Алька. Огонёк

Ясно, что тогда я об этом не думал, но, когда собрался жениться, а женился я рано, в двадцать с половиной лет, сам себе сказал, что у моего сына или дочери отец будет всегда. Не знаю, может быть, отец я был вполне себе посредственный, но я был с сыном всегда: и в его детстве, и в пору его взросления. Надеюсь, что моё присутствие в его жизни являлось ему нужным и полезным, а для меня важно, что у моего сына отец был. У меня, к сожалению, таковой отсутствовал, формально-то он существовал, но через года три после демобилизации он, как в песне Розенбаума, «пошёл по всей стране, вразнос, весь в бабах и вине» и скрылся из виду на просторах необъятной нашей Родины.

Однажды со мной произошла неприятная история. На занятиях в художественной студии я умудрился разбить гипсовое скульптурное изображение какой-то греческой или римской богини. Первые полгода мы рисовали различные гипсовые шары, цилиндры, конусы и кубы, затем наш педагог приволок нам чучело утки, которому мы тоже уделили месяца два нашей жизни, и как-то раз с торжественным видом он внёс и, водрузив на подставку что-то непонятное, задрапированное плотной тканью, спадающей красивыми складками, ушёл курить, была у него такая слабость, запретив снимать покрывало. Как только он закрыл дверь, я, поскольку шило в моей заднице было, очевидно, самого крупного размера, подошёл к подставке и аккуратненько снял накидку с предмета. Это оказалось гипсовое скульптурное изображение обнажённой женской фигуры, почти натуральной величины, ноги которой заканчивались где-то на середине бедра, а руки на середине предплечья, но всё главное присутствовало в наилучшем виде. В зале начался лёгкий ажиотаж, и про мою смелость все забыли. Я, продолжая выпендриваться дальше, встал слева от фигуры, слегка приобнял её и положил руку на правую грудь. Все пацаны загудели от восторга, а девочки – от негодования, но тут в зал вошёл наш педагог, очки его от возмущения сами уползли с глаз на темя. Я в панике рванулся от красавицы вбок, но то ли кисть не хотела отпускать прекрасный предмет, который только что был в её владении, то ли я немного затупил, но богиня чуть крутанулась на подставке и упала набок. В принципе, урон был не так велик – откололась голова. Мне повезло, место, предназначенное для демонстрации всего того, что необходимо для обучения оболтусов вроде меня, было оборудовано подиумом, сколоченным из толстой фанеры, застеленной плотной ковровой тканью. Пол подиума ощутимо пружинил, что и спасло гипсовую фигуру от полного уничтожения. На твёрдом основании она бы разлетелась вдребезги. Наш учитель рисования велел мне сообщить матери, чтобы она пришла к нему в ДК. Мать, явившись к нему на разговор, наотрез отказалась возмещать ущерб в размере семи рублей пятидесяти копеек, заявив педагогу, что не хрен во время занятий курить ходить, сам и виноват. Такой оборот событий учителя нашего опечалил, и он выгнал меня с занятий, что уже безмерно огорчило меня. Увы, поделом вору и мука. Вскоре, может быть, с разницей в неделю, у нас в классе было собрание родителей, утром следующего дня перед занятиями Володька подошёл ко мне и сказал: «Мы больше не дружим», – было такое чувство, как будто меня ударили по лицу, я спросил: «А что случилось?» – Мама сказала, что твоя мама сказала ей, что она не хочет, чтобы мы дружили, и моя мама сказала мне, чтобы я с тобой больше не дружил», – дома я спросил у матери, зачем она это сделала. – «Классный руководитель сказала, что ты учиться стал хуже, занимаешься только тем, что тебе интересно, а по остальным предметам одни четвёрки, и в пионерскую комнату перестал ходить, всю общественную работу забросил. Я поняла, это на тебя Вовка плохо влияет. Нечего тебе в ДК ходить, время тратить, сиди дома, учи уроки. Матери Володькиной я сказала, нам надо вашу дружбу разбить, друг на друга плохо влияете».

Разрушилось полжизни: выгнали с занятий, лишился друга.

А педагог наш по рисованию хороший мужик был, отходчивый. Приклеил голову Артемиде и сказал Вовке: «Скажи корешу своему, пусть приходит на занятия, ну, разбил не убил, дело житейское». Вовка мне передал, но, увы, больше не пришлось мне туда ходить. Жаль, мир потерял великого художника.

Из тех же времён помню такой странный эпизод. Захожу в конце учебного года в школьную библиотеку, чтобы взять на лето что-нибудь почитать, и вижу, сидят наш школьный библиотекарь вместе с учительницей младших классов, перед ними две кучи учебников «Родная речь», они берут из одной пачки по учебнику, открывают его на странице с фотографией Ленина и Сталина, сидящих на скамеечке в парке, и ножницами, очень аккуратно вырезают изображение Сталина и перекладывают книжку в другую пачку. Интересно было то, что на обратной стороне был текст, и в этом тексте образовалась дырка. Я спросил: «А зачем вы это делаете?». Они посмотрели на меня молча и продолжили. Такая вот примета времени. Еще год или два нам попадали в руки эти библиотечные книги с дырками.

Есть одно воспоминание очень, очень важное для меня. Здесь сделаю маленькое отступление, скажу, что я человек неверующий в общепринятом понимании. Я не верю в чудеса, творимые высшими существами, в божий промысел. Отчего это произошло? Я родился и вырос в семье атеистов, получил естественно-научное образование. При этом я понимаю, что существует множество загадок, которые человек не может объяснить, но знаю, что мир познаваем, мы находили и будем находить ответы на вопросы, поставленные нам природой, сделав очередной шаг в нашем познании мира, открыв следующую дверь в неведомое нам, мы начинаем постигать и решать новые задачи, о которых мы не знали и не представляли, что они перед нами возникнут. Но их решение приведёт нас к очередной закрытой двери, то есть мир и непознаваем, в смысле непознаваем до конца. Но чудес в нём нет, есть непознанное, которое мы иногда считаем чудом. Кто-то называет это чудо Богом. Поэтому мы и не можем доказать его наличие или его отсутствие. Одни просто верят в сияющую истину и стоят, склонив головы, перед её сиянием, другие верят в путь, который ведёт к истине, и идут к нему, кто-то всю жизнь, кто-то делает всего несколько маленьких шагов. Я из тех, кто верит в необходимость пути, и даже пытался чуть-чуть продвинуться по этой дороге, как преуспел, не мне судить.

Но при этом считаю, что все существующие канонические религии нужны, полезны и должны присутствовать в современной жизни людей. Причин тому множество, и перечислять их не вижу смысла, мне кажется, это понятно всем. У человека верующего есть ещё одна опора, посох, помогающий ему в его пути по тонкой тропинке жизни над бездной смерти (не помню, у кого прочитал, но образ хорош), есть свет в душе. Я был бы рад, ежели бы у меня в душе тоже тлела такая лампадка, но теперь ничего уже не исправить. Тем не менее я надеюсь, что и у людей религиозно беспристрастных, то есть неверующих тоже зачастую горит в сердце свой маленький огонёк, зажжённый любовью к родителям, близким, друзьям, музыке и книгам, науке и искусству, к хорошим людям, всему живому, к природе, к памяти своих предков. Любовью к Родине. Духовность и религиозность – это не синонимы, то есть это не одно и то же, несть числа примеров бездуховности людей, сугубо верующих, и наоборот, но это и не антонимы. Но в детстве я был юным ленинцем, воинствующим атеистом, и когда к нам приехала из деревни моя вторая бабушка, мама моей мамы баба Маша, я стал рьяно её перевоспитывать, доказывая, что Бога нет. Ходил за ней хвостом и всё долдонил, долдонил, что Бога нет, Бога нет, допёк окончательно. Баба Маша была не шибко грамотна, но в обращении деликатна, спокойна и явно не хотела обидеть меня, недотёпу, но и оскорбить свою веру согласием со мной не могла и однажды спокойно, с каким-то участием ко мне ответила: «Ну, у вас в Москве, может, Бога и нет, а у нас в деревне Бог есть», – в голосе её было столько спокойной уверенности в своей правоте, что мне даже не пришло в голову продолжать что-то доказывать. Интересная мысль, если задуматься.

В нашем районе, до переименования он назывался Дзержинским, было много заводов. Рано утром, часов в семь, они начинали подавать гудки о начале рабочего дня. Самым громким был гудок ближайшего к нам завода «Калибр», но он не был первым, они начинались где-то вдалеке, приближались, звучали со всех сторон, сливаясь и рассыпаясь, нарастая и стихая. Тут не поспишь, минут пятнадцать они от сна отгрызали, надо было вставать в школу. Когда их отменили в классе четвёртом или пятом, я был рад, да и стало как-то спокойнее. Мама, уже когда мне было лет тридцать, рассказывала, что гудки напоминали ей о войне, один из её страхов, когда мы были совсем маленькими, был такой – вот начнётся война, а как я с вами двумя успею до метро добежать? В случае войны, а предполагалась она уже с Америкой, все станции метрополитена становились основным укрытием от атомной бомбы.

Я по природе очень влюбчивый. Был. В третьем классе мне нравилась девочка одна, звали её Наташа Фесенко. Она была красавицей и умницей, и училась на отлично, и была нормальной, общительной, живой девочкой. Но я свою влюблённость никак не проявлял, так любовался ей издалека, не понимал, что и как я должен предпринять. Как-то в четвёртом или пятом классе Наташа после уроков спросила меня: «А ты где живёшь?» – «В девяносто девятом». – «А я в сто третьем, слушай, нам по пути, пошли вместе». – Была весна, мы шли вдоль трамвайных путей по узкой асфальтовой дорожке, обходя лужи, иногда на мгновение тесно прижимаясь боками, пропуская встречных прохожих, разговаривали ни о чём. Наташа как-то сбоку, искоса поглядывала на меня, как будто ожидая от меня чего-то, а я не понимал. Тогда она вдруг попросила мой портфель на секундочку, я, недоумевая, отдал, она взяла его в левую руку и пошла с двумя портфелями в руках. Я попытался забрать, но она не возвращала, хохотала надо мной, уворачивалась, ну, не драться же мне с ней, так мы и дошли с ней до моего дома. Здесь она спросила, где мой подъезд, зашла со мной, мы стояли, и она долго не отпускала ручку моего портфеля.

На следующий день история повторилась, но портфель ей я уже не отдал. Она попыталась отобрать его у меня, мы повозились, похохотали, и так она провожала меня неделю или чуть больше. А я так и не догадался взять её портфель, проводить до дома. Видно, время моё ещё не пришло. На тот момент все мои увлечения носили очень книжный характер. Я тогда читал приключенческие романы «Айвенго» Вальтера Скотта, «Последний из могикан» Фенимора Купера, их герои сражались за своих возлюбленных, спасали их из плена, но портфели их не носили. А мне не хватило мозгов проводить её, просто помочь девочке, которая мне нравилась, донести тяжеленный баул до дома.

В классе у нас были братья-двойняшки Лёшка и Витька Корзухины, и, потеряв друга, я довольно быстро стал приятельствовать с Лёшкой. Они родились в один день, но Лёшка на одну минуту раньше и на основании этого справедливо утверждал, что у него, как у старшего брата, существуют определённые преференции. И, бывало, гнобил своего младшего брательника, заставляя трудиться на себя. Витёк сопротивлялся, иногда доходило и до драки, но Лёха всегда брал верх. Забавно, но он действительно выглядел постарше, был пошире, посильнее, лучше учился. Если случались в классе какие-то разборки, в которых Витёк огребал, он звал на помощь Лёшку, и тот, как правило, наводил порядок. Он был один из самых крепких парней в классе, сильнее был только Славка Серебрянников, с которым они оба дружили. Где-то в начале нашей дружбы я подрался с Витькой, физически он был мощнее меня, да и значительно крупнее, я был, может быть, чуть пошустрее. В детских стычках того времени проигрывал тот, кто струсил, отказался от драки, сбежал. Сцепились мы около «Калибра», рядом с каким-то сквером, огороженным невысоким металлическим заборчиком. Дело было зимой, оба были в зимних пальто, поэтому удары по корпусу практически не ощущались, а по лицу мы оба не били, наверно, не хотелось рассориться окончательно. Недалеко Лёшка играл в хоккей с теннисным мячом со Славкой, изредка кто-нибудь из них подходил и говорил: «Да заканчивайте, пошли играть», – но мы продолжали. В какой-то момент Витька прижал меня к ограде, за счёт большей массы ему это было несложно, обхватил и стал поднимать, я потерял равновесие, он перехватил поперёк, помог себе коленом и перевалил меня через забор. В этот момент подошёл Славка, увидел, что меня перекинули через забор, и от смеха сел в сугроб. Витька обессиленный стоял, счастливо празднуя победу, но рано он собрался это делать, я уже перелезал обратно. Я-то сил не тратил на перекидывание партнёра, отдохнул, пока он корячился с переброской, вдобавок обозлился, что за неспортивное поведение. Соскочив на землю с заборчика, я с разбега кинулся на Витька, не успев сгруппироваться, он рухнул на спину, я завалился поперёк него, стараясь не дать ему вывернуться, но он и не пытался это делать, обессилили оба. Славка уже не хохотал, а как-то тонко выл от смеха, прибежал и Лёшка и, поняв, что происходит, свалился хохоча рядом со Славкой. В итоге Славка, как наш постоянный спортивный арбитр, сказал: «Ничья», – нас вытащили из снега, и мы пошли на дрожащих ногах играть все вчетвером. Ребята они были нормальные, не зловредные, приятельствуя поначалу с Лёшкой и Витькой, я подружился и со Славкой (Станиславом), мы корешили до восьмого класса. Он был парень высокий, крепкий, подвижный, занимался спортивной гимнастикой, единственный ребёнок в семье.

Жили они на втором этаже двухэтажного здания, стоящего в первой линии домов по проспекту Мира, в трёх или четырёхкомнатной квартире в пяти минутах ходу от школы. Дом их сильно отличался от рядом стоящих деревянных изб, первый этаж, насколько я помню, был кирпичным, второй, не помню точно, но, скорее, бревенчатым, в нём располагались шесть или восемь квартир и парикмахерская.