Жизнь ни за что. Книга первая

– О чём это вы ведёте беседу? – подлетела к ним Оля, услышав слово «прошлое».

– О будущем, Олинька, – обнял её Леонид. – Твоя кузина считает, что всё в жизни определяет прошлое, а я её убеждаю, что только будущее.

– Я за тебя, – сказала Оля. – Потанцуй со мной. И погрозила сестре из—за спины Леонида.

Родители Оли наблюдали за возбуждённой и радостной дочерью.

– Она совершенно счастливая с этим Сугробиным, – сказала мама, – смеётся, веселится. А как пела сейчас!? Сама страсть.

– Дай-то Бог, – ответил отец, – я так хочу, чтобы к нашей девочке вернулась обыкновенная жизнь.

В общежитии ребята привыкли к постоянному отсутствию Леонида и только подшучивали, чтобы он их на свадьбу не забыл пригласить. Лёнька отговаривался, но на зимние каникулы предложил Оле поехать с ним и познакомиться с Иваном Макаровичем и мамой Тиной. Она нашла предлог и отказалась. Он не обиделся…

Сугробин – студент четвёртого курса в доме у родителей выпивал за ужином стандартную четвертинку с отцом после бани. Банька удалась. Мама Тина изготовила пельмени и сидела вместе с мужиками за столом, слушая их беседу, а может быть, думала о чём-то своём.

– Хороша банька получилась, отец! Приятно выпить.

– Слава Богу. И хлеб есть, и рюмка водки после бани, – Иван Макарович зацепил вилкой жареный пельмень. – Люблю жареные пельмени. Спасибо матери.

– Да, мама. Спасибо за пельмени.

– На здоровье. Кушайте, ещё поджарю

– Идёт учёба-то. Не бросишь?

– Не брошу, отец. Не беспокойся.

– А жениться когда будешь?

– Какая ещё женитьба, – вмешалась мама Тина. – Вот закончит, тогда пусть и думает. Внуки у тебя уже есть, чего надо. Не дури, старый.

– Чего не дури! Рано женится, рано дети пойдут. Сам ещё молодой будет и дети большие. Родители и дети друг другу помощники. Я вот какой ему помощник. А он на ногах пока не стоит – помогать бы надо.

– Спасибо, отец! Но у меня всё в порядке. Сейчас полтора месяца работал, на мелочи хватит.

– Ладно. Но всё-таки жену подбирай, пока всех девок другие не разобрали.

Свою мечту о посещении родных мест Петра Ильича Чайковского Сугробин и Бельская осуществили через год после задуманного. Они успешно сдали все зачёты и за неделю до сессии ушли в поход. Были первые дни июня. В сквере у оперного театра цвели сиреневые аллеи и среди них белыми парусами блестели яблони. От речного вокзала на просторы России уходили белоснежные лайнеры. Но сезон ещё не вышел в максимум, и с местами на теплоходы было спокойно.

– Слушай, Бельская! Ты плавала на теплоходах по рекам раньше?

– И не один раз. Школьницей с мамой, папой. До Ростова на Дону, до Астрахани.

– Везёт же людям. А я пацаном проплыл с отцом километров двести по Волге на открытой палубе и по – настоящему только сегодня поплыву первый раз.

– Значит у тебя всё впереди. Как хорошо быть молодым! Что ни день, то новые открытия и всё в первый раз.

– Да, моя милая. Я готов всегда встречать новое, кроме одного.

– Чего же?

– Я не хочу никаких новых женщин. Никого, кроме тебя. Пусть ты будешь для меня не изменяющейся и всегда новой.

Они сидели на лавочке, на берегу перед вокзалом в ожидании посадки. Лёнька сказал свои давно выношенные слова и смотрел на Олю. Она повернулась к нему и посмотрела долгим любящим взглядом. Она не давала ему говорить о совместном будущем и всегда уводила его начинания в сторону и боялась таких слов. «Оля, Оля! – говорила она иногда самой себе. – Что же ты делаешь? Ты так глубоко завлекла этого хорошего и ничем перед тобой не виноватого человека и готовишь ему непонятную для него разлуку. Он же не простит после этого ни одну женщину на своём пути. Надо поскорее придумать что-нибудь, и расстаться. Расстаться!?» Но сил для расставания у неё уже не было. Незаметно для самой Сугробин стал её неотъемлемой частью, был всегда в её мыслях. И любовь цвела в её душе. Они не часто встречались и были вместе, но какая была любовь в эти редкие встречи. Ей и не представлялось, что это будет прекращено по её обету. Ей не хотелось думать об этом. И Леонид как будто бы понимал её тайные думы и не затрагивал её разговорами о будущем, хоть на четвёртом курсе свадьбы шли одна за другой. «Ты моя, сказать лишь могут руки», – повторял он Есенинские слова, освобождая её от лишних одеяний. И ей было хорошо и плохо одновременно. И она была внутренне благодарна ему за его не многословие. И вот свершилось то, чего она боялась. Он заговорил о вечном. Она смотрела на Сугробина и понимала, что правдивее слов она не слышала и не услышит. Он был готов любить её всегда. Но ответить она не могла. Только обняла и поцеловала, прошептав —

– Не торопись говорить. Помни – Лермонтов сказал, что «вечно любить невозможно…» И услышав по радио приглашение на посадку, весело вскочила с места, – а вот и наш крейсер готов принять нас на борт. Побежали.

В лёгком голубом платье, расклешённом внизу, Оля крутнулась на полтора оборота, и юбочка взлетела вверх до пояса. Сугробин подхватил девушку на руки и прокрутился вместе с ней. Он тоже был одет по-летнему. В лёгких белых брюках и белоснежной рубашке Леонид был как зайчик перед зимой. И всех вещей у них было на двоих только лёгкий саквояж, где лежали его куртка, бритва с фотоаппаратом, Олина кофточка и сумочка с макияжными принадлежностями. Путешествие планировалось на две ночи на теплоходах и один день в Воткинске. Юные путешественники бегом пробежали по лестнице на причал и ступили на борт двухпалубного красавца. Волга и Кама обновили пассажирский флот и на смену дореволюционным колёсным пароходам с длинными скамейками на главной палубе для «чёрного» люда и купеческой роскошью верхней палубы, пришли двухпалубные и трёхпалубные современные лайнеры с уютными каютами наверху и такими же уютными ниже. Был социализм, и классовое различие старательно размывалось. Господ не существовало, и все были товарищи. Товарищ сталевар мог жить по соседству в каюте с товарищем министром или товарищем академиком. Была разница в цене между палубами, но незначительная. Под главной палубой в каютах вместо окон стояли самые настоящие иллюминаторы, за которыми плескалась вода. Цены на билеты в начале сезона были снижены и студенты Оля с Леонидом разместились в двухместной каюте на верхней палубе. Над ними была только капитанская рубка с рулевым и радиорубкой.

– Как прелестно! – воскликнула Оля, когда они вошли в каюту.

Сугробин кинул саквояж на диван и обнял девушку.

– У нас будет путешествие любви.

– Обязательно. Мне так радостно, я хочу веселиться, петь, бегать и прыгать. Давай выпьем шампанского!

Они вышли в ресторан. Официантка в белом накрахмаленном передничке открыла холодильник и налила два фужера прохладного «Советского шампанского», шипучего и очень вкусного напитка. Вино практически ничего не стоило. Власти воспитывали в населении отвращение к водке и «барматухе» и отдавали шампанское почти за ничего. Сугробин навсегда сохранил воспоминание о шампанском того времени и считал его самым лучшим из всех шампанских вин, которые ему привелось выпить в будущем. Даже французское шампанское по его мнению, уступало Советскому шампанскому пятидесятых годов. Оля и Леонид, не присаживаясь, дотронулись бокалами и пригубили. Теплоход мягко отодвинулся от причала и пошёл вверх по реке на разворот. Радио транслировало традиционный марш «Прощание славянки» Леонид обнял Олю за талию и они, улыбаясь смотрели друг другу в глаза и медленно пили прохладный шипучий напиток. А выпив, поцеловались. Поцелуи на людях в то, зашоренное для проявления чувств, время, были редки.

– У вас что, свадебное путешествие? – спросила официантка.

– Очень даже свадебное, – опередив Леонида, сказала Оля. – И мы намерены веселиться. И схватив Лёньку за руку и увлекая его за собой, бегом побежала на палубу.

Теплоход развернулся и пошёл вниз по течению красавицы Камы. И уже через несколько минут нырнул под железнодорожный мост, по которому над ним громыхнул проходящий поезд. Наступал вечер. Пассажиры, заполнившие теплоход разве что наполовину, выпили отвальный посошок и начали выползать из кают на палубу. Оля с Леонидом уже прошлись по верхней палубе от юта до бака с обоих бортов. Спустились на главную палубу и обследовав её, вернулись на верх. На корме под навесом стояли плетёные кресла и диваны. Оля уселась в кресло и сказала-

– Хочу озорничать.

– И вышли из кают, на палубу, на ют, четырнадцать английских моряков… Идут они туда, где можно без труда найти себе и женщин и вина…, – пропел Леонид.

– Опять про женщин и вино, – сморщила носик Оля. И чего у мужиков на уме только вино и шальные бабы. Секс без любви это что-то несуразное. Я не представляю, что могла бы обнимать тебя, не зная кто ты и что ты чувствуешь, обнимая меня.

– Но портовые девушки не занимаются любовью. Они работают и что их осуждать.

– А я и не осуждаю. Я мужиков не понимаю. Напьются и лезут на всё, что шевелится.

– Что-то мы не туда, Оленька. Ты моя любовь и я весь для тебя, для твоей радости.

– А что такое «Ют»?

– Ют – это кормовая часть палубы по-голландски. Мы сейчас с тобой находимся на юте. А «Бак» – передняя часть палубы у судна.

– Хорошо, что кое-что полезное знаешь. А то «идут они туда, где можно без труда…» Пойдём, погуляем ещё.

Они прошлись снова по палубе, постояли впереди. Вечер сгущался. На реке зажглись бакены, берега размылись тенями. На юте бренчала гитара. Три молодых человека сидели на диванчике. Один из них отбивал на гитаре ритм и все нестройно пели про Колыму.

– Что-то грусто у вас песня звучит, – сказала Оля. – Не дадите ли мне гитару на минутку.

Кто из молодых откажет красивой девушке. Оля взяла протянутую гитару, подстроила её немного и запела:

На меня надвигается по реке битый лёд.На реке навигация, на реке пароход.Пароход белый беленький, дым над красной трубой.Мы по палубе бегали, целовались с тобой.Пахнет палуба клевером, хорошо как в лесу.И бумажка приклеена у меня на носу.Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай.Ты печаль мою, палуба, расколи о причал…

Оля пропела все куплеты и подала гитару ребятам

– Так будет, повеселей.

– Спойте ещё, пожалуйста, – ответили ей ребята хором.– У Вас так красиво получается.

И Оля запела. Романсы, песни, арии… Поставленный сильный голос звучал над притихшей вечерней рекой с неподдельным чувством, и тишина над рекой нарушалась только продолжительными аплодисментами после каждой песни, которыми награждали её все пассажиры теплохода и свободная от вахты команда, которые собрались на неожиданный концерт. Оля была счастлива, и всем своим видом показывала Леониду, что она поёт для него и он часть её. И чтобы все поняли как она рада и счастлива, что рядом с ней её любимый, она вдруг вскочила на скамейку и, толкнув своего друга гитарой, запела:

Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю.Виновата ли я, что мой голос дрожал,Когда пела я песню ему.Виновата же ты, виновата во всём…

Она пела и смотрела только на него и улыбалась в песне. Он встал рядом и обнял её, смотря на неё снизу вверх. Он был счастлив с этой девушкой.

С правого борта раздался шум и грубый голос-

– А ну, пропустите нас вперёд.

Трое изрядно поддавших парней двадцати восьми – тридцати лет протискивались сквозь недовольную толпу. Впереди шёл крупный мужик ростом не менее 185см и массой за 90 кг. Он становился в метре от Оли, которая прекратила петь, не понимая происходящего.

– Продолжай, красотка, а я тебе подпою. «Что ж ты спишь по ночам, дорогая моя, ночью спать непростительный грех», – хрипло выдохнул он вместе с перегаром.

Оля посмотрела на Лёньку.

– Да брось ты смотреть на этого щенка. Он ещё тебя и обнимает, наверное, бесплатно. Ты знаешь, я сталевар, я такую деньгу лопатой гребу, что за неделю таких концертов для меня ты заработаешь на целый год. – И громила протянул длинную волосатую руку к Ольге и угрожающе кинул Леньке, – отойди, щенок, жив останешься.

Народ суетливо рассыпался в стороны от певицы и её друга. Только боцман с матросом остались метрах в трёх позади от нарушителя спокойствия. Ольга с тоской взглянула по сторонам и потом на Леньку. Он ещё обнимал её, но она видела всё неравенство ситуации. Страх и ненависть стояли в её глазах.

Боксёр второго разряда Леонид Сугробин, победивший в двух последних боях нокаутом, не раздумывал. Он не боялся драки и получения возможных побоев. К его любимейшей женщине тянулась грязная волосатая рука пролетария. Того самого, ещё не перевоспитанного по заповедям социализма. При своём росте в 171 см, и весе в шестьдесят два килограмма, Леонид явно не представлял для пристававшего препятствия и стоящего внимания соперника. Но Лёнька и не думал отойти от Оли и сдаваться. Он даже не расслышал слов громилы, обращённых к нему. «Чтобы победить, надо возненавидеть своего противника, – пронзили его мозг слова тренера, – воспылать к нему злобой раненого зверя, забыть чувства жалости, добра, человечности. Но сохранить при этом ясность ума и всю свою хитрость. И ты непобедим». Он видел тоскливый безнадёжный взгляд Оли и больше ничего не видел, ничего не слышал. Ярость и злоба захватила его. Всё тело напряглось и поджалось как тугая пружина. Левой рукой он отбросил хищную руку, а правой, которой только что обнимал Олю чуть ниже талии, вложив в неё всю силу напряжённого тела, ударил удивлённую физиономию прямо в подбородок снизу. Ойкнула Оля, крикнула о помощи женщина от борта. Удар был точен и силён и потряс громилу до основания. Но тридцать килограммов разности по весу удержали его на ногах. Не дожидаясь реакции противника, Лёнька снова сжал своё тело в пружину, развернулся и ударил снова всё в тот же ненавистный подбородок. Мешок костей и пьяного мяса повернуло, будто через его пятки прошла невидимая ось. И он рухнул, с глухим звоном ударившись головой о палубу. На помощь ему бросился второй сталевар, но он был равного с Леонидом веса и, получив удар левой под правую скулу, отлетел к борту.-

– Надо всех, – мелькнуло у Сугробина в мозгу, и он бросился на третьего. Тот повернулся и побежал.

– Лёня, не надо, – взвизгнула Оля. – Она вспомнила ситуацию, когда защитившего её друга осудили, и испугалась, не ухлопал ли её защитник нападавших.

Он вернулся к девушке. Она обняла его и заплакала —

– Сволочи, жить не дают. И убивать их не дают. Убьёшь – не отмоешься.

– Что с этими делать? – спросил боцман, не ожидавший такой развязк

– Плесни на них по ведру забортной воды, очухаются.

– А ты силён, – сказал боцман и послал матроса за ведром с верёвкой.

На шум спустился капитан. Получив по паре вёдер холодной воды на головы, побитые очнулись.

– Ну, тебе, щенок, не жить, – пробормотал угрожающе громила, поддерживаемый двумя дружками. Лёнька махнул рукой.

– Снять их надо, капитан, на первой остановке. Составить акт, вызвать ментов, и сдать.

– А может, тебя надо снять за драку. Устраивают тут концерты, а капитан разбирайся.

– Мы сами сойдём, на первой остановке, раз вопрос так ставиться.

– Желание клиентов для нас закон, – буркнул капитан и ушёл.

Остановка предполагалась через полчаса. Ребята сдали ключи от каюты, поставили на билетах «остановку» и сошли, провожаемые боцманом и проводницей, которая благодарила за концерт и костила на чём свет стоит бандитов. Остановка состояла из одного дебаркадера. Домов посёлка не было видно за высоким берегом. Следующий теплоход на остановку приходил через полтора часа. Леонид зарегистрировал билеты, и они пристроились на лавочке. Олю трясло. Она прилегла, положив голову Леониду на колени. Он прикрыл её курткой и тихо баюкал. Через назначенные полтора часа они сели на подошедший теплоход. Оля сразу же завернулась в одеяло, сказала, что уже спит, и оставила Лёньку размышлять об их судьбе одного.

Лёньку тоже кочевряжило. Получив адреналина сверх всякой нормы, ему не спалось, и он вышел на палубу. То, что он принял быстрое решение сойти и сесть на другой теплоход, было поступком, достойным мужчины. Круто пьяные и, по их мнению, обиженные, начали бы разбираться с обидчиком. А Оля ещё почему-то боялась, как бы он им крупно не навредил. Не за то беспокоилась, что ему достанется, а за них. Было в этом всё непонятно Леониду. Но с ментами у него встреч ещё не было и он не хотел начинать встречи с ними вместе с Олей. Он курил на палубе. Впереди обозначилась пристань и теплоход у причала. Его теплоход причалил к борту стоящего и Леонид увидел, что это их первый теплоход, на борту которого ему пришлось быть очень счастливым и очень драчливым. На пристани менты усаживали в воронок одного за другим троих мужиков. На параллельной палубе проходил знакомый боцман.

– Что у вас случилось?

– А!? Ты прав был, студент. Не прошло и полчаса, как вы сошли, эта братва пришла в себя, поддала в топку ещё водчонки для наглости и отправилась искать тебя. А ражий детина и нож с собой прихватил. Самый настоящий бандитский финарь. Стучат во все каюты, рвут двери. На борту мат, грохот, детский плач. Мы с ребятами вышли, так они на меня: «Где боксёр? Сейчас из него жаркое делать будем». А потом на нас. Одному моему форменку рассёк. А дело как раз у пожарного щита было. Я схватил багор и по руке. Нож выпал, так я его, заразу, ещё по башке влупил. Потом связали, акт составили. А когда стали просить пассажиров акт подписать, все, как один, сволочи, по каютам разбежались. Ну да ладно. Если до суда дойдёт, вся команда в свидетели пойдёт.

– Про нас, надеюсь, не написали.

– Ума хватило. Капитан сначала морщился, но потом согласился про вас не упоминать. Им за один нож финский в достатке будет.

Лёнькин теплоход отдал швартовые, и пути кораблей разошлись. Воронка на пристани уже не было и по Лёнькиному размышлению всё заканчивалось хорошо. Леонид прошёл в каюту и, не раздеваясь, лёг на второй диванчик. Минутку он послушал ровное дыхание Оли и заснул, совершенно довольный собой.

Солнце ярко вливалось в окно каюты, когда Лёнька проснулся от нежного прикосновения к голове. Ему показалось, что ласковый ветерок пошевелил его волосы. Он открыл глаза. На его диванчике сидела Оля и гладила его по кончикам волос.

– Салют, милая!

– Доброе утро, милый.

– Какие мы с тобой милые, – не удержался Лёнька от обычных подначиваний над сюсюканьем.

– А что, нет! Вот и не буду тебя обласкивать. Лежи так, противный.

– Ладно, милая. У нас с тобой всё отлично.

– Я так рада, – сказала Оля, когда он посвятил её в продолжение ночных событий.

– А почему ты боялась за них, а не за меня.

– Я за них? Тебе это показалось.

– Тогда бреемся, чистимся и идём завтракать.

В ресторане клиентов не было. Две девушки – официантки скучали за столиком у бара. Далёкие пятидесятые – шестидесятые. Тогда не было специальных туристических рейсов по путёвкам и полным обслуживанием. Шли рейсовые теплоходы во все концы. И использовались они как водный пассажирский транспорт. Пассажиры с билетами туда и обратно запасались провиантом и напитками на весь маршрут и пополняли его при необходимости на стоянках. В ресторане питалась редкие командированные и такие же редкие пассажиры от пункта А до пункта Б. И потому, всё что ресторан выставлял в меню, готовилось по заказу. Для спешащих (Кому бы на теплоходе спешить? Разве что желающим опохмелиться), были консервированные закуски. Поэтому официантки заулыбались, увидев входящую парочку, которой не было при отплытии, и одна из них спросила —

– Кушать будем?

– Да! Мы выпьем шампанского и поедим по ломтику стерлядки – фри с жареным картофелем, – ответила Оля, скользнув быстрым взглядом на меню.

– Открой им шампанское, – попросила официантка подругу, – а я пойду, повара порадую.

Успокоившись оттого, что минуты гадости и часы тревоги закончились, Оля ворковала без остановки. Подняла бокал с шампанским и обняла Лёньку —

– За победу! Знаешь, я никогда больше не буду смеяться над твоими «фонарями». Я думала, что твои занятия боксом это твоя забава. Я теперь буду целовать твои «фонари», чтобы они быстрее рассасывались. Дай потренируюсь. – И пригнув Лёнькину голову, поцеловала его в глаз. – А теперь выпьем, за нас выпьем.

– Так ты и руки мне будешь целовать. Посмотри, какие они пухленькие, ни одной костяшки не видно. Распухли после вчерашнего.

– О, мои милые руки. Они меня спасли. Я их целую.

Лёньку понесло.

– Ладно, графинюшка! Не надо целовать руки. Государь позволяет Вам выбрать мужа самой.

– Не надо мне милостей. В монастырь уйду, – подхватила дурачество Ольга и снова на небе не было ни одного облачка.

Вскоре после завтрака молодые люди в прекрасном состоянии тела и духа сошли на берег дышать воздухом, пра-пра-пра дедушком которого дышал мальчик Петя Чайковский.

Как известно всем интересующимся необыкновенным музыкальным талантом П. И. Чайковского, а не досужими слухами о его жизни, П. И. Чайковский родился в местечке Воткинск в 1840 году и прожил там первые десять лет своей жизни. «Что касается вообще русского элемента в моей музыке, т.е. родственных с народною песнею приёмов в мелодии и гармонии, то это происходит вследствии того, что вырос я в глуши, с детства самого раннего проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки, что я до страсти люблю русский элемент во всех его проявлениях, что, одним словом, я русский в полнейшем смысле этого слова».40 Это Оля с Леонидом вычитали в книжке, которую Оля прихватила с собой. И Лёнька опять побаловался —

– Спасибо тебе, русская глушь, что ты воспитываешь для страны и мира гениев и не даёшь преклонённым перед Западом нехристям продать Русь насовсем.

За что получил шлепок этой же книгой пониже спины.

Домик Чайковских отыскался сам на берегу необъятного пруда, скорее водохранилища. Впрочем, это был не домик, а вполне достойный дом начальника завода. Первый этаж представлял квадрат со стороной 13—14 метров. Второй этаж (мезонин) фасадом шириной 7—8 метров с тремя окнами симметрично первому этажу уходил во всю длину. И весь дом составлял не менее 250—260 метров квадратных. Все помещения высотой в три метра были светлы от большого количества высоких окон. А огромное количество чердаков определённо позволяло детям играть в весёлые таинственные прятки. Во дворе стояли все подсобные помещения. Фасад по всей длине был отделён от дороги палисадником шириной в три метра, ограждённым заборчиком полуметровой высоты. Перпендикулярно правому углу дома на неуклюжем постаменте стоял бюст Петра Ильича тоже сотворённый без вдохновенья. (Сугробин уже достиг определённого эстетического уровня и физически не воспринимал топорность) Но сам дом ему понравился. Горный инженер Илья Чайковский понимал, что надо его семье. В таком доме многодетной семье, состоявшей из родителей, пятерых детей и гувернантки, не было тесно. В доме ныне размещался музей и музыкальная школа. И пока Оля восхищалась сохранившимися деталями прошлого, Леонид дышал праправнуком воздуха, воспитавшего гения. Он никогда не интересовался деталями быта гениев, ихними личными рубашками, чернильницами, зубочистками. Подали бы ему на память трусы Александра Македонского, Лёнька отмахнулся бы от них как от мусора. А вот природа его призывала к раздумьям. Его интересовал только дух великих людей, интеллект. Более всего он ценил личные письма. В письмах он чувствовал душу ушедшего человека и, читая, как бы разговаривал с ним. Его неоднократно занимал вопрос: а из чего же состоит гений. Из труда или дара божьего… Он понимал, что у певца голос это дар божий. Но сколько людей с голосом не стали даже средними певцами. Значит, к дару надо приложить большой труд. А как узнать, что у тебя есть какой-то дар, если это не голос. Как узнал Пётр Ильич, что у него дар композитора? И забыв о полученном образовании, бросив службу, дающую ему средства на жизнь, рискнул учиться на композитора в возрасте, когда другие композиторы обретали славу. Зачем он, Сугробин, ушёл от судьбы инженера – морехода и учится сейчас неизвестно на кого!? Может быть, что его подсознание ищет его божий дар? Но ему уже двадцать один и не пора ли этому «дару» приоткрыться. М-да, вопросики. А вот и Олинька.

Олинька в своём голубом платье выпорхнула из музея как птичка – синичка.

– Я просто счастлива, что приехала сюда. А ты, боксёр, ничегошеньки-то ты не понимаешь. Я прикоснулась к земле, воспитавшей такого человека. А ты что осознал.

– А то, что неплохой домишко построил горный инженер для содержания детей, чтобы они росли талантами. И государь приличное жалованье ему платил, чтобы он мог делать детей, сколько получиться и создавать все условия для их жизни и развития.

– Ты воздухом, взрастившим гения, дыши, а не жалованье обсуждай.

– Да!? А я вот думал, на какие шишы я твоих детей растить и образовывать буду. На тысячу в месяц плюс 10% премии и минус 12% подоходного налога. Ты же на заводах была на практике, знаешь, сколько инженер – технолог получает!41