Гений

Но не желал, чтоб кем-то был в них узнан.

Не зря он Катю Эвелиной звал,

Она была достойна высшей Музы.

Бакунина светла, мила, стройна,

Нежна, бледна, чуть холодна, быть может.

Из-за неё шла тайная вой на,

И победить в ней было невозможно.

Но долго помнил и в душе таил

Поэт её красивую улыбку,

Её глаза… Он долго ею жил.

И не могла быть та любовь ошибкой.

XI

Но впереди ещё немало встреч,

Волнений, дум, тревог и ожиданий.

Никто не мог его предостеречь

О том, что миг прекрасного свиданья

Таит в себе разлуки грусть и боль,

Досаду, страх, сомнение… как будто

Не возродится светлая любовь

И не вернётся солнечное утро.

Но солнца свет опять слепил глаза

И снова звал к любви, к движенью, к жизни.

И понимал он: без любви нельзя

На свете жить, существовать и мыслить.

Всем существом любви принадлежа,

Стремился он отдаться ей всецело.

И страсть его, как остриё ножа,

Пронзало сердце, достигая цели,

И приносила счастье… Может быть,

Касались сердца и страданья тоже.

Но никогда не смел он не любить.

Жить без любви на свете невозможно.

XII

Лицей менялся на глазах, не мог

Он тихим и спокойным оставаться.

На перепутье жизненных дорог,

Почти что в самом центре государства,

Вблизи столицы всей России, он

Был в курсе всех событий и явлений.

Но царь, казалось, позабыл о нём —

Дела иные диктовало время.

В сеть просвещения лицей никак

Не вписывался, в стороне остался.

«Сомнительное заведенье» – так

О нём граф Аракчеев отозвался.

И Аракчеев был бы даже рад

Его закрыть, но царь сказал: «Не надо».

И им директор новый, Энгельгардт,

Назначен был, чтоб навести порядок.

И сразу же директор захотел

В сердца учеников своих проникнуть.

Но Александр, как всегда, мрачнел

При встрече с ним и становился диким.

XIII

Иным казалось, что директор мил,

Добр и открыт, но что-то в нём таилось.

Со всеми он беседовать любил,

Даря улыбку каждому, как милость.

Спокойный, мягкий, плавный, словно кот,

Он умащал добром дорогу к аду.

Кто был доверчив и наивен, тот

Его идеи принимал за правду.

К карьере, к честолюбию зовя,

Смущал он души юные, стараясь,

Чтоб жили, по течению плывя,

Уверенно, ни в чём не сомневаясь,

Чтоб гордо к цели собственной стремясь,

Себя провозглашали над другими,

Не замечая нищету и грязь

И боль народа, торопились мимо,

Спеша в карьере друга перегнать,

Всегда быть первым и во всём быть правым.

Но Александр… Он не мог принять

Таких идей незримую отраву.

XIV

Разочарован добрый Энгельгардт.

Его томит нелепая досада.

Опять ключи не смог он подобрать

К пылающему сердцу Александра.

От всех попыток он уже устал.

И всё ж решился снова попытаться

И поспешил устроить дома бал

Или, вернее, просто вечер танцев.

В те дни в его дому вдова жила,

Мария Смит, ещё юна, прелестна.

Из дальних родственниц она была.

И Александру было очень лестно

Потанцевать с красавицей. И вот

Они кружатся. Энгельгардт тревожно

Следит за ними. Танца их полёт

Остановить, казалось невозможно.

Но музыкантам подаёт вдруг знак

Директор, и кончается веселье.

Кляня себя в душе: «Каков, дурак!» —

Торопится проститься он со всеми.

XV

А Александр вновь влюблён, теперь

Уж во вдову, чей нежный, светлый образ,

Как дар за боль забытых им потерь.

По вечерам они встречались поздно.

Он Липой звал её, как поцелуй

Звучало имя, страсть любви рождая.

И вопреки невидимому злу,

Которое любовь сопровождает,

Они стремились насладиться той

Любовью, что в своих страстях свободна.

Ведь в жизни их, не очень-то простой,

Произойти могло всё, что угодно.

Был с Липой каждому мгновенью рад

Беспечный Александр. Но однажды

Их подстерёг коварный Энгельгардт.

Он их давно в грехе увидеть жаждал.

«Всё, хватит! Кончено! Каков подлец!

Прочь из лицея! В шею гнать иуду,

Беспутника! Теперь уж, наконец,

Расправлюсь, цацкаться с юнцом не буду!» —

Так сам с собой директор говорил.

Гроза над Александром разразилась.

Но из дворца в тот день подарок был —

Часы для Пушкина. И всё забылось.

XVI

Был вынужден директор промолчать,

Чтоб и себя не опозорить, кстати.

Но юного повесу привечать

Он перестал, храня в душе проклятья.

Марию Смит сейчас же удалил

Подальше, с глаз долой, в её именье,

И тайно Александра невзлюбил.

О нём имел он собственное мненье.

Теперь лишь в душу он к нему проник

И ужаснулся. Оказалось, Пушкин —

Горд, бессердечен, холоден и дик,

И нет надежды, чтобы стал он лучше.

Да и стихи его так холодны,

Так злы порой, что сердце обжигают.

Таят пороки тайные они.

Не все стихи его воспринимают.

Так думал оскорблённый Энгельгардт,

Не сомневаясь в выводах нисколько.

И в самом деле, кто же будет рад

Стихам из слов язвительных и колких.

XVII

Действительно, порой в стихах поэт,

Казалось, выходил за грань приличий,

Возможно, что по молодости лет,

Но вовсе даже не из мести личной.

Он исходил из чувств совсем иных,

Ведь критике вельможи недоступны.

И потому все недостатки их

В двух-трёх стишках выпячивал он круто,

Ужалить острым словом торопясь,

Прикрытой правды сущность обнажая.

Напрасно было, негодуя, злясь,

Пытаться вытащить из сердца жало.

И вот в народе истина и ложь

Властителей становится известной.

Охватывает страшный гнев вельмож.

Но Александр остаётся честным.

Граф Аракчеев эпиграммой бит,

И князь Голицын посрамлён умело.

И даже Фотий сам, архимандрит,

Кус змея вдруг почувствовал всем телом.

XVIII

Прошло немало дней, как Карамзин

К ним в Царское Село переселился,

В китайскую деревню. Ближе к ним

Стал Александр. Он в те дни учился

Истории, которую писал

Великий муж, правдивым быть стараясь.

И Александр многое познал,

К истории России прикасаясь.

Он наполнялся живостью времён,

Уже давно прошедших безвозвратно.

Рождались чувства трепетные в нём.

Шептали губы быстро и невнятно

О Карле, о Мазепе, о Петре,

О грандиозной битве под Полтавой.

Страстями новыми поэт горел,

Гордясь величием своей державы.

В истоки Родины он заглянул,

Почувствовав дыхание бессмертья,

Услышав долгий и протяжный гул

Истории, зовущей к правде светлой.

XIX

Но только ли история влекла

Его к Карамзиным в часы досуга?

Причиной посещений тех была

Ещё одна – историка супруга.

Красива, привлекательна, проста.

В неё влюблялись многие, наверно.

И всё ж она была душой чиста

И в жизни мужу оставалась верной.

Она, как будто излучая свет,

Дарила людям прелесть обаянья.

Не мог всё замечающий поэт

Не видеть чудных глаз её сиянье.

Как вспыхнул в сердце вдруг любви огонь,

Сам Александр не успел заметить.

Страдал, и мучился, и плакал он,

Но никому не говорил об этом.

Екатерина для него, как мать.

Но до того она была прекрасна,

Что не хотел он этого понять,

Влюбившись дерзко, пламенно и страстно.

XX

Преследовать он милый образ стал.

Хранил в себе и взгляд её, и запах.

Однажды в парке он её застал

И вдруг обнял, поцеловав внезапно.

Себя перед учителем губя,

Он посвятил стихи ей, эти строки:

«Пускай умру, но пусть умру любя!» —

Готовы были послужить уроком

Для безответной, не простой любви.

Стихи те были переданы мужу.

Великие, они всегда правы,

Карамзиным поэта пыл остужен.

Спокойным, мудрым голосом своим

Он убеждал: «В страстях порой нет смысла».

Согласен был поэт с Карамзиным.

Но сердце не желало компромисса.

Не мог из сердца вырвать он любовь,

Порыв души словами выражая,

И посвятил немало ей стихов,

Их чистотой и страстью поражая.

XXI

А жизнь разнообразием своим

Влекла поэта вглубь свою всё дальше.

То был отвергнут он, то был любим.

И с каждым днём он становился старше.

И даже близкие его друзья

Поэта иногда не узнавали —

Сверкающие озорством глаза

Вдруг наполнялись грустью и печалью.

Но не умел грустить он долго, в нём

Менялись постоянно чувства, думы.

То был задумчивым и тихим он,

То был весёлым, озорным и шумным.

Любил над Кюхельбекером шутить,

Но так, чтоб тот всерьёз не обижался.

Ведь Кюхля долговязый не простит

Того, кто слишком уязвить старался.

Серьёзности и сложности дитя,

Он не терпел, когда над ним смеялись.

Но Александра он любил, хотя

Они во многом сильно различались.

XXII

Был Александру близок всей душой

Ленивый Дельвиг, друг и критик верный.

Без Дельвига он словно был лишён

Покоя, добродушия и веры.

Легко и просто было рядом с ним.

К теплу, к уюту Дельвиг звал и к свету.

Но всё же равнодушием своим

И леностью не заразил поэта.

Был сердцем чист и благодушен он,

Друзей любимец, честный, благородный.

Задумчивый, как погружённый в сон,

От мнений всех казался он свободным.

Беззлобен в спорах и в сужденьях чист.

Терпеть не мог он ссоры, дрязги, склоки…

И всё ж и он порою чистый лист

Исписывал стихами ненароком.

И он писал. И он хотел пленять

Сердца людей огнём незримой страсти.

И Александр мог его понять.

Он рядом с ним особенно был счастлив.

XXIII

Но был ещё один любимец, друг,

С которым он делил мечты и тайны,

И с ним по вечерам в часы досуг

Был откровенен вовсе не случайно

И мог ему довериться во всём.

Он знал, что друг, не ведая сомнений,

Его от зла и подлости спасёт

И оградит от лишних подозрений.

Не подведёт. Не выдаст. Сохранит

В себе навечно чувство дружбы верной.

Без этой дружбы было б трудно жить.

Он в преданности друга был уверен

И беззаветно, искренне любил

Того, кому всем сердцем доверялся,

Кому за многое обязан был

И навсегда обязанным остался

За постоянство, истину, любовь.

Он для него был другом наилучшим,

Достойный самых добрых, нежных слов.

И другом этим был, конечно, Пущин.

XXIV

Был Александр чуждым для иных,

Учившимся с ним, сытых, благодушных.

Но были лицеисты среди них,

К которым он не мог быть равнодушным.

Не без причины относился он

Довольно благосклонно к Горчакову —

Из многих отличался он умом,

И цепкой памятью, и твёрдым словом

И словно предназначен был для дел,

Больших и важных, если не великих,

Поскольку был тщеславен, горд и смел,

Умел в проблемы государства вникнуть

И в будущее, торопясь взглянуть,

Учился дипломатии капризной,

Избрав себе совсем нелёгкий путь,

Уже в те дни он смог понять смысл жизни.

В нём не было сомнений. Он всегда

Был верен цели, выбранной однажды,

Чужие государства, города

Увидеть с юных лет почти что жаждал.

Он поражал умением своим,

Запоминая всё, легко учиться.

Знал Александр, что когда-то им

Россия будет искренне гордиться.

XXV

Вертлявый Яковлев, паяц, и он

Поэта удивлял своим искусством.

Казалось, был он клоуном рождён,

Изобразить любого мог искусно.

Будь то профессор или лицеист,

Кошанский или юный Кюхельбекер.

И всё же он, «артист», был сердцем чист

И оставался добрым человеком.

Своей весёлой, радостной игрой

Он очищал от серой грусти будни.

Покатывался весь лицей порой

От смеха, глядя на его причуды.

И Александра он изображал,

Показывая всем походку тигра.

Поэт его прекрасно понимал:

Нужны им были шалости и игры.

Без них они забыли бы про смех,

А жить без смеха и веселья трудно.

Необходим был Яковлев для всех.

Но Александру нужен был как друг он.

XXVI

Оканчивали с ним лицей: Тырков,

Данзас, Бакунин, хитрый лис – Комовский,

Матюшкин добрый, осторожный Корф,

Лицейский стихотворец Илличёвский,

Делец Костенский, Малиновский – сын

Директора их славного, который,

Вложив в них много добрых чувств и сил,

Скончавшись вдруг, поверг питомцев в горе.

Кто там ещё с поэтом рядом был?

Вальховский, Мясоедов, Ломоносов…

Но Александр многих обходил,

Казалось, он не замечал их вовсе.

Он не любого другом мог признать,

Лишь честным, смелым мог себя доверить.

Иные были у него друзья —

Гусары, правдолюбцы, офицеры.

Один из них – Каверин пылкий, он

Игрок, гуляка, но душой свободный,

Как добрый рыцарь из седых времён,

Мог постоять за правду с кем угодно.

XXVII

Но, несомненно, ближе всех к нему

Был Чаадаев, искренне пленивший

Его своим пристрастием к тому,

Что было всех страстей и чувств всех выше —

Свободе, ей и посвящал он жизнь.

И ненавидя с детства злое рабство,

Что выросло на ниве дикой лжи,

Мечтал о новом вольном государстве,

В котором места нет ни для царя,

Ни для его вельмож, министров алчных.

И о свободе пылко говоря,

Он будущее представлял иначе:

Свободны все в России и вольны.

Все трудятся, и каждый независим.

Уже тогда день завтрашний страны

Предвосхищал он светлой, умной мыслью.

От слов его как будто яркий свет

Вдруг вспыхивал и озарял Россию.

Ту страсть его впитал в себя поэт

И в ней черпал невиданные силы.

XXVIII

И вот лицей окончен, наконец.

Уже семнадцать Александру ровно.

Расправил гордо крылья наш птенец.

Из скучной клетки вырвался он словно

На волю, в мир забот, страстей, тревог,

Невидимых волнений и печалей.

Бесчисленное множество дорог

Звало, манило в голубые дали.

Лицей окончив, он ещё не знал,

Где и когда и кем служить намерен.

Легко, как все иные, подписал

О том, что был Отечеству лишь верен

И в тайных обществах не состоял,

Ничем ещё при жизни не запятнан.

Никто, и сам он, видимо, не знал,

Каким он станет, ну хотя бы завтра…

Прощай, лицей! Как много всё же в нём

Поэт познал, постиг, принял с любовью.

Ну, а пока в Михайловское он

Спешит в места, знакомые до боли.

XXVIX

Михайловское! Как давно тебя

Не видел Александр, полный грусти,

Простор полей и зелень рощ любя.

О них он грезил всей душою русской.

Мечтал вернуться к той чете берёз,

Что возвышались на холме у речки.

И эта грусть была почти до слёз.

Изгнать её из сердца было нечем.

Он искренне в лицее тосковал

По милой, тихой, небольшой деревне.

И вот теперь лишь перед ней предстал.

Пришёл. Увидел. Воспринял. Поверил.

С её природой дивной поспешил,

Как в раннем детстве, существом всем слиться.

Чтоб в синей, доброй, сказочной тиши

Беспечно вдохновением пролиться.

Здесь, на природе, всё ласкает взор.

Зовёт к покою мирное селенье.

В тиши дубрав и голубых озёр

Поэт проводит золотое время.

XXX

Не здесь ли след волшебного пера

Оставил нам «Руслана и Людмилу»,

Чьих светлых мыслей нежная игра

Всем, с детских лет, отраду приносила,

Дарила ощущенье красоты

И лёгкость восприятия событий.

Цвели слова, как яркие цветы,

И были мыслью, как росой умыты.

Изящный, быстрый, лёгкий, плавный слог

Вслед за другим спешил, в стихи слагаясь.

И их как будто диктовал сам бог,

Невидимым для многих оставаясь,

Даря всем нам добра и счастья мысль,

В мечты людей и в думы их врываясь,

Зовя в иную, радостную жизнь,

С реальностью и волшебством сливаясь.

Поэмы дивной каждая глава

Нас и сейчас зовёт к себе, как в детстве.

Неужто эти светлые слова

Он извлекал из собственного сердца?

XXXI

Но долго жить в тиши не мог поэт.

И, навестив родителей, вернулся

Вновь в Петербург, туда, где высший свет

Торжествовал. Он сразу окунулся

В мир суеты, движения, страстей,

Переживаний, дум, волнений разных.

И став одним из дорогих гостей

Для светских дам, стал жить довольно праздно.

В любое время был к княгиням вхож

И очаровывал графинь стихами.

В то время золотую молодёжь

Шокировали злые эпиграммы,

Которые экспромтом отпускал

Под общий смех весёлый Александр.

Он вовсе даже не предполагал,

Что эти шутки вызовут досаду

У самого великого царя

И сильный гнев вельмож, князей, министров.

Поэт, возможно, поступал так зря,

Но как сдержать порывы метких мыслей,

Рождённых истиной самой, к нему

Пришедших из суждений точных, колких.

И оставалось правды суть ему

Беспечной рифмой заострить и только.

XXXII

В те дни повесой Александр слыл.

Свободно жил. Влюблялся очень часто,

Хотя ещё всем сердцем не любил

И всё-таки желал такого счастья.

Он посещал придворные балы,

Наполненные музыкой и светом,

Чьи барышни юны, свежи, белы,

Стройны, прелестны, но горды при этом,

Чувствительны и трепетны душой,

Приветливы, скромны, умны на диво,

Как стая лебедей, одетых в шёлк,

Легки, воздушны, сказочно красивы.

Поэтому, наверное, поэт

Быть постоянным не умел в то время.

Во цвете юных, пылких, вольных лет

Он восхищался, видно, сразу всеми.

И предпочтение одной отдать

Не мог – а вдруг он встретит красивее.

Его волнение легко понять —

Расстаться со свободой он не смеет.

XXXIII

Но часть любви поэт готов отдать

Той, чья краса для многих недоступна.

Поцеловать бы и к груди прижать,

Да только очень осторожно, скупо

Любовь дарует счастья светлый миг,

Не отвергая тихого сомненья.

Но Александр… Он уже постиг

Святой любви прекрасные мгновенья.

Уже он понял суть и смысл любви.

По мнению его – в любви лишь вечность.

Все любящие на земле правы,

Хотя порой они весьма беспечны.

А страсть любви превыше всех страстей,

Как свет огня, она неповторима,

И ей не нужно никаких вестей —

Между сердцами связь любви незрима.

Невидимый оставив в душах след,

Она всем дарит истинное счастье.

Жизнь без любви не представлял поэт

И был готов всегда ей в плен отдаться.

XXXIV

Жила ещё одна в поэте страсть —

К театру, к посещению спектаклей.

Театр имел над ним такую власть,

Что иногда, без зримых слёз, он плакал,

Заворожённый сказочной игрой

Актёров, свет и истину несущих.

Стихами он описывал порой

Игру артистов, самых ярких, лучших.

Но, как поэт, особенно актрис

Любил он нежно, пламенно и страстно

И вызывал Семёнову на бис,

Крича из ложа: «Браво!» и «Прекрасно!»

Истоминой так восхищался он,

Любуясь танцем лёгким и воздушным.

Был красотой Сосницкой покорён

Надолго, если не навечно, Пушкин.

Он жил театром, восторгался им

И выражал свою любовь наглядно,

Рисуя в профиль и анфас богинь

Прелестной артистической плеяды.

XXXV

Всю жизнь хранил к театру он любовь

Внутри всегда пылающего сердца.

И знает мир из множества стихов,

Как он умел страстями чувств согреться.

Пылать огнём божественной любви

И восторгаться красотой и блеском,

Чтоб вспоминать в просторах синевы,

В изгнании, о театральных всплесках

Талантов новых, ярких, молодых,

Чей дивный дар поистине от бога.

Он никогда не позабудет их,

Куда б не увела его дорога.

Как мысль, как слово в памяти живёт

Театр, где б поэт ни находился,

Везде его театр жизни ждёт.

Он без театра жить бы разучился.

Ведь в нём лишь – в истине, притворстве, лжи

Реальность всех явлений жизни этой.

Поэзия – его душа, а жизнь —

Театр, полный солнечного света.

XXXVI

Так жил поэт, любил, искал, творил

И не спешил, казалось, к доле лучшей,

Всем сердцем жизнь свою боготворил,

Не замечая, как сгущались тучи.

Смысл злых его пародий, наконец

Сознания высоких жертв достигнув,

Огнём пронзили пустоту сердец —

Позора смысл вельможи вдруг постигли.

И поспешили все к царю гурьбой —

Унять, изгнать, убрать, упечь, отправить

Туда, где он, отверженный судьбой,

Характер вздорный должен был исправить.

«В Испанию! На Север! В Соловки!

В Сибирь его!» – вельможи предлагали.

Жуковский, злобной силе вопреки,

И Карамзин поэта защищали.

Решение царя пришло не вдруг,

На радость многим или же на горе,

И сослан Александр был на юг,

В далёкий Крым, к неведомому морю.

XXXVII

Предписано покинуть Петербург,

И времени для сборов слишком мало.

Прощай, друзей любимых тесный круг,

Прощайте, лицеисты, театралы,

Гусары славные и мудрый Карамзин,

И Чаадаев, преданный свободе.

Как будто мало с ними лет и зим

Он рядом был, но вот судьбе угодно

Их разлучить, дай бог, не навсегда.

Ещё к нему идут, спеша проститься,

Поэты те, в стихах чьих иногда

Он находил сияющие мысли.

Крылов, Жуковский, Грибоедов… – всех

Не перечислить. Но какие люди!

Они столпы литературных вех.

Ценить, любить всегда их Пушкин будет.

Они как звёзды яркие, чей свет

Обогревал поэта на чужбине.

Где б ни был он в изгнании, поэт

Душой и сердцем оставался с ними.

XXXVIII

И вот дороге длинной нет конца.

Уж степь вокруг. Поэт в кибитке слышит

Протяжный голос ямщика – певца.

В дороге песня не бывает лишней.

Она бодрит, готовая отвлечь

От дум, тревог, воспоминаний грустных.

Из звонких слов старается извлечь

Поэт и смысл, и чувство песни русской,

Её истоки, истину, любовь,

Переживания, её надежды

И не прикрытую словами боль

Народа, угнетённого, как прежде.

Поэт в дороге убедился сам,

Как тяжела, бесправна, безнадёжна

Жизнь нищих, обездоленных крестьян.

Кто и когда их осчастливить сможет?

Кто из надменных, чёрствых, злых господ

Откажется от крепостного права?

Не принимая рабства тяжкий гнёт,

Поэт страдал от зла жестоких нравов.

ЮГ

I

Теряет много человек, когда

Из мест родных его вдруг изгоняют,

Чтоб он кому-то не нанёс вреда.

И удалив, как будто забывают

О нём надолго, пусть один теперь,

Вдали от всех, в глухих краях страдает.

Из множества немыслимых потерь

Не всё так трудно сердце принимает,

Как Родины лишение. К чему

Нас убеждать, что всюду превосходно.

Но нынче сам я словно бы в плену,

Вне Родины, среди иных народов.

И я был изгнан, может быть, тогда,

Когда ещё был слишком мал, не мыслил.

И увозили вдаль нас поезда,

Роняя в ночь сверкающие искры.

Грустила мать, склонившись надо мной.

В чужую даль её погнало горе.

Кто и когда мог с собственной судьбой,

Презрев и страх, и сердца боль, поспорить?

II

Неведомы, невидимы пути,

Вдаль по которым нам идти придётся.

Когда, куда предложат нам уйти?

В ком грусть о нас нечаянно проснётся?

О ком мы завтра будем вспоминать

И с кем нам не захочется расстаться?

Кто, где захочет нас с тобой принять,

Чтоб подарить хотя бы каплю счастья?

Не знаем мы, ведь будущее – мрак,

И заглянуть в него никто не смеет.

Быть может, только предсказатель-маг

Нам рассказать о будущем сумеет.

Но для чего? Чтоб чувствовать потом

Бессилие перед судьбой? Не стоит

Жизнь искушать, живя грядущим днём,

Беспечностью своей всех беспокоя.

Возможно, что спаслись бы мы от бед,

Проникнув в дни, в которых станем старше.

И всё ж в кибитке вдаль несясь, поэт

Предполагал, как жить он будет дальше.

III

Теперь решил себя он посвятить

Всецело лишь поэзии любимой.

Он без неё не мыслил вовсе жить.

А в эти дни, из мест родных гонимый,

О ней лишь думал и мечтал поэт.

Она в него уверенность вселяла.