Возвращение домой
Гости подхватывают:
«И волны бушуют вдали… Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»
«А расскажите, пожалуйста, про Гитлера», – просит жена генерала Бормана.
«Я могу рассказать вам про Еву Браун. Она была со странностями: ходила голая по замку даже при нас и мочилась в китайский фарфор. Хотите спою „Лили Марлен“? Я неплохо пою».
«Вы хорошо говорите по-русски. Почти без акцента».
«Я русский выучил только за то, что на нем разговаривал Сталин. Вы как-то странно на меня смотрите, Леночка».
«Знаете, я ко всему уже привыкла, общаясь с Николаем Андреевичем, но то, что вы говорите…»
«Еще и не то услышишь за вечер, – орет Чезаров, машет рукой, чтобы оркестр вновь заиграл мажорную мелодию, от которой Леночка сразу же заерзала в танце на своем стуле. – Теперь мы выпьем за наших красавиц. Беаточку, в частности». – и он, прежде чем выпить, следит за тем, чтобы никто не манкировал.
«О, лыжник», – говорит генерал, указывая в небо на пролетающего над верхушками деревьев лыжника с небольшим парашютом.
«О, едва по второй успели выпить, – говорит Чезаров, – а у тебя уже лыжники в небе мерещатся. Лыжники, они по земле ходят. Нет, по снегу, вот… по снегу катаются».
«Замнем для ясности», – говорит генерал.
«Для чего вам здесь веер, Леночка? Холодно ведь», – указывает Шкловский куда-то вверх.
«Как для чего, – говорит она с наигранным возмущением, – для красоты! Жарко к тому же!»
«Беаточка, – говорит Иосиф (Адабашьян) и подводит ее к стоящему неподалеку дивану, – я наслышан о вашей красоте, но такого не мог предположить. Вам нужно быть актрисой. Я это устрою».
«Мы это устроим», – вмешивается Чезаров.
«Да, мы».
«О!»
«Я всегда беру быка за рога, в данном случае – лань. Предлагаю вам руку и сердце».
«О… вы это серьезно?»
«Я самый серьезный человек в этой компании. Я, может быть, самый богатый человек в стране».
«Разве у нас есть богатые?»
«Вы наивный человек, Леночка».
«Вы тоже очень странный человек».
«Мой папа, царство ему небесное, распределял экспроприированные вещицы по комиссионкам и сам скупал по им же назначенным ценам. В результате: каждая из антикварных предметов имеет охранную грамоту о приобретении им в магазине. Понимаете, какой это был Клондайк? Он оставил после себя несметные сокровища, но главное не в этом. Он научил меня их сохранять и при-ум-ножать. Он, конечно же, был утопистом. Все то поколение попало в очарование утопизма. Потом пришли упыри, которые меня посадили, а я уже из людей нового поколения. Через двадцать-тридцать лет мы придем к власти в этой стране. Если не мы, то наши дети».
«Кто это «мы»? – спрашивает Шкловский.
«Мы, умные люди».
«Вы что же – юрист?» – спрашивает Шкловская.
«Посредник, как я уже говорил… или скажу… между власть предержащими и всеми другими. Николай Андреевич – второй человек после Берии, а меня уважает. Володю предоставил в мое распоряжение».
«Кто на самом деле Володя?» – спрашивает Шкловская.
«Наемный убийца».
«Э…» – осекается Шкловская.
«Да-да, наемный. Он – из Черной Курицы. Кошки, разумеется! В свое время поймали, судили, приговорили к расстрелу, заменили на двадцать пять лет. Когда надо кого-нибудь убить… да не ахайте вы, никто не слышит – все уже напились… так вот, когда надо убить нужного человека, его выпускают из тюрьмы, он делает свое дело и возвращается назад».
«А…»
«Сейчас он в отпуске».
«Ну и как вы убивали, Володя, – с иронией спрашивает Шкловский, – языком или скальпелем?»
«А вот так», – втыкает Володя ему нож в бок.
«А!» – вскрикивает Шкловский.
«Театральный кинжал, бутафория, – показывает Володя на своей ладони, как лезвие уходит в рукоятку. – Шутка!»
«Хороши шутки», – возмущается Шкловский.
«А вы не задавайте глупых вопросов».
«Неужели у нас за просто так убивают?» – спрашивает Беата.
«Не за просто так, а за дело какое-нибудь. Если какой-нибудь генерал застигнет свою жену или любовницу в неглиже с коллегой без порток…»
«Та-ак, первая скабрезность – отмечает Чезаров. – Наливаем по второй и расскажите еще что-нибудь».
«Однажды к нам вор залез, – рассказывает Шкловская жене Чезарова, – через форточку…»
В форточку лезет вор (Баширов), но застревает. Сын генерала прищемляет его нос и рот прищепками и тот, задыхаясь, бьется в узком проходе. В следующей сцене он сидит вместе со всеми на кухне и пьет чай с блюдечка и рассказывает истории из своей жизни.
– Однажды я залез к самому Утесову. Он мне спел…
Девочки играют ему в гостиной: одна – на пианино, другая – на скрипке. Вор поет «Раскинулось море широко…» Жена генерала подливает ему красное вино в хрустальный бокал. Уходя, он отказывается от бутербродов, которые сует ему в карманы одна из обитательниц квартиры.
– Не надо, не надо, – мычит он с полным ртом.
– Не стесняйтесь, берите.
Вор выходит, потом звонит в дверь и молча возвращает серебряную ложку.
«Давайте выпьем за то, чтобы в обществе не было денег, а был кам… му… низм!» – провозглашает Лена, пританцовывая.
«Леночка, – говорит Иосиф, – то, что вы предлагаете, есть самая страшная вещь на свете».
«Коммунизм?»
«Нет… отсутствие денег».
«Откуда вы знаете?»
«Я-то знаю…»
«Наш друг Иосиф, – смеется хозяин, – побывал в лагере. Правда, смешно? Генерал тоже там побывал! Ха-ха-ха-ха!»
«Да, это смешно, – соглашается Иосиф. – Сейчас это смешно, но не тогда. Впрочем, я и там жил не скажу припеваючи, но сносно».
«Каким образом?»
«Взял с собой пятьдесят золотых червонцев. Хватило на два года, жил как на курорте. Еще и осталось».
«Да-а?»
«Знаете, где я хранил свое золото? – нагибается Иосиф к Беате. – Я вам потом как-нибудь расскажу…»
«В заднице, где же еще! – орет Чезаров. – Ха-ха-ха-ха!»
«Все свое ношу с собой», – нисколько не смутившись, говорит Иосиф.
«И сейчас?» – спрашивает Шкловская.
«Расцениваю как шутку».
«Мы здесь и собрались все шутить, веселиться! – орет Чезаров. – Наливай!»
«На самом деле – в голове».
«Это как же?» – изумляется Беата.
«Я оставил золото в пятидесяти определенных местах на свободе и всякий раз сообщал надзирателю, где отыскать место. Тем и жил».
«О-р-ригинально! Выпьем за черепную коробочку, вмещающую пятьдесят золотых червонцев и даже больше! – провозглашает Чезаров. – Вы послушайте, что Иосиф расскажет. Он ба-а-альшой оригинал».
«Я говорю о том, что в последнее время вождь ослабел, – говорит Камерер, указывает куда-то назад рукой – на картину со Сталиным в полях. – Чеченцев выслал, а не уничтожил, церкви пооткрывал, когда нужда заставила, а после войны не закрыл; нас, космополитов…»
«Безродных», – смеется Чезаров.
«Я родовитый на самом деле. Моя фамилия Камерер. Мой дядя мумифицировал Ленина. Так вот нас, космополитов, слишком долго собирался уничтожать. Тут-то его и погубили».
«И… кто?»
«Врачи-вредители, разумеется».
«И каким образом?»
«Много существует способов. Зажигалку можно использовать из радиоактивного металла, как будто из платины. Я не говорю, что именно так он был отравлен, а о методах. Попользуется человек месяц-другой и загнется. Николай Андреевич может подтвердить».
«Да, – подтверждает Чезаров, – бывают, знаете ли, такие мужики здоровые! Мы одному не только зажигалку, но и портсигар подсунули проверенный. На кошке пробовали: издохла через трое суток, а этот все живет и живет. Не на всякого действует: поздоровел, ряху наел, тьфу!»
«Какой ужас!»
«Никакого ужаса нет, – продолжает Иосиф. – Можно вином отравить…»
«Ой, перестаньте, мне скоро плохо станет от этих рассказов», – машет руками Лена.
«Ну, почему, очень даже веселые истории, – говорит Шкловская. – Продолжайте, Иосиф».
«Отхлебните от моего бокала. Вот, я из него выпиваю и вам передаю. Пригубите, та-ак… Завтра будет инфаркт».
«Тьфу», – выплевывает шофер Чезарова изо рта и выплескивает коньяк в костер, который вспыхивает синим пламенем.
«Да вы не бойтесь, я пошутил. Я тоже пил из этой рюмки, а у меня инфаркта не будет. Знаете, почему? Потому, что я выпил противоядие, вот эту красненькую таблеточку».
«Дайте, дайте и мне».
«Да, пожалуйста. Только я пошутил. Какие люди легковерные, готовы верить во что угодно».
«Да вы черный маг какой-то!» – восклицает Беата.
«Ну да, Камерер, это мой дядя. Он был фокусником и чудодеем. Ленина мумифицировал. Чудес не бывает, но я могу их творить. Прислушайтесь… ровно в двенадцать, когда раздастся гимн…»
Над деревьями, задевая верхушки, проносится лыжник.
«Действительно, лыжник, – изумляется Чезаров. – Эй вы там, откуда здесь лыжник?»
«Да, трамплин здесь неподалеку, должно быть», – говорит один из трех людей в кожаных пальто, неожиданно появившихся из-за деревьев.
«Еще раз появится лыжник…» – грозит Чезаров пальцем.
«Так, это что-то не то, постороннее, – говорит Иосиф. – Ровно в двенадцать высотка исчезнет. Сейчас как раз без минуты двенадцать. Чудес не бывает и все же! Гудини, к примеру. Он своих зрителей всех подкупал, и они говорили, что он – маг и волшебник».
«Да?» – изумляется Лена.
«Всех подкупал?» – переспрашивает Шкловская.
«Он был очень богатым, как я».
«Откуда дровишки, – спрашивает Шкловский, – богатство, пардон?»
«От магии, магии слова».
«Логично».
«Я же вам говорю: все объяснимо. Следите, уже полминуты осталось».
«О, исчезла!» – восклицает Беата.
«Да там выключили свет во всем доме, – говорит Шкловская. – Это бывает».
«Что там еще у нас по программе?» – хлопает в ладони Чезаров.
«Подкова», – появляясь из-за портрета Сталина, объявляет человек в штатском.
«Ах, да… вот! Подкову нам!»
Из-за деревьев, сбрасывая шубу появляется официантка в тонкой полупрозрачной блузке с фарфоровым блюдом в руках. На блюде лежит подкова.
«Кто у нас тут самый сильный, а? Назначаю приз!» – орет хозяин.
«Какой приз?» – кокетливо спрашивает Леночка.
«А вот ты и будешь призом! Кто победит, тот поимеет его, то есть приз, Леночку нашу, – и, делая паузу, добавляет, – в переносном, разумеется, смысле».
Несколько человек пробуют подкову в том числе и женщины. Наконец, очередь доходит до Хрусталева. Он, поднатужившись, разгибает подкову и сгибает ее обратно. Под аплодисменты присутствующих бросает в костер.
«Э, нет, – говорит Володя, – про генерала забыли».
Он лезет рукой в огонь и под бурные аплодисменты извлекает подкову. Бросает ее в снег, она шипит под ногами у генерала. Тот берет ее, спокойно ломает и вновь бросает в костер.
«Целуй победителя! – орет Николай Андреевич, обращаясь к Лене.
«Ой-ой-ой», – жеманничает она.
«Подумаешь, поцелуй, – восклицает Камерер, – нужно что-нибудь посущественнее. Если и поцелуй, то хотя бы в подвязку. Я хотел сказать – в ляжку».
«Можно и между, – тихо комментирует жена генерала. – Чего уж там мелочиться».
«Достаточно в плечико», – вдруг заявляет Лена и, стаскивая шубу, оголяет плечо.
Придерживая рукой за выглядывающую из выреза грудь, генерал впивается ей в плечо долгим поцелуем. Все начинают считать. Жена Шкловского раскрывает томик Чехова.
«Хотите зачту что-нибудь?» – нервно спрашивает она жену Чезарова. Та, взглянув на мужа, молча машет рукой в знак отрицания.
«Я ко всему привыкла»
«Переселили нас в подвал, – сообщает жена Шкловского, чтобы отвлечься от рискованной ситуации, – но мы все равно там не жили. Часть вещей осталось на прежней квартире…»
– Ва-ам прэдпысано… – повторяет милиционер в квартире генерала.
– Позвольте… – пытается сказать генерал.
– Ва-ам прэдпысано в двадцать четыре часа а-чистить помещение от занимаемых вещей и переселиться по месту про-пыс-ки.
– Но…
– Никаких «но»! Вам прэдпысано…
– Мы уже очистили помещение от вещей, а сюда приходим в гости к родственникам.
– Не положено, – добавляет другой милиционер.
– В гости ходить не положено?
– Не позднее двенадцати часов ночи, а если… спасибо, – берет он стакан водки, – не откажусь.
Оба милиционера снимают фуражки и, запрокинув головы, выпивают, крякают, закусывают.
– Будем приходить с проверкой по четвергам и… – подставляет один из них стакан, чтобы ему налили еще, выпивает, – и… довольно, а то не дойдем до отделения.
На стене начинают звенеть часы.
«Мгновенье, ты прекрасно!» – отмечает Борман, когда начинают бить старинные напольные часы в кустах.
«Остановись!» – восклицает Чезаров и стреляет в циферблат из пистолета.
«Не жалко часов?» – спрашивает Шкловская.
«Что часы? Мы с генералом в людишек стреляли – и ничего».
«На фронте?»
«В Глисте!»
«В Элисте», – поправляет его генерал.
«А, ну да – в Элисте. Они там кум-му-низм построили в отдельно взятой республики».
«Да? – изумляется жена генерала. – Почему никому не известно?»
«Он у них местного значения. У них там все равны…»
«Кроме одного», – добавляет Шкловский.
«Пожалуй, трех-четырех еще… главных начальников. Все остальные равны. Бедность у калмыков невообразимая. Стол нам накрыли – такого в Кремле не бывало…»
Прямо в степи накрыт стол буквой Т на двести персон. В начале стол с посудой из золота и хрусталя, старинные подсвечники. Горы черной и красной икры, экзотические тропические фрукты. На следующем столе, который тянется метров на сто, посуда становится все более скромной, а еда проще. В нескольких местах калмыки играют рюмками в шахматы на черно-белых квадратах, нанесенных на клеенку. Метров через тридцать на столе остаются только бутыли с самогоном, хлеб и соленые огурцы. На некоторых стульях стоят бюсты Сталина, Ленина, Берии. Во главе стола на вертящемся кресле с огромной спинкой восседает Чезаров. Рядом в согбенной позе стоит руководитель республики в современном костюме под национальным халатом с ястребом на плече. По левую руку в кресле поскромней сидит Шкловский.
«Цинь, цинь, цзи-инь» раздаются странные звуки за спиной у хозяина. Он разворачивает кресло, и перед ним оказывается голая девочка лет пятнадцати на глобусе. Оно проделывает несколько танцевальных па и, быстро перебирая ногами, укатывает в сторону. На нее надевают на ходу бархатный, расшитый золотом, халат, она спрыгивает с шара и садится за стол. Ее место занимает толстая уродливая певица в пестром национальном костюме с венцом на голове. Она возводит лицо к нему и выводит руладу на высочайшей ноте, из ее рта появляется красное яйцо, оно взлетает под воздействием еще нескольких певцов и певиц, которые, окружив солистку, подхватывают звук и поднимают яйцо в воздух. Яйцо раздувается под действием звука до размеров надувного шарика. Руководитель республики стреляет в шар из ружья, шар лопается и из него появляется голубь. Стрелок берет с руки помощника ястреба и подбрасывает его вверх. Ястреб взлетает и в мгновение ока раздирает голубя. Ветром уносит перья, а вместо крови осыпается красный бисер. Ястреб садится на плечо руководителя республики. Хозяин аплодирует и разворачивается к столу.
«А это кто?» – указывает Шкловский рукой на гостей за столом.
«Лучшие люди республики: передовики производства, бригадиры, доярки. Короче, народ».
«Пускай кто-нибудь выступит, расскажет о… э…» – щелкает он пальцами.
«О достижениях народного хозяйства», – подсказывает Шкловский.
«Вот-вот, о достижениях!»
«Они, как дети, – разводит руками руководитель, – несмысленыши. Говорить не умеют».
«Чему-то их в школе учили! Вот, ты, например, – указывает Чезаров на первого попавшегося, – скажи что-нибудь».
Калмык неопределенного возраста встает, раскланивается во все стороны, сложив руки на груди ладошками, и с достоинством заявляет:
«Мы… рабы, рабы… мы…»
«Кажется, нужно говорить, – спрашивает Шкловский, обращаясь к Чезарову, – мы не рабы?»
«Их так учили… – отвечает руководитель республики. – Они так приучены с детства».
«А-а, да? А вот там, кажется, русский сидит. Что за человек?»
«Да это разве человек? Так, ерунда-бирунда, библи-ап-текарь…»
«Что скажешь, библиотекарь?»
«Сатрапы вы!»
«Ах, сатрапы!»
«Наказать?»
«Пожалуй, стоит наказать за дерзость аптекаря».
«Пороть будем прелюдно, ястреба выпустим или из ружей отстреляем гуманными пулями?»
При его словах человек вскакивает и убегает.
«Гуманными, это как?»
«Резиновыми, – говорит руководитель республики, выпуская ястреба. – Убиват нэ убивают, но память о себе ас-тавляют».
«Хм…»
Ястреб тем временем нападает на беглеца и начинает его клевать.
«Проявим добротолюбие. Будем стрелять гуманными пулями».
Шкловский с хмурым видом сидит, скрестив руки на груди.
«И ты стрелял?» – спрашивает его жена.
«Нет, не стрелял».
«Присутствовал, он же гуманист, – поясняет Чезаров. – После, конечно же, банька была. Но это, скажу я вам, уже сплошная вакханалия. Местные девушки все, как на подбор, оказали не девушками».
«Какая же ты сволочь, – тихо говорит жена генерала, повернувшись к нему. – Все вы сволочи…»
Она направляет пистолет на молодого человека в мундире белогвардейца. Протягивая к ней руку, он залезает на подножку вагона.
– Люба! Люба! Поехали со мной, Люба!
– Нет, Александр, нет! Останься, ты должен отсидеть три года в тюрьме! Я буду ждать тебя!
– В Париж, Люба, в Париж!
Поезд трогается.
– Нет, дорогой, нет! Я люблю тебя, Саша! Я не отдам тебя врагу! – восклицает она и стреляет.
Он эффектно повисает вниз головой, сползая по поручням.
В одной из лож встает Сталин и делает знак рукой, и аплодисменты мгновенно смолкают. Он некоторое время молчит, а потом начинает медленно с расстановкой говорить:
– Мне… па-анравилась игра… ак-теров, дэ-ка-рации. Но… как сказал Аскар Уайльд… – он делает затяжку из трубки, – тот, кто на сцене на-зывает лопату лопатой тот… называет лопату лопатой. Виновные… будут наказаны, невиновные – нет. Продолжайте спектакль.
Хрущев машет из-за его спины платком.
– Люба… Люба… я люблю тебя, Люба! – орет белогвардеец, все еще свисающий с поручней вниз головой.
Закрывается занавес, все встают и аплодируют. Шкловская выходит из театра.
Открывается дверь лимузина с затемненными стеклами.
– Шкло-о-овская, – зовет Берия выходящую из подъезда жену генерала.
– Я?
– Ты-ты, – манит он ее пальчиком. – Иди сюда… садись.
– Э… а… в чем дело?
– Сейчас объясню.
Две женщины раздевают ее. Берия стоит рядом, опираясь о стол, и крутит на пальце пистолетик.
– Переодевайся, – бросает он ей на пол новое белье и платье.
Они идут по коридору. Она в чепчике и фартучке, с подносом в руках. Берия говорит ей на ходу:
– Зайдешь к Иосифу Виссарионовичу…
– Я!? – приостанавливается она и прижимает руку к груди.
– Ты-ты… зайдешь, когда услышишь «огня», зайдешь… вот тебе зажигалка… – кладет он маленький пистолетик на поднос, – щелкнешь и огонек поднесешь к трубке. Понятно?
– Почему я?
– Ты актриса?
– Как будто.
– Действуй. Стой! Что прикажет, то и сделаешь, – и он подводит ее к двери.
– Огня! – раздается из-за двери.
Она неловко перекрещивается, входит в комнату, подходит к сидящему в кресле Сталину с трубкой, подносит зажигалку, раздается громкий щелчок. Сталин вздрагивает и начинает хрипеть. Она роняет поднос и выскакивает из комнаты.
– Только тс-с… – говорит Берия и вручает ей букет – никому, а то сделаю тебе бо-бо.
Она спускается по лестнице в вестибюль театра.
На остановке два контролера пытаются вывести упирающегося вора.
– Позвольте, я заплачу штраф, – предлагает интеллигентного вида человек в пенсне, но контролеры не обращают на него внимания. – Ребята, а знаете ли вы, что Иоанн Златоуст сказал по вашему поводу? Ремесло мытаря нагло и бесстыдно. Это корысть, ничем не извиняемая, бесчестная. Хищение под видом закона.
– Иди, иди отсюда, законник, – злобно шипит один из контролеров. – Щас мы тебя заберем за религиозную пропаганду!
– По Муромской дороге… – поет вор. – Мне в сортир надо по нужде.
– Большой и малой, – усмехается контролер. – Заткнись, промокашка! Щас мы тобой подотремся в сортире.
– Дяденьки, – канючит вор, – за што, дяденьки? За што штраф берете? Да у меня и нет ничего! – выворачивает он карманы. – Да я и на трамвае этом не ехал, – указывает он на проезжающий мимо трамвай. – Девушка, подтвердите! Я на этом не ехал!
– Я вам верю, – говорит девушка в красном берете. – Я вообще склонна верить людям. Отпустите его, я за него ручаюсь. Я возьму его на поруки.
– Иди отсюда, сука! Щас в милицию заберем.
– За што, дяденьки?
– Плати штраф, мужик. До милиции тут рукой подать.
– А до смерти четыре шага, – поет вор.
– И-ди!
– А вот и не пойду.
– Не пойдешь, силой поведем: срок получишь.
– А я в сортир хочу, вот!
– Я увидел, – говорит вор, уставившись в отверстие в потолке уборной, над которым трепещет крыльями голубь, – что Ангел снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить.
Сквозь щели и дыры дощатых стен начинают просвечивать косые лучи неожиданно выглянувшего солнца.
– Слушай, – говорит один из контролеров, – давай отпустим его. Говорит, как человек умудренный.
– Да какой он – человек: ханыга! Не видишь, что ли? – говорит другой контролер с возрастающей злобой. – Ты не только штраф получишь, тебе еще и срок впаяют. На лесоповал пойдешь.
– Эх, фраера… не ведаете, что творите. Я к вам и так и эдак, а вы все упорствуете. Когда предстанете вы пред очами Господа нашего, спросит он вас: какое доброе дело вы совершили? А вы скажете: честного вора отпустили с миром, а? Вам и зачтется.
– Станут грешные ошую, а праведные – одесную! – провозглашает контролер.
– Не судите, да не судимы будете! Отпустите меня Христа ради! Отойдите от бездны дерьмовой!
– Из дерьма вышел, туда же изыдешь, – говорит контролер и бросает окурок в отверстие.
– Я увидел звезду, падшую с неба на землю, – провозглашает вор, – и дан был ей ключ от кладезя бездны…
Рассыпая искры из-под колес, проносится мимо трамвай.
– Она отворила кладезь бездны, – продолжает один из контролеров, – и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи. И помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя…
Из отверстия начинает выходить дым от загоревшейся бумаги. Солнечные лучи гаснут в щелях.
– И из дыма вышла саранча на землю, – указывает вор на контролеров, – и дана ей была власть, какую имеют земные скорпионы…
– И сказано было ей, – добавляет второй контролер, – чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям…
– И вострубил второй ангел и когда снял он вторую печать… – продолжает вор, – вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем власть дана взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга, и дан ему меч губить все живое! И даже два! Оп… – втыкает вор два ножа одновременно в тела контролеров. – Что, мытари, приуныли? Прошу на выход, – отрывает он доску над ямой с дерьмом. – Нехорошо вы со мной, фраера, поступили: из честного вора мокрушника сделали. Кто соблазнит малых сих, сказано, тому лучше камень на шею, да в омут! На вот тебе кирпич: выполняй предначертание. Оп! – одной рукой он вынимает нож, другой слегка подталкивает одного из контролеров в грудь и тот плюхается в яму. – И когда он снял следующую печать, явился конь бледный и имя ему было «смерть» и ад следовал за ним.
В уборную входит какой-то человек, отводит в сторону пошатывающегося контролера.
– Житья нет от этих пьяниц, – благодушно произносит он и мочится. – Доску зачем-то сорвали. Если свет в вас тьма, то какова же тьма? Горе, горе тебе великий город Вавилон, город крепкий! – добавляет, выходя из уборной. – Ибо волшебством твоим введены в заблуждение все народы…
– И в нем найдена кровь пророков и святых, и всех убитых на земле, – продолжает вор. – Упокой, Господи, душу убиенного раба твоего… как его звали? – обращается он ко все еще стоящему в оцепенении контролеру. – Ладно, Господь разберется. Теперь ты! Ты меня пожалел, и я тебя отпускаю. Не двое ли было на ложе? Одного возьму, другого оставлю! Я тебя чуточку только подранил. Ежели выживешь, не охоться ты больше на людей! Опасные они, безжалостные…