, великая, непреложная истина, но ты судишь меня чересчур строго, Гарри! – отвечал Генри Перси. – Я всегда исполнял свой долг и сочувствовал всем, за кого должен отвечать перед Богом. Ты ведь знаешь и сам, что я о них забочусь и поступаю с ними по справедливости!.. Я только не хочу, чтобы ты и они имели притязания на мои чувства к других людям.
– А все-таки, – заметил Гарри с назойливым упорством большинства стариков, – все мы были бы счастливее, если бы вы были семейным человеком!
– И я первый из всех, – прошептал Генри Перси.
Что-то похожее на светлую слезинку мелькнуло и исчезло в его черных глазах.
– Неужели, – с горечью промолвил он после недолгой паузы, – ты считаешь меня обязанным сделать для вашей выгоды то, что я не делаю для себя самого?
– Как знать! – воскликнул Гарри, любивший бесполезные и пространные прения. – На такие вопросы сразу не отвечают!
– Полно спорить, старик! Выпей лучше вина, – сказал с улыбкой Перси.
– С удовольствием, милорд, но не из этой чаши!..
Он взял с буфета кубок из оленьего рога с золотым ободком и подал его графу.
Лорд наполнил его почти до краев.
– Довольно! – сказал Гарри.
– Не скромничай, старик! Ты выпивал гораздо больше, когда летел в сражение вслед за моим отцом!
– Вы ошибаетесь! – возразил Гарри с большим воодушевлением. – Я вел самую строгую и воздержанную жизнь! О, милорд, это было благодатное время, мне его не забыть! Все радости – ничто в сравнении с минутой, когда войско вступает в покорившийся город под громкие звуки труб и бой барабанов! Везде толпы народа, из всех окон выглядывают любопытные лица, все ликует и движется, офицеры гарцуют на боевых конях, знамена развеваются, а сердце так и рвется из груди! Милорд, в такие дни люди забывают про холод и жажду!
– А забывал ли ты в эти минуты, Гарри, о товарищах, которых потерял в сражении, и о тех людях, которых убил?
– Их жаль, душевно жаль! Но что же делать? Каждому свой черед: нынче мне, завтра вам! Люди не вечны… Все мы, грешные, смертны.
– К счастью, да, – со вздохом сказал Перси.
Глава II
Екатерина Арагонская
Английской город Кимблтон раскинулся на склоне зеленого холма, от подножия которого тянулась огромная плодородная равнина, испещренная быстрыми и светлыми ручьями. Население этой благословенной местности занималось исключительно обработкой земли да еще овцеводством; красильное искусство доведено было почти до совершенства, и пурпурный цвет одежды местных женщин придавал красоте их еще больше блеска.
Нрав у жителей был мирный, и никакие смуты не нарушали покой в этом укромном уголке. Кимблтон считался едва ли не самым непопулярным и отдаленным городом Старой Англии, и, когда на политической арене происходили события, привлекавшие всеобщий интерес, он принимал в них только пассивное участие.
Живя без смут, крамол, интриг, мирные обыватели понятия не имели не только о дворцовых нравах, но и об особе своего короля. Совершенно довольные своей скромной долей, они считали, что обязаны ему своим благоденствием, и только предписания о взносе податей, вывешиваемые изредка в самых людных местах администрацией, напоминали им о том, что повелитель Англии – король Генрих VIII.
Настал, однако, день, когда в тихом Кимблтоне обнаружились признаки всеобщего смятения; горожане суетливо сновали по улицам, дома гудели от шумных, оживленных толков, и женщины были сильно взволнованы и словно обижены.
– Королева!.. В Кимблтоне? – восклицали одни с состраданием.
– Да, кто бы мог подумать, – говорили другие, – что она, Екатерина, супруга короля и королева Англии, переселится когда-нибудь в Кимблтон?
– Королева? – допытывались изумленные девушки. – Она, верно, красавица!.. Король приедет, верно, тоже скоро в Кимблтон?
– Зачем ему Кимблтон? – возражали с негодованием женщины. – Он развелся со своей законной женой и вступил в брак с другой!.. Но первая была и будет английской королевой, а вторая останется, что там ни говори, просто наложницей!..
– Чего вы расшумелись? – унимали мужчины расходившихся женщин. – Нам ли судить нашего короля?
Негодование женщин усилилось от этих замечаний.
– А почему же и не нам? – возражали они. – Королева останется законной женой, пока она жива, но она так слаба, худа и бледна, что ей не перенести такого испытания!
Но время, примиряющее бедное человечество с любым положением, усмирило и бурю негодования, вызванную в мирном городке приездом королевы; сострадание к ней было, как и прежде, глубоко и сердечно, но оно проявлялось менее эмоционально.
Королева жила в уединенном домике. Она была больна и телом и душой, но никогда не жаловалась. Когда она входила по воскресеньям в церковь, горожане почтительно расступались, и она принимала эту дань уважения с той мягкой благосклонной и обворожительно-приветливой улыбкой, которая, бывало, вызывала восторженные и радостные крики у народа, когда она появлялась на роскошных празднествах, окруженная разодетыми придворными, во всем очаровании красоты и блеске власти. Но счастье переменчиво, и теперь королева Англии одна, без свиты, шла в церковь по извилистым улицам, нередко спотыкаясь о камни жалкой городской мостовой; иногда у нее не хватало сил дойти от домика до церкви.
Прошло уже несколько дней, как никто не встречал Екатерину на улицах, но это не привлекло внимания обывателей. Была в разгаре страда, все уходили в поле еще до восхода солнца и возвращались к ночи, разбитые от усталости; городские события в это время никого не интересовали.
Время близилось к полудню. Огонь в очагах уже давно погас, дети угомонились и спали крепким сном после сытного завтрака, а пожилые женщины, не ходившие в поле, прикрыли все ставни и сели кто за прялку, кто за плетение кружев; улицы опустели, в городе воцарилась тишина, и человек заезжий легко мог счесть его вымершим.
Такая же тишина была в доме, где жила Екатерина. Королева спустилась со второго этажа и медленно шла к выходу. Она была одета в шитое серебром темно-красное платье – богатое, но уже изношенное. Королева несла плетеную корзинку с клубками шерсти различных цветов и вязальными спицами; она шла, опираясь на молодую девушку с чрезвычайно нежным, симпатичным лицом, исполнявшую при ней обязанности служанки.
– Вы сегодня заметно свежее, ваше величество! – промолвила девушка, не отрывая глаз от лица королевы.
– Напротив, – печально возразила Екатерина, – я сегодня слабее, чем была в эти дни, и опираюсь на плечо твое слишком бесцеремонно, так что даже боюсь…
– Нет, – перебила девушка, – опирайтесь сильнее! Я молода, здорова и готова отдать вам половину своих сил и здоровья!
Девушка подняла на королеву прекрасные, голубые как небо глаза, во взгляде этом читалось уважение, нежность, живое сострадание. Видно было, что девушка испытывала к королеве не только почтение, но и была привязана к ней. Отбросив со лба великолепные светло-русые волосы, она быстро открыла дверь небольшой столовой, выходившую в сад; но, когда яркий свет полуденного солнца озарил фигуру королевы и ее исхудалое и бледное лицо, глаза девушки выразили глубокую тревогу.
– Я вижу, что вам хуже! – заметила она. – Я принесу вам кресло, вы будете сидеть, а я стану работать!
– С удовольствием, Элиа, – сказала королева. – Я чувствую сегодня такой упадок сил, что не могу ходить.
Элиа побежала, проворная, как птичка, и принесла глубокое соломенное кресло, захватив при этом и подушку. По губам королевы промелькнула улыбка.
– Ты была бы искусным декоратором, Элиа! – произнесла она.
– Я готова сделаться всем на свете, лишь бы вам было удобно и покойно.
Девушка пододвинула кресло к стене, увитой снизу доверху виноградом, и, заботливо усадив в него больную, села у ее ног на густую траву.
– Посмотрите! – сказала она, указывая на дальний конец сада. – Я посадила там много фиалок: я думала, вы полюбуетесь ими.
– Благодарю тебя, Элиа! Я увижу их завтра, если мне будет лучше!
– Мне обещали прелестный белый розан с алой сердцевиной. Я его посажу под вашим окном; у меня будут к осени семена всех цветов, мне их обещали дать… Очень грустно, что у меня нет средств!.. – проговорила девушка, надув алые губки. – Будь у меня деньги, я бы сумела так украсить этот садик, что вы бы не узнали его!
– И ты полагаешь, что из него вышло бы восьмое чудо света? – спросила королева.
– Нет, – отвечала тихо и задумчиво девушка. – Но он бы стал хорошеньким, уютным уголком. Я вполне сознаю, что все это выглядит жалко после той роскоши, к которой вы привыкли! Мне не раз рассказывали о Гринвичском дворце и его садах…
– Не напоминай мне о прошлом, дитя! – сказала королева. – У меня и без того тяжело на душе! Я так страстно желаю увидеть мою дочь… но мне снова откажут в этом великом счастье. Страшно подумать, Элиа, что я не видела ее уже несколько лет и что на все мои просьбы хоть взглянуть на это дорогое и милое создание нет ответа. Ты упомянула о Гринвичских садах!.. Она бегала в них – беленькая, веселенькая и легкая, как птичка, и садилась потом, как ты, у моих ног; русые кудри спадали ей на плечи, а я гладила с нежностью и гордостью эти чудесные волосы!..
– Так вы любите дочь свою больше всего на свете? – спросила резко Элиа, и даже человек не совсем проницательный подметил бы в тоне ее ревность.
– Люблю ли я ее? Какой странный вопрос! – сказала королева. – Она – моя жизнь, хотя жизнь эта быстро клонится к закату; она – моя надежда, хотя мои надежды опали, как лепестки увядшего цветка!.. Все чувства меняются, Элиа, но только не это; оно крепнет с годами, вмещая в себя и сочувствие, и терпимость, и готовность на всевозможные жертвы. Нет, Всевышний вложил частицу Своей любви в материнскую любовь, и когда наступает торжественный момент расставания с жизнью, отец и мать поднимают с усилием руку, чтобы благословить в последний раз детей.
Королева была не в силах продолжать; ей стало трудно дышать; она плотно прижалась к высокой спинке кресла и закрыла глаза. Но не прошло и минуты, как рыдания Элиа заставили ее изменить позу.
– Что с тобой, дитя? – спросила Екатерина с очевидной тревогой.
– У меня никогда не было матери, – отвечала девушка, – и я почти свыклась с отрадной мыслью, что вы замените ее… Когда вы засыпали, я садилась возле вашей постели и невольно думала: «Это не королева. Она бедна так же, как и я; у нее, как и у меня, нет никого на свете. Если бы она нуждалась в хлебе насущном, я сумела бы добыть его и поделиться с нею, но у нее есть средства на пропитание, и мне остается только любить ее с беспредельной преданностью!» Вы постоянно говорите о дочери, но я ее не знаю, а любить незнакомого человека едва ли возможно. Неужели вы думаете, что, живя в сиротском приюте, я не знала, что обязана вам всем? Я была привязана к вам уже в те далекие времена, когда вы приезжали в приют в белом атласном платье, подбитом горностаем, ослепляя блеском бриллиантов. Вы скрывали от нас, что мы, дети, существуем только благодаря вашим заботам, но это открылось помимо вашей воли. Когда вы потеряли власть в королевстве, нас выгнали на улицу, не заботясь о том, что у нас нет ни крова, ни хлеба насущного; я оказалась счастливее других: мне представился случай добраться до Кимблтона. Когда я пришла к вам в этот маленький домик и вы согласились взять меня в услужение, вы спросили: «Скажи, милая, сколько бы ты желала получать за свой труд?» Я уже готова была сказать вам: «Мне ничего не нужно!», но рассудок подсказывал мне, что вы не захотите принять меня в свой дом на подобных условиях, и я ответила: «Один фунт в месяц». Вы, конечно, не знали, что я испытывала, когда получала от вас это скромное жалованье! Ведь вы могли подумать, что мною руководит корысть, а я, не задумываясь, отдала бы за вас жизнь!
Рыдания мешали девушке говорить.
– Ты совершенно права! – сказала королева, тронутая печалью и преданностью Элиа. – Когда ты явилась с предложением услуг, я действительно подумала, что видела тебя когда-то прежде!.. Зачем ты скрыла это? С той поры все изменилось, я столько пережила и передумала…
– Что вам, естественно, было не до меня! – докончила девушка с горечью.
– Ты упрекаешь меня? Но, насколько помню, я никогда не обидела тебя ни словом, ни поступком.
– Никогда! – воскликнула с воодушевлением девушка. – Но объясните мне, кто была моя мать?
– Я не могу ответить на подобный вопрос: ее имя, дитя мое, известно только Богу… В Лондоне на самых людных улицах часто находили подкинутых младенцев, и… я делала все, что от меня зависело, для этих беспомощных и несчастных созданий. Больше я ничего не могу сказать, Элиа!..
– Так и меня нашли на улице?
Королева хранила молчание.
– Вы не отвечаете, – продолжала все так же пылко девушка, – но вы не отрицаете, что нашли меня на улице, что вы дали мне кров, одежду, пищу и даже позаботились, насколько можно, о моем образовании. Кого же мне считать матерью? Разумеется, вас! Кому я обязана всем? Исключительно вам!
Уступая порыву, Элиа обвила обеими руками стройный стан Екатерины.
– Никто в мире не посмеет разлучить меня с вами! – воскликнула она. – Мне нет дела до вашего королевского звания, я обязана вам настоящим и будущим, я буду вас любить помимо вашей воли, я готова мести улицы и таскать камни, лишь бы вы могли жить спокойно и не испытывать лишений.
Печальная улыбка промелькнула по лицу королевы; притянув к себе девушку, она поцеловала ее в лоб.
– Так скажите же мне, что я имею право считать вас матерью! – настаивала Элиа, держа в руках мелкие коралловые четки, прикрепленные к пряжке кушака королевы. – Дайте честное слово, что с этого дня вы не станете платить мне деньги и что я постоянно буду жить при вас.
– Я даю тебе слово, – сказала королева, – но ведь ты видишь, что судьба против нас: я слабею чуть ли не с каждым днем; на прошлой неделе я могла добраться до места, где, по твоим словам, теперь цветут фиалки, а сегодня я не в силах пройти и двух шагов; пройдет некоторое время, и меня похоронят на Кимблтонском кладбище!
– Нет, вы будете жить! Вам нельзя умирать! – перебила ее встревоженная девушка. – Господь послал мне мать не для того, чтобы взять ее обратно!
– Да, но смерть не разлучит верующих в Господа: она не помешает мне молиться за тебя! И когда я уйду от земных испытаний, ты должна будешь передать моей дочери прощальный привет, и она позаботится о тебе!
– Если вас не станет, – проговорила девушка с невольным содроганием, – я буду странствовать, не ведая утром, где мне придется преклонить голову вечером. Случалось ли вам видеть отставшую собаку? Она рыщет по улицам, отыскивая след своего господина: в первое время она еще не чуждается людей; но дни идут за днями, хозяина нет, и собака становится свирепой и дикой; со мной будет то же, что с бродячей собакой!..
– Я надеюсь, дитя мое, что ничего подобного не случится, – заметила спокойно и строго королева. – Я верю от души, что ты займешь иное положение в жизни, и сделаю все от меня зависящее!
Элиа промолчала. Две слезинки скатились с ее длинных ресниц.
Глава III
Виндзор
В Виндзоре, летней королевской резиденции, находившейся в нескольких милях от Лондона, царило необычайное оживление: в обширный двор один за другим въезжали огромные фургоны, наполненные кладью, а слуги выгружали ее и вносили во дворец.
На королевской кухне тоже кипела работа; главные повара с чувством собственного достоинства отдавали приказы, и вокруг них вился целый рой поварят.
В королевских покоях было не менее шумно. Обойщики, взобравшись на высокие лестницы, драпировали окна ярким и дорогим бархатом, прислуга расстилала роскошные ковры и наполняла вазы букетами живых душистых цветов. Зимний холод сменился теплом наступающей весны; обширные сады Виндзорского дворца оделись яркой зеленью; чащи густых лесов, опоясывавших местность, огласились веселым щебетанием птиц, беготней резвых ланей и воркованием горлинок, вивших себе гнезда в ветвях старых дубов.
Широкая терраса Виндзорского дворца спускалась прямо к величественной Темзе; на большой круглой башне, которая возвышалась над всеми бельведерами и маленькими башнями, развевался английский национальный флаг; королевский дворец был обнесен валом, его входы и выходы охраняла стража, и король мог спать совершенно спокойно на своем пышном ложе.
Но какие бы блага ни предоставила жизнь немногим избранным, они не могли заглушить голос совести: он перекрывает звуки веселой бальной музыки, шум застольных разговоров, держит в напряжении рассудок, мешая найти хоть на время спокойствие и забвение. Совесть повторяет непрестанно роковые слова: «Дни нечестивого сочтены!»
Преследуемый мрачными и грозными видениями, король Генрих VIII, супруг Анны Болейн, перебрался поспешно из Лондона в Виндзор.
Он окинул рассеянным взглядом прекрасные сады, окружавшие это летнее прелестное убежище; проходя через двор, он отвернулся, чтобы не видеть богато и изящно отделанной часовни Святого Георгия – места его погребения; он вдруг подумал, что под ней уже вырыта глубокая могила; наступает неминуемо, и, может быть, очень скоро, то роковое время, когда в эту могилу опустят тяжелый гроб, обитый черным бархатом с вышитыми на нем блестящими гербами Тюдоров, и холодным останкам, лежащим в этому гробу, воздадут последний раз королевские почести, чтобы предоставить их потом тлению! Он слегка побледнел и ускорил шаги.
Минуты через две Генрих VIII уже сидел в своей роскошной спальне; у его ног лежали две большие собаки; яркий солнечный свет смягчали шелковые шторы, искусно разрисованные букетами и птицами всевозможных пород; свежий чистый воздух, пропитанный душистыми испарениями, наполнял комнату.
Король был явно печален и расстроен.
– Я думал найти здесь покой и отдых, – прошептал он с унынием, – но ничуть не бывало: Лондон переселился вместе со мной в Виндзор. Я уже успел заметить на одном из фургонов герб милорда Кромвеля… графа Эссекского… и главного викария всех церквей королевства… этого антиримлянина и антихристианина… нахального грабителя с четырьмя, нет, что я говорю, с тысячью рук, с тысячью карманов, с тысячью мошеннических непостижимых фокусов… негодяя и выскочку, наделенного, кроме того, счастливой способностью поглощать груды золота, не подавившись им… Интригана, задавшегося целью нажить себе богатство на тот случай, если я сокрушу его и втопчу в грязь, из которой он вышел! И как это случилось, что я сделал его моим первым министром и, помимо того, еще графом Эссекским, что на гербе его теперь военные доспехи и он самое важное, могущественное, влиятельное лицо после моей особы!.. Не грезятся ли мне такие чудеса? Нет, тысяча проклятий, это истина!
Генрих VIII ударил себя с негодованием в лоб, и по лицу его пробежала какая-то тень.
– Ах, как бы я желал вылезти из своей шкуры! – воскликнул он внезапно после короткой паузы. – Скука душит меня. А я вообразил, что вздохну свободнее в Виндзоре! Эта рана, открывшаяся у меня на ноге, не дает мне покоя, и она, без сомнения, сведет меня в могилу.
Король невольно провел рукой по ноге.
– Сверху бархат и пряжка, унизанная жемчугом и крупными бриллиантами, а под ними – клочок ветхого полотна, весь пропитанный черной, испорченной кровью! Язва не поддается никаким врачеваниям и идет вглубь – скоро обнажится кость! Нет, тысяча чертей!.. Я не позволю Екатерине увидеть хоть на минуту дочь.
Король небрежно вынул из левого кармана измятое письмо, написанное, по-видимому, не совсем твердым почерком, и посмотрел внимательно на адрес и на подпись.
– Она опять подписывается: «Ваша жена». Экая упрямица! Ведь я не двоеженец! Нет, я не дам ей увидеться с дочерью: она вполне способна подогреть в ней врожденную склонность к властолюбию. А она намекает на моего преемника!.. Но рана – это еще не смертельная болезнь!.. Я могу прожить годы, если буду относиться к ней с надлежащим вниманием.
Король схватил сонетку и позвонил.
За тяжелой портьерой, маскирующей дверь, послышались шаги; вошел молодой паж и молча поклонился своему повелителю.
– Приехал ли Клемент? – спросил Генрих VIII.
– Он здесь, ваше величество, и просил доложить, что он явится к вам, как только освободится.
– Освободится? – повторил с непритворным изумлением король.
– Да, будьте снисходительны к нему, ваше величество, – произнес робко паж. – Мастеровой, работавший в гостиной королевы, упал с высокой лестницы, и доктор оказывает ему помощь.
Король нахмурил брови.
– Клемент не подчиняется придворным правилам и презирает лесть! – проворчал он сквозь зубы. – Черт бы их всех побрал! Их присутствие наводит на меня нестерпимую скуку, а как только их нет – в них появляется надобность. Нужно прожить тысячу лет, чтобы избавить себя от разных неудобств!.. Вот наконец и доктор!
Действительно, за дверью послышались шаги, и в комнату вошел главный придворный медик.