Дневник посла Додда

На Додда Макдональд произвел впечатление «человека, не очень-то увлеченного своей новой и нелегкой должностью», хотя его деятельность показалась «весьма важной, поскольку Гитлер никогда не откажется от мысли изгнать всех евреев из рейха». Макдональд собрал полмиллиона фунтов стерлингов у английских евреев, которые были не в восторге, так как не желали появления в Великобритании большого количества немецких евреев. Точно такие же настроения Макдональд встретил в Соединенных Штатах, где в определенных кругах с интересом, но без воодушевления отнеслись к тому, чтобы принять у себя преследуемых евреев. Осознавая сложные реалии «Великой депрессии», Додд объяснял: «Ведь всех этих иммигрантов необходимо обеспечить работой в конторах, банках или на промышленных предприятиях, а работы сейчас мало».

Додд со вниманием выслушал план Макдональда – «согласовать с немцами десятилетний план выселения евреев из Германии и договориться о переводе определенных средств, чтобы обеспечить иммигрантов средствами существования на первое время»; при этом он указывал, что Нейрат «не возражает против такого плана, но не может обещать что-либо определенное». «Нелегкая это задача – переселить более 600 тысяч человек, из которых многие очень состоятельны, – объяснял Додд. – Если же немцы будут попросту высылать их, как они пытались делать в последний год, это вызовет всеобщее возмущение».

В течение четырех с половиной лет пребывания Додда на посту американского посла в Берлине условия жизни евреев постоянно ухудшались, а их личная свобода ущемлялась. Дополнительно к уже существовавшим законам, которые запрещали евреям владеть собственностью, работать по профессии, заниматься бизнесом с людьми другой национальности и «смешиваться» с немцами, вводились новые. В апреле 1937 года Додд сообщал: «Заметно строже стали надзор за евреями и меры наказания по отношению к ним. Запрещены все виды собраний евреев, кроме религиозных. Они не имеют права играть в теннис, футбол, заниматься водным спортом, греблей, плаваньем». И заключал в дневнике: «Государство с давней традицией свободы вероисповедания превращается в страшную деспотию. По-видимому, около трети населения приветствует эту систему, отказывающую людям в личной свободе».

Вместо того чтобы взять на себя ответственность за переселение немецких евреев вне предела досягаемости гитлеровского режима, Соединенные Штаты в основном реагировали выражением опасения и озабоченности по поводу дальнейшей изоляции нежелательных немецких граждан. В это время «Великая депрессия» побуждала к ограничению въезда в страну, чтобы предоставить рабочие места, кров и государственную поддержку тем людям, которые уже жили в Соединенных Штатах; атмосфера в обществе в значительной мере определялась еле сдерживаемым антисемитизмом. По иронии судьбы такие протекционистские настроения угрожали тем самым свободам, которые многие американцы так бурно и шумно клялись «защищать». Хотя сам Додд неоднократно уклонялся от того, чтобы содействовать немецким евреям, как посол он понимал, что несостоятельность американцев в оказании помощи евреям была обусловлена тем, что эта поддержка снизила бы уровень жизни в Соединенных Штатах. Он предупреждал: «Факты говорят о том, что народы в Европе испытывают гнет, но в Соединенных Штатах мы также видим довольно печальные свидетельства несправедливости, могущие в дальнейшем создать угрозу демократии, которую все мы надеялись установить и в которую действительно верим, но она не существует еще на деле в национальном масштабе».

Прощальный взгляд

Горячее желание Уильяма Э. Додда сотрудничать с чиновниками немецкого правительства во главе с Гитлером угасло быстро, еще в начале его службы послом Соединенных Штатов в Германии. Не однажды за время пребывания в Берлине он пытался оставить этот пост, чувствуя свою бесполезность из-за очевидной невозможности влиять на нацистский режим и достойным образом представлять свою страну. Ему делалось невыносимо в «третьем рейхе». В конце июля 1937 года он отплывает в Соединенные Штаты, чтобы обсудить с президентом Рузвельтом свое намерение уйти в отставку, встретиться с важными официальными лицами, побывать на заупокойной службе по ушедшим из жизни коллегам по университету, а также посмотреть – какой в этом году урожай в Раунд-Хилл, на его любимой уединенной ферме в Виргинии.

Додд оставался в Соединенных Штатах два с половиной месяца и вернулся в гитлеровскую Германию только тогда, когда уже не мог больше уклоняться от исполнения своих дипломатических обязанностей. В пятницу 29 октября 1937 года Додд записал с горечью в своем дневнике: «Снова в Берлине. Что я могу сделать?». Ему больше ничего не оставалось, как снова погрузиться с головой в работу, которая с 1933 года оторвала его от профессорских занятий в Чикагском университете: «В течение трех дней я был погружен в чтение документов и последних газет, стараясь ознакомиться с обстановкой».

3 ноября Додд сообщает, что хотя он просил об отставке с 1 сентября 1937 года, президент Рузвельт настойчиво просил его задержаться в Берлине вплоть до 1 марта 1938 года. Додд признавался: «Я чувствую, что должен уйти из-за невыносимой напряженной обстановки, сложившейся в нацистской Германии, да и мои преклонные годы дают себя знать. Возникнут также трудности с написанием последующих томов моего „Старого Юга“, если я отложу это на длительный срок». Додд исполнял свои обязанности номинально: принимал других иностранных дипломатов, посещал официальные приемы и званые вечера, встречался с разными высокопоставленными лицами, но все время считал дни, оставшиеся до того момента, когда он сможет покинуть фашистскую Германию. Идеалист и человек чести, Додд, сохраняя верность своей собственной стране, задерживался в Германии, которую он больше был не в силах выносить из-за ее идеологии. Хотя Додд старался появляться в общественных местах, встречаться с немецкими официальными лицами, делал он это с большой неохотой. Впрочем, на ежегодном балу ассоциации адвокатов он встретил «интересную личность» – народного судью, и чтобы избежать пустых споров, они «говорили о немецкой истории, поскольку на современные темы говорить не так-то легко».

В свою последнюю осень в Германии Додд ясно осознал усиливавшиеся намерения гитлеровского режима повсюду раскинуть фашистскую сеть. Подобная договоренность между фашистскими странами стала бы угрозой для всего мира. Китайский посол доктор Чен, а также швейцарский и чилийский дипломаты поделились с Доддом своей озабоченностью по поводу попыток Германии договориться с Японией, Швейцарией и праворадикальными элементами в Латинской Америке. В Южной Америке нацистская пропаганда была столь навязчивой, что Додд саркастично заметил: «Чилийское правительство предполагает, что через один – два года Чили станет колонией Германии». И хотя еще оставалось более полугода до аншлюса Австрии нацистами и около года до аннексии Судетской области Германией, Додд уже тогда предвидел эту опасность. Ощущая растущее беспокойство, посол предупреждал: «В условиях, когда так лихорадочно сколачивается единый фронт фашизма от Рима до Токио, когда настойчиво предпринимаются шаги с целью вовлечь латиноамериканские страны в союзы с берлинским и римским диктаторами, и особенно с целью разрушить систему выгодных торговых связей, – в этих условиях, мне кажется, подлинное сотрудничество между Соединенными Штатами, Англией, Францией и Россией представляет собой единственный путь сохранения всеобщего мира. Несомненно одно: если демократические страны будут и дальше придерживаться своей обычной политики изоляции, тоталитарный строй распространится на всю Европу и Азию. Гитлер и Муссолини спекулируют на страхе народов перед возможностью новой войны и рассчитывают, держа всех в страхе, прибирать к рукам все, что угодно. Боюсь, что они не ошибаются в этой оценке. Если события будут развиваться в том же направлении, экономическое положение Соединенных Штатов и Англии вскоре станет более трудным, чем когда-либо раньше. Хотя вряд ли можно согласиться с тем, что коммунизм лучше, чем фашизм, тем не менее для США, Англии и Франции очень важно объединиться с Россией и попросту заявить: „Довольно!“».

По иронии судьбы за те четыре с половиной года на посту посла США, когда Додд все более уверенно и открыто предупреждал о дьявольской опасности, олицетворенной в Гитлере, его популярность среди чиновников государственного департамента США упала. Несмотря на то, что президент уговорил Додда остаться дольше на своем посту, чем того хотел стареющий профессор, все-таки в конце ноября Рузвельт прислушался к нелестному отзыву о Додде заместителя государственного секретаря Самнера Уэллеса и согласился принять отставку Додда. Это произошло в декабре 1937 года. Додд отреагировал сдержанно: «Недавно я стал замечать признаки противодействия всему, что я предлагаю… с тех пор как прошлой весной Уэллес добился подавляющего влияния в госдепартаменте».

В последние осенние месяцы, когда разворачивалась драма, связанная с отставкой американского посла, у Додда возникли необыкновенно близкие дружеские отношения с Ялмаром Шахтом, немецким министром экономики и президентом Рейхсбанка, получившим образование в Соединенных Штатах. Несмотря на то, что Шахт служил Веймарской республике, в 1930 году он ушел в отставку и даже поддерживал приход Гитлера к власти. Однако в конце 1937 года Шахт попал в опалу у нацистов и даже стал подумывать о тайной эмиграции в Соединенные Штаты. В начале декабря в беседе с Доддом он сообщил, что американский посол, как он полагает, «очень популярен среди немцев, в особенности среди ученых и людей свободных профессий». «Я видел много свидетельств этому, – признавался Додд, – особенно в приглашениях немецких университетов прочитать лекции».

Подобно неудачнику-бюрократу, Додд в последние месяцы своего пребывания в Германии играл все меньшую роль в дипломатических делах. Свою энергию он направил на анализ текущего международного положение как в Европе, так и во всем мире, на оценку возможности предотвращения войны. Обстановка быстро ухудшалась. Так, 14 декабря он с упреком написал: «Как наша современная цивилизация сползает к средневековью!». Он имел в виду растущую угрозу вооруженного конфликта между Германией и Чехословакией, Китаем и Японией и «беспомощность» Советского Союза. Додд осознавал, что может произойти в случае, если Китай будет оккупирован Японией. О своей встрече с китайским послом он записал следующее: «Наше прощание было грустным: он сказал, что его страна, возможно, будет покорена, а я признал, что современная цивилизация находится, по-видимому, на грани катастрофы».

Нараставшие страхи перед глобальной войной не поколебали верности американского посла своему долгу: он продолжал исполнять официальные обязанности. Так, 19 декабря Додд сделал следующую запись: «Последние несколько дней непрерывных официальных обедов и завтраков были почти невыносимыми для меня». Очень занятый делами в посольстве, Додд отклонял большую часть приглашений, но на нескольких приемах, которые он посетил, отметил отсутствие обычных приветствий «Хайль Гитлер» и нацистских значков. Готовясь прочитать в своей альма-матер, Лейпцигском университете, лекцию о Джордже Вашингтоне (причем по настоянию университета – на английском языке), Додд убедительно попросил, чтобы не было «никаких нацистских демонстраций» – чьего-либо «портрета в гитлеровской форме», нацистских приветствий или флагов, украшающих кафедру. Пораженный тем, с каким пониманием была воспринята его речь, Додд записал: «Из всех стран неанглийского языка, в которых я побывал, в Германии больше всего людей, говорящих и понимающих по-английски».

После выступления состоялся обед в его честь, на котором люди «также говорили свободно как со мной, так и друг с другом». Профессура Лейпцигского университета, обнаружил Додд, «в еще меньшей мере удовлетворена своим положением, чем их берлинские коллеги». Сделав все от него зависящее, чтобы вскоре после прибытия в Германию в 1933 году посетить город, где он учился, Додд снова побывал в Лейпциге – на этот раз незадолго перед отъездом, в самом конце своей службы в новой Германии. «Я был рад вновь увидеть старый университет, где впервые критически изучал историю, – вспоминал он. – Старая часть города осталась примерно такой, какой она была в мое время».

Перед Рождеством Додд с супругой посетили французского посла Франсуа-Понсэ и его жену. Во время беседы мадам Франсуа-Понсэ заметила, что «сторонники Гогенцоллернов и вообще консерваторы более неспокойны и ожесточены, чем когда-либо раньше», а ее муж, посол, сказал Додду: «Вы уезжаете в хорошее время. По-моему, следующей весной будет война. Одна из главных причин заключается в тяжелом внутреннем положении Италии, в результате чего Муссолини ради своего спасения прибегнет к войне. Он добивается господства над Средиземноморьем и над всеми французскими и испанскими владениями в Северной Африке». По утверждению Франсуа-Понсэ, «чтобы добиться этого, он призовет на помощь Германию и уступит ей Австрию и Чехословакию». Однако «все дунайские страны крайне встревожены и, как никогда раньше, тяготеют к Франции». «Если Италия и Германия развяжут войну за эти области, мы будем вынуждены напасть на них, – объяснял посол, – и Англия нас поддержит».

На горизонте все явственнее вырисовывалась перспектива войны, когда посол Соединенных Штатов Додд и его жена поднимались в Гамбурге, 29 декабря на борт американского парохода «Манхаттан». Оказалось, как Додд и ожидал, что «больше половины пассажиров второго класса – германские подданные, преимущественно евреи, рассчитывающие обосноваться в Соединенных Штатах». «Но за нашим столом в столовой, – уточнил Додд, – сидело несколько нацистов и нацистских приверженцев». На этом корабле, переполненном лишенными гражданских прав евреями и немногими сторонниками Гитлера, Додд отплывал назад в Соединенные Штаты. Он был расстроен и разочарован, что стало обычным в последнее время, и еще не мог предполагать, что из-за политических неприятностей и большого личного горя положение усугубится и его жизнь прервется раньше положенного срока. Ему оставалось жить всего два года. Приехав в Германию с надеждой, что он сможет установить более теплые отношения между Соединенными Штатами и Германией, Додд покидал ее совершенно измученным человеком, став жертвой опустошающего цинизма, столь характерного для нацистов. Но вопреки всем обстоятельствам, пока хватало сил, он работал и делал все возможное – упорно и энергично.

Марта Додд

(Перевод А. Мосейченко)

Дневник посла Додда

1933–1938

I

8 июня 1933 г. – 11 октября 1933 г.

Четверг, 8 июня 1933 г. В полдень у меня в кабинете в здании Чикагского университета раздался телефонный звонок.

– Говорит Франклин Рузвельт. Не согласились бы вы оказать существенную помощь своему правительству? Я хочу предложить вам пост американского посла в Германии.

Это неожиданное предложение застало меня врасплох, и я ответил Рузвельту, что должен подумать.

– В вашем распоряжении два часа, – сказал Рузвельт. – Сможете ли вы за это время принять решение?

– Пожалуй. Но мне нужно сначала переговорить с руководством университета. А вы тем временем, вероятно, выясните, не будет ли германское правительство возражать против меня из-за моей книги «Вудро Вильсон».

– Я уверен, что нет. Именно эта книга и вся ваша деятельность как человека либеральных взглядов и как ученого заставили меня обратиться к вам. К тому же вы получили образование в немецком университете. Я предлагаю вам трудный пост, который по силам только человеку соответствующего культурного уровня. Я хочу, чтобы немцы видели перед собой пример американского либерала.

В заключение он добавил:

– Я переговорю с германским посольством и выясню их отношение к вашей кандидатуре. Свяжитесь со мной в два часа.

Я позвонил жене и поделился с ней новостью. Затем я заглянул к ректору Хатчинсу, но не застал его. Тогда я пошел к декану Вудворду, который был проректором университета, и он обещал поговорить по телефону с Хатчинсом, находившимся в то время, кажется, где-то поблизости от Лэйк-Джинива (Висконсин).

– Вы должны согласиться, хотя пост вам предлагают нелегкий, – сказал Вудворд. – Университет подыщет кого-нибудь вместо вас на лето и будущую зиму.

Последние его слова объяснялись тем, что по телефону Рузвельт меня предупредил: «Если университет будет настаивать, вы сможете вернуться зимой 1934 года».

После разговора с Вудвордом я поехал домой и за завтраком вместе с женой обсудил предложение Рузвельта. Мы решили, что мне надо попробовать свои силы. В половине третьего я позвонил в Белый дом. Там в это время шло заседание кабинета. Секретарь президента – своего имени он не назвал – передал мой ответ президенту, который тут же известил об этом членов кабинета. Мой друг Дэниэл Роупер рассказал мне впоследствии, что ни один из них не возражал против моей кандидатуры, а Гарольд Икес из Чикаго и Клод Свэнсон из Виргинии горячо ее поддержали.

Официальное назначение состоялось лишь после того, как германский посол в Вашингтоне доктор Ганс Лютер выяснил отношение ко мне своего правительства. Вопрос был решен положительно, и 12 июня сенат единогласно утвердил мою кандидатуру. Доктор Лютер сообщил в Германию, что я получил докторскую степень в Лейпциге, опубликовал свою книгу о Томасе Джефферсоне на немецком языке и хорошо владею этим языком. 13 июня берлинские газеты поместили краткий реферат моей докторской диссертации «Возврат Джефферсона к политической деятельности в 1796 году».

Начиная с 13 июня меня то и дело осаждали репортеры и фотокорреспонденты. Самые различные и подчас довольно нелепые сообщения и снимки стали появляться во всех газетах. Мне никогда и не снилась такая известность. Все друзья, и особенно мои бывшие студенты, с восторгом приняли мое назначение. Ко мне домой и в адрес университета поступило по меньшей мере пятьсот, а может быть даже семьсот писем и телеграмм.

Пятница, 16 июня. По приглашению президента я приехал в Вашингтон. Он принял меня, сидя за своим огромным письменным столом. В час дня на этом столе для нас был сервирован завтрак.

Разговор сразу же коснулся германского вопроса. Президент рассказал мне, как заносчиво вел себя доктор Ялмар Шахт в мае, когда он в качестве главы германского Государственного банка угрожал прекратить выплату процентов и основных капиталов американским кредиторам, которым Германия должна была перечислить в августе свыше миллиарда долларов4. Рузвельт сказал, что посоветовал государственному секретарю Корделлу Хэллу принять Шахта, но, когда тот войдет в кабинет, сделать вид, будто он поглощен поисками каких-то документов, и минуты три не замечать присутствия немца, а секретарь Хэлла тем временем должен был понаблюдать, какое впечатление это произведет на Шахта. Затем Хэллу надлежало обнаружить записку президента, содержащую резкий протест против попытки немцев уклониться от уплаты по своим долговым обязательствам. Вручая эту записку Шахту и здороваясь с ним, Хэлл получил прекрасную возможность увидеть, как Шахт меняется в лице. Подобная встреча, сказал президент, должна была до известной степени сбить спесь с заносчивого немца, но результат, как сообщил Хэлл, превзошел все ожидания. Эта инсценировка была точным повторением того приема, который Рузвельт оказал Шахту, когда последний нанес ему визит.

Описав метод, с помощью которого он пытался заставить известного банкира быть посговорчивей насчет долгов или хотя бы немного урезонить его, Рузвельт сказал примерно следующее:

– Я знаю, конечно, что наши банкиры получили непомерные прибыли, когда в 1926 году ссудили огромные суммы германским компаниям и муниципалитетам. Им удалось перепродать облигации германского займа тысячам американцев с прибылью от шести до семи процентов. Тем не менее наши граждане вправе ожидать, что немцы оплатят свои долги, и, хотя этот вопрос не относится к компетенции правительства, я прошу вас сделать все возможное, чтобы предотвратить объявление моратория, так как это значительно задержит платежи.

Затем мы принялись обсуждать положение еврейского населения.

– Отношение германских властей к евреям, – сказал Рузвельт, – просто позорное, и американские евреи глубоко возмущены. Но и это находится вне компетенции правительства. Все, что мы можем сделать, – это оградить от преследования евреев, имеющих американское подданство. Их мы обязаны защищать, используя неофициальные и личные связи, а кроме того, мы должны предпринять все возможное, чтобы и остальные евреи не подвергались столь жестоким преследованиям.

Когда я сообщил президенту по телеграфу о своем согласии, то полагал при этом, что со стороны правительства не должны предъявляться какие-либо претензии по поводу образа жизни, который я смогу вести, не выходя за рамки своего бюджета – 17 500 долларов. Сейчас, когда я коснулся этого вопроса, столь оживленно обсуждавшегося в Чикаго, Рузвельт сказал:

– Вы совершенно правы. Вам не следует тратиться на дорогостоящие приемы, вполне достаточно устроить два-три званых обеда или вечера. Постарайтесь оказывать должное внимание американцам, живущим в Берлине, и приглашайте изредка на приемы тех немцев, которые заинтересованы в поддержании хороших отношений с Америкой. Вы, я думаю, уложитесь в свой бюджет без сколько-нибудь существенного ущерба для вашей служебной деятельности.

После этого разговор коснулся торговли между обеими странами.

– Мы должны договориться с немцами по некоторым вопросам, – заметил президент, – это будет способствовать росту германского экспорта и тем самым поможет немцам выполнить свои долговые обязательства. Однако в настоящее время на экономической конференции в Лондоне слышны голоса только тех, кто выступает за «экономический национализм»5. Как вы думаете, что обещает нам такая перспектива?

Я ответил, что, по моему мнению, централизация управления экономикой может в скором времени привести к возникновению у нас новой разновидности феодализма, при которой фермеры постепенно превратятся в простых крестьян и батраков-поденщиков, а неорганизованные рабочие – в пролетариев.

Рузвельт согласился со мной, но при этом добавил:

– Если европейские государства откажутся ввести льготные тарифы, мы заключим соглашения с Канадой и странами Латинской Америки и будем проводить взаимовыгодную торговую политику, которая откроет рынки для нашей избыточной продукции.

Мы поговорили немного о полковнике Эдварде М. Хаузе6 и о предложении президента относительно сокращения военного потенциала Франции.

– Если мир хочет избежать войны, необходимо договориться об ограничении вооружений, – сказал президент. – Норман Дэвис7 занимается этим вопросом, однако я далеко не уверен, что он добьется успеха. Он телеграфировал мне, что хотел бы принять участие в работе Лондонской экономической конференции, но я ответил: «Возвращайтесь». Скоро Дэвис будет здесь. Мне хотелось бы, чтобы вы успели поговорить с ним до вашего отъезда.

В два часа я распрощался с президентом и отправился в государственный департамент, чтобы ознакомиться с донесениями из Германии со времени установления там гитлеровского режима. А в 8 часов вечера я побывал на обеде у германского посла Лютера, где за отлично сервированным столом собралось человек двадцать гостей; перед этим все они, кроме меня, отдали дань вошедшим в моду коктейлям. Но, хотя прием затянулся до полуночи, разговор как-то не клеился.

Суббота, 17 июня. В государственном департаменте я встретил профессора Раймонда Моли, который пригласил меня к себе в кабинет. Поговорив с ним около получаса, я убедился, что он совершенно расходится с президентом во взглядах относительно позиции, которую Соединенным Штатам следует занять в вопросе о положении евреев, живущих в Германии. Кроме того, он рассуждал как ярый приверженец «экономического национализма», целиком расходясь с президентом и в этом отношении. А когда мы заговорили о тарифах, я обнаружил, что он не имеет ни малейшего представления о законах Уокера и Пила 1846 г.8 и о ситуации в сфере торговых отношений, сложившейся в связи с этими законами. Он откровенно сказал мне, что никогда не занимался изучением данного вопроса, – и это говорил профессор экономики и экономический советник президента! Когда я рассказал об этом своему другу Роуперу, мы оба согласились, что Моли не удастся надолго сохранить доверие Рузвельта.

В тот же день я вместе со своим сыном Уильямом уехал на нашу небольшую ферму, расположенную вблизи Голубого хребта в Виргинии.

Среда, 21 июня. Снова в Чикаго. Преподаватели исторического и других факультетов университета устроили обед в честь моей жены, дочери Марты и меня. На обеде, состоявшемся в Джадсон-Корт – одном из новых общежитий студентов старших курсов, присутствовало около двухсот человек, в том числе Карл Сэндберг, Гарольд Маккормик, миссис Эндрью Маклиш (ее супруг, ныне покойный, субсидировал возглавляемую мной кафедру в Чикаго), ректор Роберт М. Хатчинс и другие. Грустный это был вечер. Мне было тяжело расставаться с коллегами, вместе с которыми я проработал двадцать пять лет. Некоторые из них, как, например, Э. К. Маклафлин и Ч. Э. Мерриэм, были крупнейшими специалистами в своей области. Обменявшись прощальным рукопожатием почти со всеми присутствующими, мы к одиннадцати часам вечера вернулись домой.