Конец «осиного гнезда»
Полтора часа мы затратили на дорогу до аэродрома, заметенного снегом. В реденьком сосновом бору, недалеко от деревни, мы наткнулись на торчавший из снежного кургана кусок железной трубы, наподобие самоварной. Из нее густыми клубами вперемешку с мохнатыми искрами вылетал дым. Ветерок подхватывал его и разносил по бору.
Здесь был командный пункт летчиков. Мы спустились по скользким ступенькам, вырытым в снегу, в глубокую землянку и, смертельно уставшие, повалились на топчан.
В землянке гудела железная печурка. Раскаленные докрасна стенки ее излучали страшный жар. Было очень душно, пахло свежесрубленными бревнами, смолой. Разморенные усталостью и теплом, я и Криворученко отказались от ужина и мгновенно заснули.
Нас разбудили перед отлетом, и сонную одурь мы сбросили уже на морозном воздухе. Два самолета У-2 подняли нас в темное небо. На первом летел Криворученко.
Поначалу все шло так, как предполагалось. Мы удачно перевалили через передний край фронта, и, только когда до лесного массива, где базировался партизанский отряд, остались считанные минуты лета, мы попали под многослойный зенитный огонь.
Партизаны не успели сообщить командованию о том, что на нашей трассе, на территории бывшего совхоза, расположился зенитный дивизион гитлеровцев. До этого дня совхоз пустовал и служил летчикам хорошим ориентиром.
Самолет, на котором летел Семен Криворученко, сразу вспыхнул. Был пробит запасной бензобак. Пламя охватило весь центроплан, и летчик резко повел машину на снижение, пытаясь, видимо, дотянуть до леса.
Летчик моего самолета бросил машину в глубокий вираж. Потом он прокричал мне что-то и показал рукой вниз, за борт. В лесу под нами ярким синеватым пламенем горел подбитый самолет.
Трудно передать охватившее меня чувство отчаяния, злобы и горечи.
Все произошло на наших глазах, в считанные секунды, ни летчик, ни я ничего не могли предпринять. Я готов был плакать от сознания своего бессилия, готов был кричать. А возможно, что я и плакал, и кричал, сейчас уже не помню.
Но, как оказалось, к моей великой радости, Криворученко уцелел и остался жив. Он явился к партизанам на вторые сутки в совершенно неузнаваемом виде: левый глаз его сплошь заплыл, исчез под пухлым кровоподтеком, часть волос, брови и ресницы обгорели, на обеих скулах красовались ярко-багровые пятна. Вместе с Семеном пришел и летчик, который выглядел не лучше. Брови и ресницы его обгорели начисто, на щеке зиял кровоточащий шрам.
– Отделались легким испугом, Кондратий Филиппович, – смеялся Семен. – Бывает и хуже.
– Хуже было бы, – сказал летчик, – случись посадка на несколько минут раньше, не в лесу. Тогда, пожалуй, нам не миновать бы лап фашистских молодчиков.
– Но как вы не разбились? – удивился я. – Как вы посадили горящую машину в лесу?
– Откровенно говоря, – усмехнулся летчик, – я и сам не могу представить себе, как все произошло. Повезло… Я думал, что уже гроб… – Он помолчал, сдержанно улыбаясь, и добавил: – А конструктора «утенка» я бы расцеловал! Это не машина, а сущее чудо! Она словно специально сделана для таких передряг. На любой другой нам был бы каюк…
– Самолет сгорел? – поинтересовался командир партизанского отряда.
– Дотла, – ответил летчик. – Жаль птичку. Уже третья сгорела с начала войны, а меня огонь не берет.
Когда ожоги Криворученко зажили, мы отправились по заданию.
Здорово тогда мы померзли, поголодали, и все, что ни ели, было несоленым. За щепоткой соли наши советские люди на оккупированной территории ходили за сотни километров.
Из второй ходки в тыл врага мы с Криворученко вернулись совсем недавно. И хотя уже стояло лето, поход оказался не менее трудным. На этот раз нам приказано было проникнуть в район, где не было партизан, и доставить радиостанцию разведывательной группе, проникшей на один из железнодорожных узлов. Мы пробрались через передовую на лесистом участке Западного фронта, углубились на оккупированную территорию и в условленном месте приняли на свои сигналы сброшенный с самолета парашют с прикрепленным к нему грузовым мешком. В мешке были рация, батареи, оружие, боеприпасы, различные продукты, но мы едва успели унести рацию и батареи. Все остальное досталось карателям, которые заметили нас и кинулись в погоню.
Мы попали в тяжелое положение. Еды не было. Был табак, но не было спичек. К счастью, у меня сохранилось увеличительное стекло, так что днем, при ясном солнце, можно было курить и разводить огонь.
Мы бродили две недели по лесным чащобам, измотались, изголодались. В конце концов нам удалось выполнить задание и на обратном пути собрать ценные разведывательные данные для нашего командования, но потом долго пришлось приходить в себя.
Эти две ходки в неприятельский тыл прочно скрепили нашу дружбу.
Между нами установилось то взаимное понимание, без которого немыслима работа разведчиков в паре и которое гарантировало нас от всяких случайностей. Я убедился, что Криворученко, одаренный природной смекалкой, обладает именно теми качествами, которые так дороги в разведке. Горячий и шумный, очень энергичный и деятельный, он отличался смелостью, выносливостью, мог переносить любые невзгоды, приноравливаться к любой обстановке и, когда сталкивался с неожиданным, принимать смелые и остроумные решения.
Домик, в котором квартировал Криворученко, стоял на окраине города, над глубоким оврагом с крутыми склонами, поросшими ольшаником.
Оба склона оврага были изрыты небольшими пещерами с узенькими лавками, в них население укрывалось от бомбежки. Окруженный небольшим садиком, домик приветливо и доверчиво смотрел оконцами на улицу. В его старательно протертых стеклах плескалось утреннее солнце.
Меня встретила хозяйка Криворученко – седенькая тихая женщина. Она отказалась эвакуироваться из города и осталась хозяйничать по дому, заботясь о Семене, к которому привязалась, как к сыну.
Чистота и порядок, царившие в трех маленьких комнатах, были удивительными для этих суровых, беспокойных дней.
Стол под гладкой белой скатертью, кровати, застланные отглаженными кружевными покрывалами, тщательно вымытые полы, много цветов, приятный запах какой-то сушеной травки, и нигде ни паутинки, ни соринки.
– Хорошо у вас! – сказал я, присаживаясь на диванчик.
Хозяйка вздохнула и промолчала. На мой вопрос, где же Семен, ответила:
– По воду пошел. Сейчас явится… Да вот он идет.
В прихожей показался Семен. Он отнес ведра с водой на кухню и вернулся в комнату голый до пояса, босой и, как всегда, веселый.
– Завтракали, Кондратий Филиппович? – спросил он вместо приветствия.
– Не успел, – признался я.
– И отлично! – заметил Семен. – Пока мы будем говорить, мамаша нам что-нибудь сообразит. Пойдемте в сад…
Он вынес во двор байковое солдатское одеяло и расстелил на траве, в холодке. Мы прилегли и поначалу закурили.
Нам предстояло заранее обсудить, как мы найдем друг друга в тылу врага. Надо было разработать несколько вариантов связи, строго учитывая обстановку и режим в оккупированном городе, договориться о сигналах, условных знаках, паролях. Следовательно, определить четкую линию поведения Криворученко и радиста на первых порах после их прыжка с самолета. Наконец, наметить примерную точку, где они должны осесть.
Весь день мы говорили, чертили, спорили, соображали.
7. «Ахтунг, Панцер!»
Спустилась ночь, душная, пасмурная. Безрадостное, сплошь задернутое тучами небо нависало над лесом. Изредка на севере вскидывались сполохи, и после них становилось еще темнее.
Старенький, отживший все сроки пикап с трудом пробирался по ухабистой лесной дороге. Осторожно, как будто ощупью, водитель вел его на запад, в сторону переднего края, к участку, где мне предстояло перебираться через фронт.
Я и Семен Криворученко сидели друг против друга в открытом кузове, цепляясь за кабину, покачиваясь из стороны в сторону, дергаясь, подскакивая и съезжая с сидений, когда машину клонило набок или встряхивало.
Машина то и дело попадала в выбоины, садилась на дифер, с отчаянным визгом буксовала и, кое-как выбравшись, продолжала свой путь. Часто останавливались. Шофер на мгновение включал фары, освещал дорогу, затем вылезал из кабинки и, посвистывая, шел изучать препятствие.
Когда машина останавливалась, слышалось уханье далеких пушек, нас обступало множество лесных шорохов и звуков. Ночной лес жил своей жизнью, нашептывал что-то одному ему известное и нагонял тоску.
Верховой ветер, не приносящий прохлады, раскачивал вершины сосен, и они протяжно и заунывно поскрипывали.
Возвратившись, шофер молча садился за руль, долго заводил натруженный мотор, и мы вновь продолжали двигаться вперед, вглядываясь во тьму, окружавшую нас. Нелюдимо и жутковато было ночью в незнакомом месте.
– Разбойничья ночь! – проворчал Семен.
Я промолчал. Ночь и в самом деле была неприятная и тоскливая.
Даже говорить ни о чем не хотелось.
– Уж не заблудились ли мы? – сказал вдруг Семен. – Что-то долго ползем.
Я не ответил. Я не думал, что мы заблудились. Ехали мы, сокращая путь и выигрывая время, самой прямой и кратчайшей дорогой, которую показали нам на карте товарищи из разведотдела армии. Но как иногда получается, самая короткая дорога превращалась в самую длинную и то, что было так ясно и просто на карте, на местности выглядело необычайно запутанным и сложным.
Около двух часов ночи, с трудом преодолев большой участок лежневки – устланной тонким кругляком дороги через какое-то болото, машина сделала несколько поворотов, с пыхтением и посапыванием вскарабкалась на высоту и остановилась. Мотор вздохнул с хрипом раз-другой и заглох. Запустить его вновь не удавалось, несмотря ни на какие усилия. Мы с Семеном улеглись в кузове и заснули. Наш шофер продолжал возиться. Проснулись мы, кажется, очень скоро от шума заработавшего мотора. Начинался туманный рассвет.
Только в два часа пополудни мы добрались до расположения нужной нам части.
Командир полка – широкоплечий, кряжистый, с открытым и простодушным лицом, немного тронутым оспой, – встретил нас приветливо, посмеялся над нашими блужданиями и немедленно усадил за стол. О цели нашего приезда он был предупрежден еще вчера утром офицером из штаба армии.
После простого, но сытного солдатского обеда, состоявшего из жирных щей и пшенной каши с ломтиками сала, мы заговорили о предстоящем деле.
– О вашем переходе кроме меня знают еще двое, – сказал комполка, – командир второго батальона и старшина одной из его рот. Оба они люди тертые и умеют держать язык за зубами. По-моему, в вашем деле – это самое важное.
Я кивнул. Он снял фуражку, вытер большим, похожим на салфетку, платком обильный пот с начисто обритой головы и услал ординарца за кваском.
– Я все продумал, – вновь заговорил он. – Вам повезло. Складывается очень удачная обстановка. Видите ли, что получается, – он вынул из полевой сумки пухленькую карту-километровку, сложенную квадратиком, и бережно расстелил ее на траве, – немцы уже пять суток сряду перед рассветом пытаются выровнять вот этот клин и войти в деревеньку. Вот она. Этот клин не дает им покоя. Мы их не пускали, по зубам давали, а теперь пустим. – Он рассмеялся и подмигнул нам: – Понимаете? Пусть жалуют, потом жалеть будут. А вы в деревне спрячетесь. И ничего особенного в этом я не вижу, поверят: после отхода наших войск в деревне остался прятавшийся гражданский человек. Иногда так случается. Случай редкий, но вполне допустимый… Ну, а о чем и как с ними разговаривать, вы знаете сами, и не мне вас учить.
Он замолчал, так как подошел ординарец. Комполка взял из его рук солидную эмалированную кружку с квасом и выпил ее с жадностью.
Когда ординарец ушел, он продолжал:
– Я уверен, что они и сегодня сунут нос. Вот увидите. Заварушка начнется перед рассветом. Немцы – народ педантичный, они любят порядок: все по уставу, по графику… – Он задумался немного и добавил: – Полагаю, что все утрясется, и ничего советовать не буду. Советов на все случаи жизни не бывает. А теперь пойдемте, я вас познакомлю с комбатом. Да, кстати, посмотрите, так сказать, на театр будущих действий.
Он поднялся с земли, крепкий, сильный, оправил поясной ремень, гимнастерку, надел фуражку и обратился к Криворученко:
– А вам, мой друг, придется остаться здесь.
Криворученко встал. Он порывисто протянул руку и посмотрел мне в глаза. Все шло просто, по-деловому, как и должно идти. До этого нам с Семеном приходилось все время бывать вместе: мы вместе перелетали, вместе переходили линию фронта, вместе скитались по вражеской территории, вместе возвращались и отдыхали, а сейчас нас впервые разлучали.
Мне стало грустно. То же, видать, чувствовал сейчас и Семен. Оба мы шли в неизвестность, но шли врозь, предоставленные каждый себе. Он молча смотрел на меня, и его глаза как бы говорили: «Мы еще встретимся. Безусловно, встретимся. И сделаем все, что нужно. На меня ты можешь положиться».
– Что ж, Семен… – нарушил я затянувшуюся паузу. – Давай попрощаемся…
Криворученко шагнул ко мне и сильно обнял. Мы расцеловались.
– Добре! – заметил почему-то командир.
– До встречи, Кондратий Филиппович! – взволнованно проговорил Семен, тряся мою руку. – Я отыщу вас где угодно, хоть в аду. От всей души желаю вам успеха!
– И тебе тоже, – ответил я и предупредил: – Обязательно сделай два-три пробных прыжка с парашютом. Обязательно…
Обоих нас душило волнение.
– Да, да. Прыгну, не беспокойтесь… – заверил Криворученко и обратился к командиру. – Мне подождать вас?
– Да, лучше подождите, – отозвался тот. – Я быстро. Обратно поедете с моим человеком и уже блуждать не будете.
Я пошел следом за командиром и до того пенька, у которого тропинка сразу круто поворачивала, дважды обернулся.
Криворученко стоял у входа в землянку не двигаясь и провожал нас взглядом.
Через несколько минут на лесной тропе нас встретил небольшого роста, аккуратный и подтянутый командир второго батальона с капитанскими шпалами на петлицах. Я сразу обратил внимание на его сосредоточенно-хмурый вид. Ему, наверное, не было еще тридцати лет, но черные волосы на висках уже поблескивали сединой. Темные, немного выпуклые глаза его смотрели спокойно, но в них таилась какая-то неизжитая боль.
Командир полка познакомил нас, и дальше мы пошли втроем.
Комполка на ходу задавал капитану вопросы по службе, тот отвечал коротко и деловито. Потом речь зашла о моем переходе, и комбат уверенно сказал, что, конечно, немцы и завтра утром вновь попытаются выровнять участок своей передовой.
Лес неожиданно расступился, и нашему взору открылась небольшая деревенька, вытянувшаяся вдоль косогора. По правую сторону понуро и жалко сутулились давно покинутые хозяевами рубленые домики, все казавшиеся на один лад, а по левую – тянулись погреба с присыпанными землей крышами. От деревни веяло нежилым духом. Сиротливо глядели пустыми окнами избы, от частоколов уцелели лишь торчащие колья, на крышах погребов буйно рос бурьян. И не красили обезлюдевшую деревню местами сохранившиеся резные коньки, петухи на крышах, наличники с затейливыми узорами на окнах.
Командир полка протянул руку вперед и сказал:
– Тут и облюбуйте себе местечко для ожидания. Лучше всего забраться в погребок. Надежнее. Но не прячьтесь, а стойте так, чтобы вас можно было сразу увидеть.
Я не понял.
– Видите, в чем дело… – объяснил комполка. – Я по опыту знаю, что гитлеровцы, занимая населенный пункт, как правило, закидывают погреба гранатами. Это надо помнить.
Я кивнул. Совет был полезный.
Комполка обратился к батальонному:
– Кто сейчас в моей прежней землянке?
– Старшина, сержант и парикмахер, – ответил тот.
– Ага… Вот там вы и поместите нашего гостя.
– Есть, – сказал комбат. – Я так и намерен был поступить.
Миновав деревню, мы вошли в лес и направились к большой землянке между четырьмя высокими, с пышными кронами соснами. Землянку покрывал свежий дерн, под ним – толстые бревна в три наката. Неожиданно прорвавшийся сквозь облака луч солнца, клонящегося к закату, яркой полосой лежал на переднем стояке.
Мы спустились в землянку.
Уже немолодой, с обвисшими рыжими усами старшина считал комплект летнего обмундирования, перекладывая его из одной груды в другую. При нашем появлении старшина бросил счет, вытянулся, привычным движением вскинул руку к лихо заломленной пилотке и по уставу представился.
Это был тот самый старшина, о котором говорил командир полка.
Он назвал себя:
– Пидкова.
Землянка была глубокая, просторная, с широкими и прочными нарами вдоль трех стен. Ее меньшая часть отделялась подвешенными к потолку плащ-палатками. Я заглянул туда: чисто, опрятно. На срубе висело зеркальце и несколько открыток, с которых смотрели знакомые лица киноактеров.
– Временного квартиранта к вам привел, – представил меня командир полка. – Это… гм… военный корреспондент. Прошу любить и жаловать.
– Так точно, – ответил старшина. – Я имею указание от товарища капитана.
– Как только фрицы начнут атаковать, – сказал комполка, понизив голос, – вам, старшина, поручается проводить товарища в деревню и выбрать там погреб понезаметнее.
– Есть проводить в деревню и выбрать погреб…
Мы покинули землянку. Командир полка распрощался со мной, пожал руку, пожелал удачи и, оставив меня на попечение комбата, отправился к себе.
– Есть не хотите? – осведомился капитан.
Я ответил, что уже обедал. Он помолчал, затем, глядя в сторону, тихо спросил:
– В первый раз идете туда?
Я пожал плечами.
– Да, да, – виновато сказал капитан. – Мне не следовало спрашивать. У каждого свое. Я только хотел сказать, что к таким вещам, наверное, трудно привыкнуть. Каждый раз должно казаться, что это в первый раз…
В его словах была правда. Несмотря на тренировку и уже приобретенный опыт, я и в этот раз шел на задание с таким же чувством, с каким шел впервые. Да иначе, видимо, и не могло быть. Очень мало сходного было во всех заданиях, непохожая обстановка и разные обстоятельства сопутствовали каждому из них. Но я опять ничего не сказал. Мы присели на сваленную сосну, закурили. Мало-помалу угасал день, и уже исчез последний закатный луч солнца. Вечер был ясный, но быстро сгущались сумерки, заволакивая все вокруг.
Комбат сказал мне, что эти места – его родина, что вот пришлось воевать здесь – кто мог подумать! – затем он принялся подробно описывать прелести здешних мест…
В землянку я вернулся, когда стемнело и на небе высыпали звезды.
Налицо были все обитатели землянки: старшина Пидкова, маленький курносый сержант и миловидная, лет двадцати, девушка, оказавшаяся батальонным парикмахером. Они сидели за жиденьким столом, с кривыми, крест-накрест, березовыми ножками, и аппетитно уплетали из одного котелка крутую гречневую кашу.
– Як хочете исты, товарищ корреспондент, – предложил мне старшина, – то сидайте з нами вечеряти, а як ни, то видпочивайте.
Я есть не хотел и решил отдохнуть. Место мне было уже приготовлено: на нарах постланы две шинели, покрыты плащ-палаткой, а под голову вместо подушки положен противогаз. Я прилег и стал глядеть в низкий потолок землянки. Спать мне не хотелось, хотя в прошлую ночь, в дороге, я спал не больше двух-трех часов.
Старшина старательно облизал деревянную ложку, засунул ее за голенище сапога, выбрался из-за шаткого стола и сказал:
– Видтого козак и гладок, що поив, та и на бок.
Но он лег не сразу, а принялся оправлять коптилку, смастеренную из стреляной артиллерийской гильзы. Он отщипнул черный нагар, подправил фитиль, и в землянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег, а рядом с ним расположился и сержант.
Девушка принялась убирать со стола, что, видимо, входило в ее обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот же куплет, начало песни:
Расцветали яблони и груши,Поплыли туманы над рекой.Выходила на берег Катюша,На высокий берег, на крутой…Голос у нее был мягкий, грудной, показавшийся мне вначале приятным, но одни и те же слова песни, повторяемые раз за разом, действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.
Вначале я пробовал мысленно подпевать девушке, мне когда-то нравился мотив этой простой песенки, а потом у меня засосало под ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.
А девушка все продолжала тянуть одно и то же. Это, видимо, вызывалось какой-то внутренней потребностью и доставляло ей удовольствие. Может быть, пение давало разрядку нервному напряжению.
Девушка уже сидела в своем уголке, и по тени на стенке я видел, что она расчесывает волосы.
Старшина не вытерпел.
– Марусь! – с тоской в голосе взмолился он. – Змины пластинку! Хай воны сказятся, твои яблони и груши. Душу прямо вывертае!
– Странный вы человек, товарищ Пидкова, – обиженно отозвалась девушка. – Даже песен не любите!
Старшина вздохнул и ничего не ответил.
– Вот товарищ корреспондент, – продолжала она, – не обижаются же…
Я сделал вид, что сплю, и промолчал, хотя чувствовал, что девушка рассчитывает на мою поддержку.
Тогда она обратилась к сержанту:
– Товарищ Катков, вас беспокоит мое пение?
– Я и не такое могу выдержать… – дипломатично ответил сержант.
Старшина захохотал и закашлялся. Я не вытерпел и тоже фыркнул.
Маруся умолкла. Наступила тишина. Из леса доносилось кваканье лягушек на болоте и унылые крики неведомой ночной птицы.
Я понимал, что мне надо уснуть, чтобы к утру чувствовать себя бодрым. Я пытался уснуть, накрыл ухо фуражкой для уюта, плотно закрыл глаза, старался считать, но из моих попыток ничего не получалось. Сон, особенно нужный сейчас, не приходил. Слишком велико было нервное напряжение. Так случалось всегда, когда я не мог себе отчетливо представить, что ждет меня в ближайшие часы. Приходили и тут же мгновенно улетучивались тысячи мыслей, и ни на одной из них я не мог сосредоточиться. Эти мысли утомляли и не давали спать. Иногда я впадал в тревожное забытье, потом вдруг вздрагивал от какого-то внутреннего толчка, всматривался в острый язычок пламени коптилки и опять лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в тишину. А ее нарушали по-прежнему лишь кваканье лягушек и тоскливые птичьи выкрики.
Но почему птичьи?
Может быть, это кричит не птица? Может быть, это подают условные сигналы гитлеровские солдаты? Я напряженно вслушивался. Крик следовал через определенные интервалы, начинался с низкой ноты и кончался высоким, пронзительным воем. Я прислушивался и… незаметно уснул.
Проснулся я мгновенно от гулких и близких разрывов. В землянке стояла кромешная тьма и слышался голос старшины:
– Скорийше, товарищ! Переодевайтесь. Скорийше! Бой иде.
Я вскочил и мгновенно переоблачился в приготовленную заранее одежду – синюю косоворотку и старую ватную стеганку. Брюки на мне были солдатские, много раз стиранные, сапоги кирзовые. За пазуху сунул мятую шапку. Чтобы не смущать своим видом бойцов, я накинул на себя длинную плащ-палатку и плотно закутался ею. На этот «маскарад» ушло не более двух минут.
Откинув полог у входа в землянку, я увидел бледное, предрассветное небо. Старшина торопливо запихивал что-то в вещевой мешок и помигивал ручным фонарем.
– Берить ноги в руки и за мной!.. – скомандовал он и выбежал из землянки.
Я последовал за ним. Сердце гулко колотилось в груди, но бежать было легко – я словно не чувствовал веса своего тела.
Немцы вели беглый минометный огонь по расположению батальона.
Мины рвались слева, видимо в деревне, взметая комья земли, космы желтого огня, траву и кустарник. Сзади послышались автоматные очереди.
– Сюды… сюды! – звал меня старшина хриплым шепотом. – А то як раз пид вогонь сунемся… – И, круто взяв влево, он кубарем покатился в овраг, замеченный мною вчера.
Мы бежали по дну оврага, продираясь сквозь кусты орешника. Ветви хлестали по лицу. Над нами вверху уже строчили звонкие пулеметные очереди, глуховатые разрывы ручных гранат.
Старшина, за которым я следовал по пятам, стал карабкаться по крутому склону оврага. Добравшись до его края, он высунул голову, огляделся и подозвал меня. В нескольких метрах от нас виднелся погреб.
Старшина перевел дыхание, смахнул рукавом пот со лба и подал мне свою большую, теплую и влажную руку.
– Бувайте здоровеньки!.. Ховайтесь пошвидче у погреб. Воны зараз тут будуть… Счастливо!
Он скатился на дно оврага и исчез в орешнике.
Я остался один. Надо было скорее укрыться в погребе. Я скинул с себя плащ-палатку, отбросил ее подальше и вылез на край оврага. Я хотел было уже ползти вперед, как вдруг перед глазами вспыхнул ослепительный огонь. Гулко лопнула мина. Осколки ее со свистом разлетелись в стороны, не тронув меня. В ушах остался звон. Я приподнялся и на четвереньках преодолел расстояние, отделявшее меня от погреба. Потом быстро юркнул в распахнутую дверь и скатился по трухлявым ступенькам. В лицо пахнуло гнилью, сыростью и затхлым воздухом. Уже внизу я присел на корточки и почувствовал, как трясутся ноги.