«Такому испытанию подвергнется каждый. Вы прошли его, как могли, с честью. Оставайтесь в Петербурге. Отъездом вы все разрушите».
Подписи, как всегда, не было, и почерк принадлежал не Армфельду. Перечитав столь краткое послание, он подумал, что все его грезы об отъезде на войну имеют те же причины, что и жажда самоубийства – обмануть Провидение и избежать испытаний. На этот раз, его участь – выпутываться из интриг наиболее достойным путем. Чего бы это ни стоило. Все, что было с ним ранее – только мелочи. Настоящие сложности придут потом. И мытарства еще не кончены, несмотря на посвящение и получение долгожданного вознаграждения.
«Однако ж, они почему-то были уверены, что от женитьбы на Скавронской я откажусь», – подумал он, прежде чем уснуть прямо в кресле. – «Даже не хочу думать о причинах подобной уверенности».
Назавтра ситуация разъяснилась и перестала казаться слишком уж запутанной. Вдалеке забрезжил свет надежды на то, что он не пропадет. Никогда не пропадет.
CR (1831)
…Писать о событиях позапрошлого и прошлого царствований мне до сих пор стеснительно. Даже если учитывать тот факт, что заметки эти не предназначены для публикации и прочтения кем-либо посторонним. И что времена, о которых я пишу, могут быть отнесены к истории. Говорить правду какая она есть – без умолчаний, вольных интерпретаций, оговорок – и есть истинное мужество. Нынче, когда я постепенно освобождаюсь от прежних страхов и тревог, подобные подвиги даются легче. Вспоминая себя три десятка лет тому назад, я готов рассмеяться. Мне тогда казалось, что я иду с завязанными глазами по лесу, полному диких зверей и опасностей, поэтому вечно был настороже, и боялся даже намеков. Тем страннее, что моя осторожность заставляла меня совершать немало глупостей и опрометчивых поступков.
С высоты прожитых лет дело кажется понятным. Но я не знал тогда, что Госпитальеры имели сугубо политическое значение, а мистицизм им был нужен для того, чтобы воздействовать на Государя, для которого сие имело большое значение. Мне казалось, что, входя с ними в сговор, я предаю свой Орден. Тем удивительнее было видеть похвалы своим действиям, которые тогда я полагал испытанием пределов моей глупости. Наконец, я полагал, что предал Наследника. И что Государь догадывается о многом.
В ту пору Государь стал особенно сильно обращать внимание на состояние вверенного Цесаревичу полка, и, по своему обыкновению, постоянно находил недочеты. О каждом из подобных недочетов, даже о самых мелких, я был вынужден докладывать великому князю Александру. Поначалу я трусливо избегал этих докладов, отправляя вместо себя своих адъютантов и ссылаясь на занятость. Но однажды мне пришлось сказать неприятные вещи ему в лицо. Лично.
На одном из плац-парадов, выпавшим на особенно снежное утро, Государь, заметив, что пятая шеренга семеновцев идет не совсем в ногу (а чтобы сие заметить, нужно было специально вглядываться), разразился бранью и тотчас же, обернувшись через плечо, проронил:
– Ливен, ступай к цесаревичу и объяви ему, что сажаю его под домашний арест. Он бесполезен.
Я понял, что ничего не поделаешь, и отправился верхом на другой фланг, откуда за парадом наблюдал цесаревич. Мне пришлось повторить сказанное, и все чувства, как видно, отразились на моем лице так, что Александр только головой покачал. Взгляд его был обреченным и в то же время дружественным, в нем я видел сочувствие себе и своей вечной участи герольда дурных вестей. Оглянувшись, я вполголоса добавил:
– Сие в высшей степени несправедливо, Ваше Высочество. Я сделаю все возможное, чтобы наказание вас миновало.
Цесаревич вздохнул, проговорив:
– Не бери на себя слишком многое, Христофор.
Но в этот раз его воле я не покорился, намереваясь, на свой страх и риск, выгородить его от несправедливого наказания. Вернувшись к Государю, я заметил, что на лице его уже не читается былого неудовольствия.
– Но хоть лучше, чем раньше, – проронил он, не глядя на меня. – Радостно видеть, что Его Высочество чему-то учится. Передай ему, что на сей раз его прощаю.
Мне пришлось снова отбывать к цесаревичу и доносить ему все сказанное его отцом. Абсурд ситуации поняли мы оба, но не смели даже обменяться ироничными взглядами, не говоря уже о каких-то словах. Я только добавил, убедившись в том, что меня никто не услышит:
– Мне все же надобно вас предупредить.
– О них? – наследник показал взглядом на мальтийцев, в своих бело-черных плащах напоминавших стаю воронов. Я кивнул.
– Вечером, – шепнул он. – В семь.
В покоях цесаревича горели канделябры, и я был принят не как посланец Государя, а как свой, что заставило меня окончательно сделать выбор. Я проговорил, как на духу, глядя прямо в голубые глаза цесаревича:
– Граф Литта полагает вас своим неприятелем и пытался действовать через меня, дабы заручиться вашим расположением к его делу.
Видя, что Александр ожидает от меня дальнейших пояснений, я продолжил:
– Зная, что нынче их цели достигнуты и они полагают себя победителями, я хотел бы, тем не менее, предупредить вас, Ваше Высочество – ежели они начнут говорить о моей измене вам, не верьте их словам.
Мне было странно произносить эти заверения при свидетелях, в которых я был не до конца уверен.
– Христофор, я никогда не полагал тебя своим врагом и прекрасно знал, чего добивался Литта, – отвечал мне цесаревич ровным голосом. – Но мне отрадно видеть, что в тебе хватило правдолюбия, дабы не польститься на его обещания. Затем он тихо добавил:
– Значат ли эти слова, что твою помолвку с m-lle Скавронской можно считать разорванной?
– Никакой помолвки не было, Ваше Высочество, – произнес я ровным голосом. – Но, очевидно, слухи граф Литта уже пустил.
– В самом деле, не всем слухам следует верить, – откликнулся цесаревич. Затем он проговорил:
– Ты и так делаешь для меня незаслуженно многое, Христофор. Я не удивлюсь, если этот визит принесет для тебя нелицеприятные последствия. В любом случае, ты можешь рассчитывать на мое покровительство, ежели я буду в силах его оказать.
– Удивительно, с чего это граф решил, будто я стану учинять ему всяческие препятствия? Против Мальты я никогда ничего не имел, – продолжал Наследник. – И странно, почему он решил действовать через тебя, Христофор. Но, как бы то ни было, ты поступил правильно, доверившись мне.
Так я стал доверенным лицом Великого Князя, а через три года – Императора Александра. Меня не называют его «юным другом», я к ним и не относился никогда. Но на мою непоколебимую верность он мог всегда рассчитывать, и это знал. Я дорого ценил его доверие, памятуя о его подозрительности.
Покамест, однако, все это были мелочи. Проблемы придут потом.
Через две недели я стал Кавалером Мальтийского ордена в числе остальных ста человек, избранных императором Павлом. Церемония была обставлена со всей торжественностью – горящие факелы, черные всадники на белых конях, восьмиконечные кресты, клятвы на латыни. Наверное, единственным, кто наслаждался церемонией, был император Павел. Остальные, в том числе, и графы Литта, воспринимали все это крайне равнодушно. Посвящение в Мальтийские рыцари стало первым из череды традиционных празднеств этого времени года и слилось со всеми остальными.
За время этого сезона я имел долгий разговор с матушкой по поводу моей предполагаемой женитьбы на Marie Скавронской. Как оказалось, графы Литта начали переговоры с нею самой, и она была, в сущности, не против, потому как четыре деревни, семьдесят тысяч годового дохода и все потемкинские бриллианты на дороге не валяются. Наученный прошлым опытом, я даже не пытался отговариваться от матушкиных аргументов, а выслушивал их с деланным равнодушием.
– Не скрою, – повторяла Mutterchen на нашем общем обеде в честь Нового года. – Я желала не такую невестку. Она не из наших.
Под нашими, естественно, разумелись die Balten Fraulein.
С меня не сводили глаз все члены нашего семейства. Фитингоф поглядывал на меня с неким отвращением, сестра Катхен – с сочувствием, Иоганн был, как прежде, весь в себе, а Карл, слава те Господи, отбыл к жене в Курляндию третьего дня.
– Я полагаю, матушка, что о моем браке еще рано говорить, – я себя чувствовал так, словно докладываю государю некое тонкое и сложное дело, в котором сам до конца не разобрался. – И, потом, пока не вижу необходимости жениться.
Лицо матушки приняло изумленное выражение. Я отказываюсь от богатства и красивой жены? Но потом это выражение, к моему вящему изумлению, сменилось на понимающее. Она внезапно проронила:
– Ты прав. Я бы тоже не торопилась с ответом.
Я подумал тогда, что утвердительный ответ мне рано или поздно все-таки придется дать. К сожалению, одна из моих особенностей, которую я делю со многими мужчинами нашей семьи, заключается в том, что женщины от меня беременеют быстро и легко, даже при соблюдении определенных предосторожностей. Поэтому близок час, когда граф Литта предъявит мне и моей матушке ультиматум.
Позже, когда все разошлись, матушка попросила меня остаться с ней и проговорила откровенно:
– Конечно, ты не мог этого не заметить. Какой позор! Я не стала говорить при всех, но тебе скажу откровенно – тот, кто на нее польстится, обретет немало позора.
– Что вы имеете в виду? – проговорил я.
– Неужели ты ничего не слышал?
Я гордо отвечал:
– Мне неинтересны слухи.
– Так послушай, что говорят люди, – лаконично произнесла матушка. – Узнаешь много всего интересного.
Тогда я подумал, что позор как-то связан с прежними связями m-lle Скавронской. Попытался припомнить, кого приписывают ей в любовники – возможно, кордегардия и обсуждала нечто подобное ранее. Но нет, я бы такое непременно запомнил. Хотя, судя по ее поведению со мной, оснований для подобных слухов было великое множество.
– В любом случае, – продолжил я. – Жениться мне рановато. Более того, очень скоро будет якобинцам будет объявлена война и, ежели мне выпадет назначение в действующую армию, я его приму.
Матушка внимательно и с некоторым негодованием смотрела на меня. Я знал, что со времен несчастной персидской экспедиции она бы предпочла, чтобы я вечно находился с ней рядом.
– Жениться тебе необходимо, Кристхен, – произнесла она, наконец, словно не слыша моей реплики касательно войны. – Но не на Скавронской.
Эдакий вердикт означал одно – матушка уже задумалась над тем, дабы приискать мне невесту. И она сию невесту найдет. Сие меня возмущало в те времена не слишком – мое сердце, как я тогда полагал, мертво для любви, страсть же никогда не представляла для меня самоцели. В браке были свои выгоды, сугубо материальные, так что я не возражал этому решению. Ежели мне найдут недурную собой девицу с неплохим приданым и подходящей родословной, то я не откажусь от женитьбы.
В это время я успел уже разглядеть, почему матушка решила, будто брак с графиней Мари меня опозорит. Не буду описывать всех подробностей, скажу одно – я был бы третьим лишним в сплоченной паре, состоявшей из нее и отчима. Матушка знала об этой связи еще раньше, по слухам ли, лично ли убедилась в ее наличии – не выяснял никогда. Надо сказать, что женщинам, тем более, наделенным умом и чувствительностью, как моя мать, сестры и супруга, многие нюансы взаимоотношений людей видны яснее, чем нам.
Надо полагать, что графу Литте и его племяннице нужен был le mari complaisant, и он довольно быстро убедился в том, что я на эту роль не гожусь. Поэтому после трех-четырех визитов и «случайных» встреч на придворных балах и званых обедах это семейство от меня отошло, и я мог вздохнуть с большим облегчением.
Через полгода графы Литта нашли другого остзейца «в силе» (они делали ставку на «немецкую партию») – моего приятеля Петера фон дер Палена, сына того самого графа Палена, который сыграет роковую роль в судьбе государей Российских, и моего товарища по Персидской экспедиции. На этот раз, очевидно, они не стали повторять своих ошибок, совершенных в отношении меня. Я не успел даже поговорить с ним, – да и что я бы ему сказал? За откровенность меня бы ославили сплетником и пригласили бы к барьеру. Я узнал о его свадьбе уже по факту. Через четыре года моему приятелю, человеку простому и честному, как видно, надоело быть le mari complaisant, он добился развода после рождения дочери – вряд ли от него.
Избавившись от двойного бремени странной интриги и предстоящей женитьбы, я мог продолжать жить далее. Но что это была за жизнь?
В марте была объявлена война Франции, и ведомство, которое я отныне возглавлял, приготовило диспозицию. Суворов, герой сражений с поляками, главный искоренитель мятежной нечисти, был с большой помпой назначен в Швейцарию. Туда же попали многие известные личности, в том числе, мой первый начальник генерал Корсаков, для коего эта война оказалась весьма плачевной, а также великий князь Константин. Мне, как и моим братьям, было приказано оставаться в Петербурге. Собственно, иной участи нам и не предугадывали. В том же месяце моя мать, как и предсказывал Литта, была сделана графиней, и мы, соответственно, графами. Помню, тогда я долго привыкал к новому титулу, само его сочетание с собственной фамилией казалось мне нелепым до крайности. Что ж, быть светлейшим князем еще забавнее, ежели судить, и к обращению «Ваша Светлость» я не привык до сих пор.
…В ознаменование воинского «союза христианских государей» великая княгиня Александра, дважды отвергнутая шведским наследником, сделалась Палатиной Венгерской. Ничего хорошего из этого союза не вышло, как известно. Австрийцы ее фактически довели до безвременной кончины. Ничего не вышло из войны, в которой Суворову приходилось совершать чудеса героизма из-за непродуманности планов наших союзников. Успехи были перечеркнуты сговором с Буонапарте, разрывом отношений с Англией, распадом всей коалиции. Это стало началом конца. Такого не прощают.
Но в Девяносто девятом году, пока шла более-менее удачная война, о сем не думалось. Триумфы ярко окрашивали мрачную и напряженную атмосферу Двора. Втайне я, как и многие, завидовал тем, кто ушел воевать в Швейцарию и Италию. Удивительно. Знал ли я когда-либо, что так захочу воевать?
Если судить, к какой партии я принадлежал, то сказать сие было невозможно, поскольку каждый выступал за себя. Но все хватали меня за руки, заводили глубокомысленные разговоры, добивались дружбы и поддержки. Граф Литта оказался первым, но далеко не последним из тех, кто от меня чего-то хотел. Наверное, тогда я научился никому не давать никаких обещаний и надежд, говорить двусмысленности и ускользать из приветливо раскрытых объятий. Качества, необходимые для дипломата, что и говорить.
Одно я знал точно – ежели мне придется выбирать, с кем быть, я буду поддерживать сторону цесаревича Александра. Я и не знал, что выбирать придется скоро. И что выбор окажется таким мучительным.
К концу того года я обрел друга в лице Пьера Долгорукова, навсегда рассорился со старшим братом и оказался помолвлен с одной очень юной Fraulein. Впереди я разглядел огонек надежды, но он в очередной раз оказался ложным, и темная ночь души моей лишь сгущалась. Но, по крайней мере, я был не один. В этом заключалось мое спасение. И оно косвенно пришло от тех, кто принял меня в свой круг.
Дотти. Истинная сестра.
…Дотти с трудом открыла глаза. Сначала все вокруг показалось смутным, и она не поняла, где находится. Последнее, что она помнит – очень заболела голова, ее затрясло в ознобе, стало больно глотать, мадемуазель Бок озабоченно прикоснулась своей маленькой ладошкой к ее горячему лбу, потом испуганно пролепетала: «О Боже, Dorothée, теперь и вы заразились!» – и отшатнулась от нее, как от прокаженной, потом выбежала из комнаты. Пока ее глупенькая гувернантка бегала по коридорам, Дотти подумала, что неплохо бы прилечь и поспать. Она уже поняла, что она заболела скарлатиной, сразившей после зимнего сезона многих девочек из ее класса. Поговаривали, что две из них даже померли. Далее в голове осталось лишь что-то смутное – ее переодевают, уносят на руках по коридорам, кто-то произносит имя Государыни, что-то холодное касается ее воспаленного лица.
Нынче голова не болела – в ней царила странная, звенящая пустота. Горло еще побаливало, правда, но тоже уже не так сильно, как в самом начале. Девочке захотелось встать, но она не могла двинуться с места. Веки, которые она с таким трудом разлепила, казалось, могли закрыться в любой момент, и она больше не сможет их поднять.
Вскоре она ощутила присутствие кого-то другого в комнате. Это ее не удивило – кто-то же должен был сидеть у ее постели, подносить лекарства. Возможно, институтская горничная Агаша – добрая душа. А может, и не она. Дотти медленно привстала в постели, досадуя, как плохо слушаются ее руки и ноги. Даже малейшее движение вызывало боль. Тут же некто, присутствовавший в комнате, встал и склонился над ее кроватью.
– Не надо, мадемуазель, не надо вам пока вставать, – проговорил тихий женский голос по-французски.
Дотти смогла разглядеть во тьме прямой и высокий женский силуэт, а затем ощутила прикосновение прохладных рук, запах розовой воды, которым повеяло на нее откуда-то сверху.
– Вы… кто? – прошептала она. – Где мадемуазель Бок?
– В Кёнигсберге, – произнесла незнакомка.
– Как она там оказалась? – мигом спросила Дотти. Любопытство пересиливало в ней утомление и боль.
– Помолчите, потом все узнаете, – продолжила неизвестная женщина. – И попытайтесь поспать, а то снова жар поднимется. Возьмите-ка, выпейте.
Она подала стакан с водой, в которую было подмешано какое-то резко пахнущее лекарство. Девочка поморщилась и сделала глоток.
– Сколько я уже больна? – спросила она тихо.
– Две недели, – дама отошла чуть поодаль, и в свете дня, пробивающемся сквозь щель меж темных штор, висящих на окне, Дотти смогла разглядеть ее. Блондинка, высокая и тонкая, в темном шерстяном платье. Не особо примечательные черты лица. Светлые глаза. Возможно, одна из классных дам. По-французски она говорила очень хорошо, но с некоторым акцентом, причем не русским и не остзейским.
– Кто вы? – спросила Доротея.
– Мадам Леннерт, – проговорила дама. – Ваша новая гувернантка.
Потом, видно, во избежание расспросов, она направилась к двери и вышла, слегка ее притворив.
«Где же мадемуазель Элен?» – подумала девушка. Почему-то вид той, что представилась гувернанткой, ей не понравился. Такие строги и жестоки, а та, что нынче по какой-то причине уехала в Кёнигсберг, отличалась снисходительностью. С ней можно было свободно писать графу Эльмсту о чем угодно, она передавала его письма, даже не глядя на конверт. Все потому, что у мадемуазель были свои поклонники – прогуливаясь в подопечными в Юсуповом садике, девица фон Бок постоянно переглядывалась с офицерами, а однажды, к восторгу Дотти и Мари, покинула их на целый час, уйдя под ручку с неким красавцем в измайловской униформе. Возможно, поведение ее наставницы обратило на себя неблагосклонное внимание государыни, и та ее отстранила. Или же Элен фон Бок вышла замуж. Но почему она покинула Дотти в такой момент? Что случилось? И что теперь станет с письмами Анрепа? Еще до ее болезни, в одном из посланий, граф упоминал, что «не должен был вести с вами переписку, ибо мое имя на русской земле предано анафеме и опале». Далее шло пространное описание немилостей и несправедливостей, которым он подвергся «среди высокопоставленных особ». «Таким образом, мадемуазель Элен одна остается ниточкой, связывающей меня с вами, и я страшусь того мгновения, когда эта ниточка прервется…» – заканчивал он.
Дотти снова закрыла глаза, пытаясь представить перед собой графа. Надобно ему написать. Небось, он распереживался, что три недели не видел от нее писем. Кто знает, может быть, Элен успела ему упомянуть, что его нареченная больна. Облик Ойгена казался ей смутным – он по-прежнему представлял собой нечто прекрасное, хрупкое, но теперь Дотти не могла вспомнить черт его лица или звука голоса. Оставалось лишь домысливать…
Скорее всего, если Элен оказалась в Кёнигсберге и ей подыскали замену в лице «этой каланчи», как уже окрестила мадам Леннерт Доротея, то письмам будет конец. Новая гувернантка говорила заботливо, но в голосе ее слышался некий металл – так часто разговаривала с Дотти государыня. Вполне возможно, что она «церберша» – так институтки называли самых строгих классных дам. С такой не пошутишь…
Внезапно Дотти стало грустно. Давно не чувствовала она себя столь одиноко. Были шумные праздники, были визиты царской семьи в Смольном, в которых она, в числе прочих, резвилась с самим Государем, вовсе не таким грозным, как рассказывали. Были прогулки в Юсуповом саду, когда она могла встречаться с братьями, и смеяться над их рассказами. Были письма papa и ее ответы. Был, наконец, Анреп…
«Надо проверить, где его письма», – подумала Дотти. Но для начала нужно было совершить невозможное – встать с кровати и дойти через коридор до своей комнаты. Она ж наверняка в лазарете… Или нет?
Девочка пригляделась к тьме, в которую была погружена комната. Нет, точно, она находилась там, где ее и сразила болезнь. Вот стол, вот умывальник… Уже легче. Дотти медленно выпрямилась и привстала в кровати. Поясница невыносимо болела. Смогла спустить ноги на холодный паркет, с трудом встала, пошатываясь, и побрела к сундуку, в котором хранила все свои незатейливые девичьи вещи. Каждый шаг сопровождался сильной болью, она едва удерживалась от того, чтобы не застонать. Наконец, медленно, щадя каждый воспаленный сустав своего тела, Доротея встала на колени, ощупав гладкое дерево сундука. Замок был вырезан. «Я так и знала», – вздохнула Дотти. Открыв крышку, она пошарила руками в темной, пахнущей жасминовыми духами, которыми щедро смачивал письма ее жених, внутренности сундука. Пустота. Только ее побрякушки, засушенные цветы, старые тетрадки и ноты… Но нет стопки, перевязанной белой атласной ленточкой. Убедившись в том, что письма исчезли, Дотти зарыдала, опершись на край сундука. Так ее и застала привлеченная шумом мадам Леннерт.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги