Алька. 89

А я уже так и делал, года два, не меньше: учиться перестал, школу дневную бросил. Слава богу, что мать запихнула меня на завод и в вечёрку. Поступки собственные мои, как правило, не приносили мне пользы, но что поделаешь? Несло меня по жизни, как парусное судно, оставленное в море экипажем, повезло, не пошёл пока ко дну. А счёт моих потерь среди близких и друзей начался рано, в восемнадцать лет, похоронили Васю Коркина. Несколько моих бывших друзей и приятелей напоролись уже на рифы тюрем, пьянства, болезней, а моя посудина была и есть пока на плаву. Увы, не было отцов во многих наших семьях, или водка занимала их больше, чем мы, матери наши трудились с утра до ночи, чтобы прокормить нас, одеть и обуть, не было старших друзей, что-то понявших в жизни и подсказавших нам правильный путь. Или не слышали мы, не учились слушать, да нас и не учили слушать. Или этот дар не приобретается, а даётся от Бога?

Повезло, если твои родители, учителя в школе, преподаватель в учебном заведении или твой руководитель на предприятии, где ты начал трудиться, нашли для тебя правильные слова, предприняли нужные действия, чтобы вовлечь тебя в свою систему ценностей, чтобы ты сделал осознанный выбор в пользу простых, обычных истин, не ощущая давления, чтобы различал добро и зло, правду и ложь, солёный пот труда и восторг его результатов, радость познания и скуку безделья, истину всего того, что делает нас людьми. А если не нашлось для тебя времени, желания, просто не хватило сил, что ж удивляться и сетовать, что от осинки не родились апельсинки. Надо помнить, что источник гибели любого организма заложен в нём самом, значит надо стараться самому разбираться, что и как. Надо стараться.

При этом все знают, что в какой-то момент родители, да вообще все люди существенно большего возраста, зачастую перестают являться авторитетами для нас в юном возрасте, у подростков появляются свои системы ценностей. Хорошо если это тренер в секции, или руководитель творческого кружка, или, куда ни шло, какая-то поп-звезда, но бывает, что таким авторитетом становится приблатнённый, сидящий на игле, полудурок.

Мне, кажется, в этом отношении везло. Люди, совершенно обычные, зачастую не шибко отягощённые знаниями и жизненным опытом, встречавшиеся на моём пути, говорили какие-то слова, по сути правильные и от этого кажущиеся тривиальными, и вследствие этого не воспринимаемыми мной абсолютно, по непонятным мне причинам западали в мою память, лежали там, глубоко на дне, без всякой моей мыслительной реакции, и вдруг всплывали впоследствии и радикально влияли на принятие мной каких-то ключевых решений в моей жизни. Мой цеховой приятель Михаил, человек лёгкий, весёлый, большой модник, как я уже рассказывал, не дурак выпить, любивший прекрасный пол, был мне интересен, поскольку был постарше и более осведомлён во многих вещах, я прислушивался к его мнению. Помнится, когда одного из наших коллег, слесаря четвёртого разряда, как учащегося на старших курсах заочного техникума перевели работать техником в заводской техотдел, Мишка сказал: «Молодец! Учится». Сказал с уважением к его труду, старанию чего-то добиться, и это запало мне в голову, как семечка засухоустойчивого растения в неплодородную землю, но когда пришло время, оно проросло. И казалось бы, кто мне ни долдонил о пользе и необходимости ученья: школьные учители, мать и родственники, всё мне было по барабану, сыпались их слова, как сухой горох об стенку, ни пользы, ни вкуса, а сказал мне это Мишка, двадцатитрехлетний слесарь третьего разряда завода «Металлист», и на тебе, сработало, не сразу, правда, года через три. Странная вещь, но я абсолютно уверен, что своему поступлению в один из лучших институтов страны я обязан Михаилу, точнее, той его фразе.

Заболела бабуля, моя любимая бабулечка, баба Гермина, лежала в больнице месяца полтора-два, всё произошло очень быстро, скоротечная саркома, смерть. Тело бабушки кремировали и похоронили на Донском кладбище, прах её покоится там же в колумбарии, в одной ячейке с дедом. Я навещал бабулю в больнице, понимал, что дела её неважные, и когда пришло известие о её смерти, не удивился. Поначалу я остался равнодушен, вспоминая, не мог понять, почему. Бабушку я любил. Понял это через много лет – не было ощущения её смерти. Знать знал, но пазл не складывался. Накатывать на меня стало по дороге в крематорий, ехали втроём, я с сестрой и её хахаль Пашка Талалаев. Он о чём-то весело болтал в вагоне метро, я поддерживал разговор, иногда отворачивался, было муторно, я понимал, что Пашка нас хочет поддержать, но чем ближе была конечная точка маршрута, тем меньше хотелось о чём-то говорить. На кладбище, по дороге до крематория, проходя мимо множества могил, я понял: нет моей бабуленьки, совсем раскис, отвернулся. Отошёл в сторонку и расплакался. На похороны прилетел отец, в детстве мне наверняка приходилось его видеть, но зрительно я его себе не представлял, и мне интересно было посмотреть на человека, являющегося моим отцом. Папенька мой был довольно высокого роста, выше меня практически на голову, ходил с лицом провинциального трагика, фотографировался, склонившись у гроба, стоя на коленях, с выражением вселенской скорби на лице. Когда в зале прощания крематория гроб с телом бабушки опустили вниз и створки, закрывающие свод печного зала, сомкнулись, встал, отряхнул колени и больше о своей матери не вспомнил до конца визита. Остановился он у нас, мама светилась от счастья, любила, несмотря ни на что, его всю жизнь. В первый день приезда подарил мне часы, оно и понятно, он был часовым мастером. Часы у меня были свои, но не взять было бы невежливо. Пару дней он производил впечатление нормального человека, потом по вечерам за столом появилась водочка, и папашу нашего понесло, стал объяснять маме, что она живёт не так, делает не то, что она дура. А мы должны сидеть помалкивать, когда старшие говорят. Я, наблюдая такую картину, размышлял, кого из ребят привлечь, чтобы начистить, в рамках наведения порядка в доме, рожу отцу родному. Мама всё принимала, только нас с Катькой попросила: «Поговорите вы с отцом, что он меня всё дурой называет, меня на работе уважают, и нигде меня дурой не считают». Мы переглянулись и поняли: клиника, любовь зла. Когда деньги кончились, папаша забрал у меня подаренные часы и улетел к себе в Кемерово. Через несколько дней мамуля сказала нам, что они решили с отцом снова попробовать жить вместе, и поинтересовались нашим мнением. Мнение было сформулировано мгновенно: «Караул! Никогда!» Мама, из-за нахлынувших на неё чувств, не видела, а нам было ясно то, что папенька наш вновь приобретённый просто хотел снова вернуться в Москву, в те годы попасть в столицу было непросто, существовал институт прописки, и по тому, как он вёл себя эту неделю дома, было понятно, что её он не любит, не уважает, если не сказать хуже, и дети ему собственные нужны, как зайцу триппер. Это ей мы и объяснили. Мама в лёгкой растерянности сказала: «А что же делать? Он поехал увольняться». Мы ответили: «Так он же тебе телефон оставил, позвони». Мама заказала звонок в Кемерово, через полтора часа нас соединили. Поздоровавшись, она сказала: «Володя, дети против твоего возращения, не приезжай». – Наблюдая за её лицом во время их разговора, я понял, что всё она видела и понимала относительно его отношения к ней, просто пыталась убедить себя в обратном, и ещё я понял, что ей было даже приятно отказывать ему, в этом была её маленькая месть за то, что когда-то он принял решение бросить её с двумя маленькими детьми, а теперь она и её дети не принимают его назад, и он бессилен изменить их решение, она стала сильнее и значительнее его. И кто из них дурак?

Через полгода батя наш явился снова, после смерти бабушки осталось весомое наследство: восемьдесят соток земли в садовом товариществе «Искра» на станции Удельная по Казанской дороге и какая-то доля в доме, всё перечисленное батя наш посчитал необходимым забрать, что вполне логично, не с детьми же делиться, в самом деле. Мама пыталась оспорить это в суде, ссылаясь на бабушкино завещание в письменной форме, но поскольку оно не было заверено нотариально, советский суд, как известно, самый справедливый в мире, отверг её наглые притязания. Я идти на суд не собирался, мне тогда вся эта канитель показалась ненужной, но отец почему-то попросил, чтобы суд вызвал меня. До сих пор не понимаю, на кой чёрт я ему понадобился. Судья задала мне несколько весьма тупых, по моему мнению, вопросов: чем я занимаюсь, сколько зарабатываю и что-то вроде того, как я отношусь к своему отцу. Я рассказал всё по порядку, добавив, что упомянутого гражданина отцом не считаю, потому как вижу его второй раз в жизни. Дачка отошла отцу, он её тут же забодал и пропал с горизонта лет на семь.

После похорон бабушки осталось много исписанных листов бумаги, она писала книгу-воспоминания, видно, писать воспоминания – наше семейное хобби, к сожалению, она писала их на латышском языке, носителя языка не стало, и мама посчитала бессмысленным их хранить. Осталась небольшая этажерка книг, я взял одну и прочитал довольно быстро, это была книга Джона Рида «10 дней…» 1958 года издания. Мне эта книга показалось интересной тем, что в ней версия событий 1917 года излагалась с большими отличиями от официальной, но главное было даже не это. В приложениях к первой главе были три интересных таблицы, составленные комитетом представителей Московской торговой палаты и московского отделения Министерства труда и опубликованные в газете «Новая жизнь» в октябре 1917 года. В них указывались заработная плата основных рабочих профессий и цены на предметы первой необходимости в 1914 и 1917 годах. Таблицы эти обосновывали возникновение революционной ситуации в России в 1917 году, и мне показалось очень интересным исследовать этот вопрос. В таблицах, в числе прочих сведений, указывался дневной заработок слесаря в размере девяти рублей, то есть где-то двести тридцать четыре рубля в месяц, и цены на все основные товары. Все дореволюционные цены были приведены из расчёта за фунт, аршин, кружку, пересчитать их из расчёта за килограмм, метр, литр не представляло труда, а затем, зная зарплату слесарей в цехе и цены на все основные товары, я рассчитал и составил таблицу, в которой были указаны цены на все основные товары в долях зарплаты на тот момент. Полученная картина меня удивила до невозможности. Оказалось, что в 1966 году еда и одежда нам обходятся гораздо дороже, чем в 1914. Сравнение с ценами 1917 года было не столь удручающим, но всё равно, по многим позициям, не в пользу нашего времени. Я накропал сравнительную табличку, приволок её в цех и показал во время перекура мужикам, реакция была настолько бурной, что работа в цеху притормозилась на полдня. Народ поначалу воспринял мою инфу полускептически, однако когда я объяснил, откуда я взял данные, задумались: кто-то остался сидеть на скамейке и обсуждать, остальные разошлись по рабочим местам, но периодически откладывали инструмент, подходили к спорящим и заново ввязывались в разговор. Потом подошёл кто-то из станочников, и всё продолжилось и потекло дальше. Через пару дней ко мне подошёл парторг нашего цеха и спросил меня в лоб: «Ты чего народ мутишь?» Когда я понял, что он имеет в виду, то объяснил ему, что я просто привёл данные из книги американского коммуниста (потом я узнал, что коммунистом он не был, но тогда не знал, впрочем, парторг этого тоже не знал) Джона Рида и просто сравнил с нашим временем. Имя Джона Рида знали все, мало кто его читал, но все знали, что о его книге положительно отзывался Ленин, и как тут полемизировать? С Лениным не поспоришь, он же памятник. Поэтому беседа прошла примерно в таком ключе: «Так ты читатель? Ну прочитал и сиди, помалкивай. Много вас таких, читателей». В общем, не убедили мы друг друга. Дня через два-три всё забылось и потекло по-прежнему.