Ибо не ведают, что творят
И те редакторы, что отвергали мою рукопись за «искажение позиции морального плана», были на самом деле гораздо хуже ее! Они-то как раз по-настоящему продавали себя, не имея своего мнения – они подчинялись Системе, которую многие из них ненавидели. Ненавидели откровенно и порой даже не скрывали этого! Но – подчинялись, служили! Продавали себя за деньги и «положение в обществе». Вот они, редакторы, и есть настоящие проститутки! Они даже не пытались противостоять Системе, ненавидя ее, они не делали ничего бескорыстно! Они – в отличие от Лоры – даже не попытались понять и меня, и ее, не потрудились вдуматься в суть моего романа. И Лору высокомерно судили за то, что она осталась с нами двоими, а потом отдалась мне бескорыстно! «Какой ты хороший» было выше их понимания… Так кто же на самом деле «искажал позицию морального плана»?
То, что редакторы отклоняли мою рукопись, я как-нибудь стерпел бы. Сказали бы честно: мы боимся печатать это, потому что нас могут за это уволить. Это бы я стерпел, это я мог бы понять. Но нет! По всему было видно, что они искренне не понимали суть моего романа и не хотели ее понимать! – вот что удручало крайне! Система развратила, подчинила их полностью, переродила! Они предали свое божеское, человеческое начало и судили других совсем по иным меркам, чем обожаемых себя – вот что самое мерзкое! Лора, по их мнению, – «падшая», а они, наоборот, очень честные и хорошие! Интересно, как повели бы они себя, если бы их жизнь с самого детства сложилась так, как она сложилась у Лоры?
И они ничего не хотели понять даже тогда, когда я пытался им объяснить, всячески аргументируя то, что написал и почему именно так! Я же не о себе писал – я писал обо всех нас! А некоторые считали, что я хочу опубликовать роман исключительно из своих личных соображений, чтобы получить гонорар… Это же дурь несусветная – разве так трудно было понять, что для опубликования, для получения гонорара нужно написать нечто совсем другое, а я могу! Ведь все, как один, соглашались, что роман хорошо написан!
Они не хотели слушать! И не хотели думать! Они не сочувствовали ни Лоре, ни сбившимся с пути, преданным, обманутым всеми – и родителями, и обществом – «несовершеннолетним преступникам», которые стали ими по вине обстоятельств. И это при том, повторяю, что они считали себя хорошими, добрыми людьми, гражданами страны, строящей Светлое Будущее для всего человечества!
Правда, некоторые – их было немного, и это были, конечно же, не редакторы, а «простые читатели», но они были! – эти некоторые, ровно наоборот, читали мою рукопись со слезами и говорили, что это великолепная вещь и если бы она была опубликована, то я бы стал знаменитым писателем… Она непривычна – так у нас не пишут, – потому-то и необходимо, чтобы она была именно опубликована – только тогда ее смогут понять! Но тут же они добавляли, что ее, разумеется, никто не опубликует…
Очевидно, что это-то и были настоящие люди. Они не считали себя особенными, но они видели правду! Они видели, что все вокруг утонуло во лжи. В жестокости, высокомерии, лицемерной гордыне. И они понимали, что мой роман заставляет думать. Но они просто не имели возможности мне помочь…
После каждого прочтения кем-то, особенно если прочтение было доброжелательным, я что-то переделывал в рукописи, уточнял детали, прописывал неясные места, заменял слова на более точные – вовсе не поддаваясь, а именно вслушиваясь в замечания и советы, отвергая, разумеется, то, что противоречило моим мыслям и чувствам, но с благодарностью – со стороны ведь действительно иной раз виднее (если человек действительно смотрит и смотрит не мимо)! Раза два я чуть ли не переписывал всю рукопись, не меняя, разумеется, ничего по существу, но добиваясь четкости – и тогда, чтобы не тратить время на механическую работу, отдавал текст со вставками и исправлениями машинисткам (компьютеров тогда не было).
Одна из машинисток с раздражением сказала:
– Я взяла эту работу и выполню ее. Но хочу вас предупредить: никто не напечатает это в нашей стране. А если вы будете распространять подпольно или передадите за границу, то вас посадят.
Честно говоря, я почувствовал себя весьма неуютно: она ведь могла настучать «куда следует». Но в то же время был абсолютно убежден: ничего «антисоветского» в рукописи не было! Если, конечно, считать советским то, что считается таковым официально. То есть если на самом деле: «Мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье для всех людей». Но откуда же такое раздражение у машинистки? Она же говорила с явной неприязнью ко мне. Почему?!
Ну разве же все это не колдовство?
«Подкидыш»
Все же я старался не унывать. Как-то смирился с тем, что роман мой действительно в ближайшее время не опубликуют. А вот рассказы хотелось бы! Их у меня было уже не меньше десятка. Хотя «социальных», правда, пока что ни одного. Что бы такое придумать все-таки?
После ухода с завода и существования в роли «фотографа-тунеядца» некоторое время, я опять устроился на завод, сначала по специальности слесаря-сборщика, а потом подсобного рабочего, то есть грузчика.
А когда был слесарем-сборщиком, то мы сначала собирали автомобильные моторы, а потом меня в числе других сборщиков направили на участок, где собранные моторы слегка переделывали для нужд каких-то военных. А рядом с нашим участком была ЛИДа – Лаборатория Испытания Двигателей, – где собранные моторы ставили на стенды и запускали, отлаживая до нужной кондиции. Несколько раз я туда заходил, наблюдал, как это делается, и было это весьма-весьма интересно.
«Его звали Фрол.
Как всегда, он приходил на свое место минут на двадцать раньше, когда еще возилась у стендов полусонная, с красными набрякшими глазами ночная смена. Как всегда, шел от раздевалки по громадному помещению цеха между теплыми замасленными серыми боками станков, привычно лавируя между ними, чтобы не идти по проходу – там дальше. Как всегда, его сразу же охватывал и слегка оглушал знакомый шум и запах теплого машинного масла, гари, горячего металла…
Сначала он шел по участку цеха шасси – здесь стройными безлюдными рядами высились станки-автоматы; за ними сверлильные станки и маленькие станочки для нарезки гаек – здесь работали только девушки и женщины, сосредоточенно, ловко орудуя руками, коричневыми и блестящими от масла, стекающего с резьбонарезных стержней… Затем конвейер моторов, по которому медленно, тоже полусонно ползли рождающиеся остовы моторов, подставляя свои бока рабочим – их сильным, ловким, иногда цепким, играющим, иногда уставшим и вялым рукам…
Потом дверь в ЛИДу, подвесной конвейер с готовыми уже моторами, похожими на какие-то странные пушки, уже окрашенные в серебристый самолетный цвет, плывущие медленно и величаво, пока еще мертвые, но уже готовые к тому, чтобы руки испытателей – и его тоже – оживили их, дали им долгую или недолгую жизнь. Правда, над их дальнейшей судьбой он уже был не властен, но мог сделать все, чтобы подготовить их по мере возможности к жизни полной, бесперебойной, когда так весело и бесшумно работают клапаны, бежит по «рубашке» масло, и вертится, вертится безостановочно, сильно и плавно маховик. Тогда летит вперед автомобиль, и дует свежий упругий и холодный ветер, и торопится обжигающая вода в радиатор, чтобы оттуда вернуться новой, блаженно-прохладной, и снять усталость с перегретых, натруженных внутренностей мотора.
И Фрол не спеша, с солидной, спокойной осмотрительностью входил в ЛИДу – широкое и длинное помещение с тремя рядами стендов, на которых удобно лежали моторы, повернувшись стволами удлинителей в сторону широких зарешеченных окон…»
(Из рассказа «Подкидыш», 1963 г.
(журнал «Новый мир», №9, 1965 г.)
Мотор – если, конечно, проникнуться к нему уважением, понять его и как бы даже полюбить – существо почти живое. Он сложно устроен, он работает сам по себе, если его, конечно, кормить бензином, смазывать маслом. И он во время работы нагревается! Как живой… И еще любопытно: каждый мотор имеет свои небольшие особенности, свой индивидуальный характер.
Однажды я наблюдал интересную сцену: в ЛИДу принесли старый, заржавленный мотор, и один из испытателей отнесся к нему, как к живому: пожалел и решил его не отправлять в переплавку, как положено, а – отладить. Честно говоря, сейчас я с уверенностью не могу утверждать, что именно видел такое. Не исключаю, что просто фантазия пришла мне в голову… Тем более, что случилось это в то время, когда я еще совсем не остыл от Лоры и от своего «очерка».
Ну, в общем я решил написать на эту тему рассказ «производственный». Все эти чертовы редакторы, рецензенты, корят меня за то, что я не пишу на нужную, то есть «производственную» тему? Пожалуйста! Хотя на самом деле это, разумеется, была моя тема, то есть нормальная, человеческая – о добре и зле, о сочувствии и равнодушии, о лжи, лени, дури и – об истинных ценностях жизни. Просто на «производственном материале».
У нас ведь в Советском Союзе как-то так повелось, что ценности природные, истинно человеческие, вовсе не ценятся, они «несерьезные» – листики, букашки, птички-рыбки, красота, внимание ко всему, уважение, добро-сочувствие… А вот то, что «создано трудом человека», «планов громадье, размаха шаги саженьи» – это да, это серьезно! У нас ведь «человек проходит как хозяин» и «кто не с нами, тот против нас»! А Бога, разумеется, никакого нет, Бог – это выдумка религиозных шарлатанов, «опиум для народа».
Ну так вот и пусть действие моего рассказа как раз и проходит среди созданного «трудом человека» – на заводе. Среди станков, масла, металла… Это ведь и на самом деле мир рабочего, которого я выбрал в герои своего рассказа.
Фокус же в том, что все остальное я оставил человеческим, то есть Божьим. Мой герой – я дал ему оригинальное имя «Фрол» – вынужден жить в мире металла, масла, электричества – в мире Системы, – но душа у него живая. Он не только не поддается окружающему бездушному «производству», он не поддается и советской бездушной действительности вообще – не поднимает руку на митинге, на котором все вокруг привычно, не раздумывая, голосуют «Все, как один! Одобрямс…», не занимается никакой демагогией, не прочь распить бутылочку «на троих», но – главное! главное! – он не теряет совести и не умерщвляет душу. Относясь к моторам как к живым существам, он бережно и с любовью выполняет свою работу, а когда в лаборатории оказывается бесхозный, слегка заржавевший, «неблагополучный» мотор – «подкидыш», – он решает отремонтировать и отладить его в числе других, «благополучных». Ведь люди трудились, создавая его. Зачем же его выкидывать?
Да ведь он, Фрол, и сам тоже как бы подкидыш в этом бесчувственном, лживом мире – не понимает он пустой демагогии и бесконечных обманов властей, этакой игры в добро вместо добра, игры в любовь вместо любви – то есть явной лжи и примитивной капитализации советского общества…
И, к тому же, не так давно умер его единственный сын (хотя было это еще до Афгана, Чечни и треклятого ельцинизма, когда непонятно за что не только пожилые, но и молодые стали умирать тысячами…). Вот и берется он за «неблагополучный» мотор. И – отлаживает его, вопреки даже запрету начальника ЛИДы. То есть вот вам, лгуны, лицемеры, служители и рабы Системы, – нате, выкусите! Вы хотели списать это несчастное существо, отправить его в переплавку? А я вам не дам! Вы же сами все заржавлены, людишки слепые, ничтожные. Только ваша ржавчина – изнутри, ее как бы не видно. А я докажу вам, что и заржавленный при большом желании может стать вполне здоровым… В отличие, между прочим, от вас.
Ну, разумеется, всего такого мой Фрол не говорил и даже не думал. Это думал я за него, а он просто отлаживал мотор, потому что живое сердце рабочего человека не могло отправить на переплавку труд тех людей, которые мотор собирали. А если какая-то сволочь про него напрочь забыла и в угол поставила, то мотор-то не виноват! Фрол поставил его на стенд, проверил и увидел, что неисправность – ничтожная. И, отлаживая его, даже добывая для него недостающие детали со склада, он испытывает к мотору нежность. Чуть ли не как к сыну. А когда, вычистив, починив и отладив, отправляет его на конвейер сборки, то чуть-чуть пускает слезу и шепчет: «Ступай, сынок. Ничего…»
Написал я этот рассказ, можно сказать, молниеносно. Ведь все хотя и реально по сути, но придумано ведь. А это легче. Гораздо легче, чем разбираться в том, что происходит на самом деле, в действительности, и сомневаться, сомневаться, сомневаться…
И назвал я свой рассказ так: «Ступай, сынок…»
Естественно, сразу отнес в пару каких-то журналов. И из обоих мне его аккуратно вернули. Рецензенты упрекали за «перегруженность производственными терминами» (но ведь это – мир рабочего Фрола! – негодовал я) и за то, что Фрол, опять же, закладывает (но ведь и это – правда!). «Не видна благая роль партийной организации на заводе, – писал один из рецензентов, – к тому же ваш герой непонятно почему игнорирует митинг, видимо, антивоенный».
Ну что с ними делать? От этой дури я приходил в себя месяца два, но все же опомнился и обнаглел: понес рассказ не куда-нибудь, а в «Новый мир», наш самый лучший, самый честный журнал под руководством Твардовского, не так давно напечатавший солженицынского «Ивана Денисовича».
Позвонил в назначенное время – недели через две, быстрее они никогда не читали, – сотрудник сказал: «Приходите».
Я пришел.
За столом в отделе прозы сидел молодой человек, блондин.
– Прочитал, – сказал он. – Хороший рассказ. Но нельзя же уж так-то.
И он протянул мне мою рукопись.
– То есть как это «так-то», – совершенно недоумевая, спросил я.
– Ну, слишком все мрачно у вас. Этот рассказ не пройдет. Слишком. Вы в Литинституте учитесь? Принесите еще что-нибудь.
У меня перехватило дыхание. Казалось: будь у меня револьвер (как у американских ковбоев – кольт, например…) – наставил бы на него в упор. Как еще с ними говорить? Но револьвера у меня, к счастью, не было, я взял рукопись, повернулся и ушел. Сволочи паршивые! А что, у Солженицына не мрачно? А что, в других рассказах и очерках, которые совсем недавно печатались в этом журнале не «так-то»? И причем тут вообще «мрачно»? Это – жизнь! Она такая. Не нравится – надо жизнь менять, а не заставлять писателей врать. Мертвые души! Я просто не знал, что делать. Самое поразительное, что это – в «Новом мире», самом лучшем, самом честном нашем журнале! Если здесь так, то куда же… Это же не люди! Автоматы какие-то.
Как выяснилось потом, это был будущий известный – особенно в диссидентских кругах – драматург! Известный, повторяю, не в каких-нибудь, а в «левых», «диссидентских» кругах! То есть по взглядам он был как будто бы такой же, как я! И вот вам: «Не пройдет!»… Тогда я не знал этого, да и не мог предполагать, что он станет достаточно широко известным и именно «левым», то есть как бы «честным», и что у него будут действительно неплохие пьесы… Но теперь понимаю: это было знаменательно! То есть теперь стало для меня знаменательным и… многое прояснило из того, что случилось в стране потом. И по поводу «диссидентов» особенно. Но тогда…
Тогда я опять чуть не сдвинулся. Стена! Железобетонная стена! Если «рассказ хороший», но, несмотря на это, все равно «не пройдет», даже в этом – лучшем! правдивейшем! – журнале, причем он ведь еще и на выигрышном – «производственном»! – материале, то на что же вообще рассчитывать?! И ведь сотрудник этот по сути даже никак не аргументировал свой отказ! Просто вернул мне рукопись, и все. Как ни в чем не бывало! Мол, вали отсюда, не до тебя! Он не только не дал рассказ «выше» – на редколлегию, он даже не поговорил со мной, не счел нужным что-нибудь объяснить! Отпихнулся, и все. Равнодушно! Бездушно! Как ни в чем не бывало. Но, повторяю, я тогда о том, что он «левый», не знал.
Но что же все-таки делать?
Прошла неделя, а может быть и больше. Я дал почитать рассказ человеку, с которым тогда дружил, тоже будущему писателю и тоже ставшему впоследствии весьма известным – Володе Маканину. Может быть, не тот блондинчик из редакции сошел с ума, а я? Рассуди, Володя… И рассказ моему другу очень понравился.
– Сходи еще раз, – сказал он. – Это наверняка какой-то случайный сотрудник был. Или трус, или дурак, или просто сволочь. Иди прямо к заведующему отделом прозы. А то и к самому Твардовскому… Отличный рассказ! Там, в редакции, вся эта мелкота вокруг Твардовского крутится… Это же мыши, настоящие серые мыши…
И я пошел вновь. Молодого человека на этот раз не было, а была молодая женщина, которую звали Инна Борисова.
– Оставьте, – сказала она. – Нет-нет, к заведующему так просто у нас не принято, а уж к Твардовскому тем более. Что вы… Оставьте, оставьте, я обязательно прочитаю. Вы в Литинституте, говорите? На каком курсе?
Читала она приблизительно месяц. Рассказ ей «очень понравился». Она по телефону сказала, что дает его «наверх», то есть заведующему отделом прозы, потом членам редколлегии… Конечно, для меня это был праздник, хотя, пока еще ничего неизвестно…
Заведующему отделом прозы и членам редколлегии рассказ понравился тоже, попросили, правда, заменить название. Я предложил – «Подкидыш». Согласились.
И – о, чудо! – в конце концов (всего через полтора года…), его опубликовали! В самом престижном, самом благородном и честном журнале того времени (а, пожалуй, и всего послереволюционного времени в России)! И мне сказали, что о нем очень хорошо отозвался сам Александр Трифонович Твардовский.
Да, это было настоящее чудо! Всего-навсего полтора года мой «производственный» рассказ ждал своего опубликования в журнале, всего-навсего… И отредактировали не сильно… Для того времени – большая удача!
То меня не признавали нигде – ни в журналах, ни даже в газетах, – а то вдруг признали в самом-самом лучшем журнале! Правда, года через два и со второго захода… Но признали же!
Тут ради справедливости надо добавить еще одно. Пока длилась вся история – прочтение, редактирование, «постановка в план», верстка, печать, – я принес свой рассказ на обсуждение в Литинститут. (Да, да, получив тогда «зачет по творчеству» за присланную повесть «На Рыбинском море», я решил регулярно посещать-таки «творческие семинары», чтобы выработать «носорожью кожу»…). И – выдал «на обсуждение» своего «Подкидыша». Тут картина была совершенно другая, чем на «обсуждении» первом. Мой рассказ поняли и оценили «семинаристы»! И меня, кажется, даже зауважали… «Отличный рассказ у тебя, – сказал один из прочитавших. – Выпить хочется после него…» Правда, на семинаре знали уже, что рассказ вот-вот опубликуют в «Новом мире», к тому же он был «производственный»…
И все-таки давать им на суд свой роман «Обязательно завтра» я пока не стал: во-первых, он не «производственный», а во-вторых, слишком образно там, ко всему прочему, были описаны первые «семинары» и «обсуждения» в Литинституте…
Почем синь неба
Но и публикация большого рассказа в лучшем «толстом» журнале страны не изменила моего положения. Другие рассказы все равно возвращали отовсюду, как и раньше. А те знакомые, что знали меня, удивлялись: почему это я, автор ставшего известным «Подкидыша», продолжаю писать о такой ерунде – рыбная ловля, девушки, красота природы, мимолетные эротические переживания молодого человека… «Писал бы на производственную тему о рабочих – получается ведь! И – печатали бы!»
Наконец, я решил-таки снова дать в какие-нибудь журналы, и в издательства свой роман. Реакция везде была почти одинаковая, разница только в степени осуждения меня, автора, за аморальность, «неразборчивость», «безыдейность». А то и за «антисоветчину»…
Муж моей двоюродной сестры, Валентин, работал главным инженером в одном из строительных управлений (СУ). Он рассказал о том, как однажды в отраслевой обком партии пришла анонимка о том, как в одном из самых передовых управлений города («краснознаменном»!) творятся беззакония, но все сходит с рук руководству. Вообще на анонимки реагировать не положено, но в этой были очень уж убедительные цифры и факты, а потому решено было все же организовать ревизионную комиссию. Причем по-серьезному – не для «галочки», а без предупреждения, внезапно. Тем более, что у того, кто организовал (первый секретарь отраслевого обкома партии), были в связи с этим свои шкурные интересы… Естественно, что комиссия тут же и вскрыла возмутительные факты, однако… Однако они были настолько ошеломляющи, что их решили замять. Ведь – ко всему прочему – начальник СУ был двоюродным братом одного из заместителей министра…
История, в общем, рядовая (если не считать честно организованную ревизию). Но – весьма показательная. И мы с Валентином решили, что она очень даже годится для написания мною «производственного детектива». Тем более, что как раз в это время мы с ним прочитали отличную книгу американцев Ч.Нибела и У.Бейли «Семь дней в мае», и нам обоим очень понравилась форма изложения. Каковой решил воспользоваться и я. То есть я решил написать свой «социалистический детектив».
Загвоздка была в моем незнании «производственной фактуры» – я ведь сам никогда не работал в строительном управлении. Но зато Валентин хорошо все знал, к тому же у него была цепкая память, и он умел объяснять. Три вечера я приезжал к сестре, и мы с Валентином беседовали – я устраивал «допрос» на производственные темы, он обстоятельно отвечал, а я записывал.
Так как история была действительно типична для того времени, к тому же в ней содержалась главная проблема и причина бед советского периода нашей жизни – вранье, показуха, лицемерие и т.д. – а также страх, боязнь говорить правду, – я понял, что повесть может получиться действительно стоящей. И моей, а никакой не дежурно-производственной. С энтузиазмом я за нее взялся. Понимая, что главное, за чем нужно следить – не увлекаться, не лезть слишком уж в глубину, не давать себе полную волю…
Писать ее – так же, как и «Подкидыша», – было очень легко. От третьего лица, причем «полифонично», когда одно и то же событие описывается с позиции то одного участника, то другого. Копаться в себе, пытаясь оценить свои собственные поступки, вскрывать их причины, рефлектировать и сомневаться вовсе не нужно – конструкция ясна и понятна, причины известны заранее, ибо с самого начала существует тема, идея, замысел. Так что написал я быстро, за два-три месяца. Получилось что-то около 120 страниц на машинке.
Основная суть моего «детектива» в том, что самое главное для человека – говорить правду и поступать по совести, то есть, как выразился потом Солженицын, «жить не по лжи». Сюжет заключался не столько в организации внезапной комиссии и ее работе, сколько в том, как поступал каждый из ее участников, когда вышестоящим начальством был дан ход назад. Как перед каждым участником (знавшим, естественно, правду) встал вопрос: говорить правду или не говорить? Как обычно: говорить правду невыгодно и даже опасно, однако лгать противно. Каждый сам решает этот вопрос для себя.
Лично я считал, что в самих идеях социализма и коммунизма нет ничего плохого. «От каждого по способностям, каждому по труду» или «От каждого по способностям, каждому по потребностям» – разве это не достойные лозунги? Беда же в том, что их самым бессовестным образом искажают те, для кого основное и главное в жизни – СВОЯ выгода, независимо от того, вредит это обществу в целом или не вредит. Главное для них – власть, собственное благополучие, а других хоть на свалку, хоть на бойню. И беда в том, что именно эти люди захватили власть в Стране Советов, отчего и возникло то, что возникло. А поддерживается власть системой бесконечного вранья. Все очень просто.
Так вот, когда сначала участников ревизионной комиссии настроили на честную проверку, а потом наглым образом потребовали лгать, то тут-то и встал перед каждым из них вопрос: подчиниться или не подчиниться приказу? Я и попытался от лица каждого из героев этот вопрос решить – так, как решалось обычно в те времена. То есть подавляющее большинство, конечно, подчинялось, врало. Кто от страха за себя или своих близких, кто из шкурных, карьерных соображений, кто по привычке. Врали, хотя и мучались порой от собственного ничтожества…
И только один человек из комиссии, самый слабый на первый взгляд, в последний момент нашел в себе силы сказать правду… Он – головой в воду! – встал на заседании партбюро и… сказал. Сказал немного, но – правду. Тут и поднялся среди начальства этакий переполох… Конец был неясен, я оставил его открытым, чтобы каждый читатель, значит, попытался поставить этот самый вопрос перед самим собой. И попытался пофантазировать, что ему за это будет…
Назвал я свою повесть так: «Почем синь неба». Выспренно, пожалуй, но по сути верно: если хочешь наслаждаться синью неба и радостью жизни, то не ври. Хотя это порой весьма и весьма чревато… Написав, я стал по обычаю давать повесть читать в первую очередь своим знакомым.