Семь смертей доктора Марка
Они перевернули всё, включая комнату Марка. Разумеется, ничего не нашли. Взяли какие-то старые письма и несколько фотографий. Соседи-понятые поставили свои подписи и ушли, а Маша, сразу постаревшая на несколько лет, растрёпанная, в халате, застёгнутом со сбоем ряда (одна пуговица была пропущена, и теперь он сидел на ней немножко наискосок), держала в руках небольшой чемоданчик, сложив в него пару смен белья, мыло, зубной порошок, шарф. Что ещё дают с собой? Она смотрела на ОГПУшников, ничего не спрашивая, уже давно из домов их знакомых уводили по ночам людей. Маша только пыталась сообразить, что же ещё положить для Евсея. Ну конечно, тапочки! Его любимые тапочки, как же он будет ходить в тюрьме, ведь это же не улица. И пижаму? Надо ли пижаму? В чём он будет спать? А может быть, дать с собой подушку и одеяло, это было бы кстати.
Она всё стояла и смотрела на Евсея, словно прощаясь с ним навсегда. Ему дали три минуты проститься с дочерью и женой. Он вынул из кроватки сонную Ленку в майке и трусиках и поцеловал её в лоб, глаза, уши, голову, руки. А Ленка, не понимая спросонья, чего от неё хотят, слабо отбивалась от него своими тоненькими руками. А потом, увидев Марка, протянула руки к нему и скользнула в его объятья, моментально снова заснув. А Маша только слегка обняла Евсея, боясь расплакаться, а потом оттолкнула его от себя, словно бы говоря, всё, пора, и замерла, провожая его глазами до того момента, пока не захлопнулась дверь. А потом они стояли у окна, глядя, как в отступающих сумерках Евсей садится в машину, и она выезжает со двора.
И тогда Маша бросилась к телефону со словами:
– Я сейчас позвоню… это недоразумение… я этого так не оставлю.
А после сникла, поняв, что все звонки бесполезны, и сползла на стул, держа в руке продолжающую гудеть трубку. Её лицо покраснело от слёз, они струились по щекам, затекая в рот и капая на халат, но она ничего не замечала, а только раскачивалась на стуле, так же, как евреи раскачиваются, читая свои молитвы. Может быть, она читала поминальный Кадиш по своему Евсею, хотя вряд ли, женщинам запрещено читать эту молитву. Она шептала что-то своё, и Марк не решился подойти, вынуть из её рук телефонную трубку.
Вскоре пришло предписание освободить квартиру, семье врага народа не полагалась более милость советского государства. Маша с Ленкой переехали в районный центр, к Машиным родственникам, а Марк попросил место в общежитии. Ольга всё время была рядом, безмолвно угадывая все его желания. Она не отходила от Марка ни на шаг, только однажды, то ли соскучившись по своим, то ли желая отвлечь Марка от произошедшего, пригласила его съездить в посёлок и познакомиться с её родными. Марку было всё равно. И так понятно, что у них с Ольгой это навсегда и ничто не может их разлучить, но жениться сейчас, особенно после ареста дяди, он не собирался. Это было ясно и Ольге, но она о свадьбе даже не заикалась. И они просто съездили, и Марк впервые в жизни увидел, как живут немцы-колонисты. Приятно удивили ухоженные домики и чистота на улице. Люди были вежливы, но немного сторонились чужака. Марк так и не составил какого-то определённого мнения о них – слишком мало времени пробыл в поселке.
Но ведь говорят, коль пришла беда, отворяй ворота. И в один из дней, когда всё понемногу наладилось, и они продолжали учиться и встречаться в его будке киномеханика, Ольга сказала, что ей нужно срочно уехать домой. В этот раз она поедет одна, он не должен волноваться, она вернётся через три дня.
Больше Ольгу Марк не увидел, она пропала. Немного позже он узнал, что всех немцев выселили как якобы помогающих немецким национал-социалистам организовать шпионскую сеть и вести подрывную работу против советской власти. Марк представил Ольгу и Евсея, стоящих рядом со связками гранат. Они оба будут подрывать устои советской власти? Да что за бред! Он решительно в это не верил. Но многочисленные примеры из газет, где рассказывалось, как искусно некоторые люди обманывали свои семьи, занимаясь подрывной деятельностью, понемногу сделали своё дело, и если не уверили Марка, то семена подозрения были посеяны. А вдруг дядька и вправду..? Нет, не может быть, но всё же.
Глава 5
Собрание. Институт
Аудитория волновалась и раскачивалась, говорил парторг института, т. Кожников.
– И вот, таким образом, товарищи, что мы имеем? По всей стране поднимают головы антисоветские элементы. Им, видите ли не нравится, что трудящиеся сами могут определять свою судьбу, идти по пути прогресса и развития, помогать дружественным режимам в разных странах, чтобы приблизить день, когда трудящиеся всего мира смогут взяться за руки под руководством одной единственной силы, которую до ужаса боятся империалисты всех мастей! Под руководством коммунистической партии и её гениального вождя Иосифа Виссарионовича Сталина!
Вся аудитория немедленно поднялась в едином порыве, и гром аплодисментов несколько минут разносился по корпусу, резонируя на всех этажах. Как же всё-таки здорово, что у нас такая мощная и дружная страна, с ней хочешь-не хочешь, а вынуждена считаться всякая шваль, которая только и ждёт, чтоб уничтожить советскую власть, единственную истинно народную и самую справедливую! Марк с удовольствием аплодировал докладчику. Какой молодец, недаром парторг, там, наверху, знают, конечно, кого назначать! А он, Марк, смог бы вот также выступить и разбить всех классовых врагов? Хотелось бы верить, что смог бы, но если совсем честно, то сам Марк не уверен. Ну и пусть он не такой уж хороший докладчик, но зато он чётко идёт в ногу с партией. Всё, что говорит Кожников, каждое слово, находит отклик в его сердце.
– Садитесь, садитесь, товарищи. Нам нужно продолжить собрание. Я очень рад, что в нашем институте нет такой сволочи, которую нужно выжигать калёным железом. Именно тем железом, товарищи, которым эта сволочь пытается уничтожить советскую власть, саботируя везде, где только можно, и вредя там, куда достают подлые ручонки недобитых вредителей. Но наши органы не дремлют! Под руководством мудрого товарища Сталина и его верного помощника товарища Ежова идёт чистка наших рядов. Можно сказать, идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Только не знает враг, что нет у него ни одного шанса, пока есть у нас вот такие молодые сердца, которые стучат в унисон с сердцем нашей партии, любимым вождём и учителем, верным ленинцем, товарищем Сталиным!
Марку показалось, что он вскочил первым, ну если не первым, то одним из первых. Какие слова! Прямо в душу, прямо в сердце! Как, скажите, как можно было жить сто, двести, триста лет тому назад, когда забитое человечество вообще не знало таких слов, как свобода, равенство, братство, когда не было таких великих людей, как Ленин и Сталин? Был, конечно, Робеспьер, но разве это тот же масштаб? Никогда в мире не было личностей, схожих по масштабу даже отдалённо. Марк повёл головой влево, а потом вправо. Молодцы! Все, все до единого не жалеют ладоней, даже деревенский говнюк с необычной фамилией Щипак, неоднократно высказывавший своё недовольство Марком лишь на том основании, что он еврей. И никакие доводы на него не действовали, упёрся как бык, мол, Троцкий тоже еврей, а он против Сталина. Что ж теперь, как еврей, так обязательно друг Троцкого? Пусть ещё припомнит, что евреи Христа распяли. Вот обмолвился бы он об этом здесь, в институте, вот тогда бы Марк с удовольствием посмотрел, как снимают с него стружку на комсомольском собрании за веру в бога. И вообще, жаль, что в комсомол берут всех без разбора, уж этого говнюка точно не следовало бы принимать. Но даже если и так, всё равно, есть у них что-то объединяющее. Ведь и Ленин и Сталин для них обоих как отцы родные, нет, даже ближе, хотя куда уж ближе! Это что ж, выходит, Щипак ему брат? Нет, конечно, таких братьев нам не надо. И тут у Марка засосало под ложечкой, и он позавидовал деревенскому придурку Щипаку. У него поди анкета наичистейшая, из сельской бедноты, такие за советскую власть руками и ногами, кто б ему дал учиться на врача, этому тупице, если б не происхождение? Ведь ни по одному предмету не имеет сколько-нибудь нормальных оценок, но в этот момент Марк чувствовал к нему острую зависть. Нет, не к оценкам этого тупицы, а к его безупречному происхождению. Чувствовал Марк за собой грешок, оттого неуютно становилось ему моментами. Вон, они все хлопают от чистого сердца, а у него как камень внутри. И не признаться никому, никто не поймёт, да и кому можно рассказать, что двоюродный брат Марка и его дядя арестованы как раз по обвинению именно в такой деятельности, в которой Кожников и обвиняет всех этих антинародных негодяев. Нехорошо получается, а всплыви правда, так что Марку сказать, что, мол, не знал? Нет, дорогой товарищ, Марк, «не знал» – здесь это не проходит. За своё «не знал» будь добр положить комсомольский билет на стол и вот тебе вместо него волчий. А с волчьим билетом тебе только на какую-нибудь Колыму киркой да лопатой махать на великих стройках, кто ж тебя теперь к медицине подпустит? Вот доведись тебе, скажем, лечить первого секретаря райкома или его зама, а товарища Сталина тебе всё равно никто не доверит, так можно ли быть уверенным за его здоровье и правильность лечения, назначенного им, Марком Цалихиным, у которого двоюродный брат и дядя – враги народа? Нет, никак нельзя быть уверенным, он бы и сам на месте компетентных органов не подпустил бы такого доктора-вредителя не то что к секретарю райкома, а ни к одному нормальному советскому человеку, ну, кроме, разве что, Щипака.
И снова все присели, и зал никак не мог успокоиться. Не в бровь, а в глаз бьёт товарищ Кожников! Каждое слово – гвоздь в гроб врагов советской власти! И вновь подленький червячок зашевелился в груди, должен ли он после собрания пойти и рассказать в парторганизации о своих непутёвых брате и о дяде? Пусть партия решит, что с ним делать, не с братом и дядей, теми органы занимаются, а с ним, с Марком, пусть дадут ему любое задание, пусть проверяют его как считают нужным. Он докажет, что нет у партии и лично товарища Сталина никого вернее. Решено: молчать более он не имеет никакого права, иначе его самого можно будет обвинить во вражеских настроениях и намерениях. Итак, путь намечен, обидно, конечно, Марк представил, как на него будут смотреть остальные студенты и говнюк Щипак, то-то у того будет радости. Марк даже услышал, как Щипак произносит со своим деревенским произношением, что вот, мол, товарищи, не ошибся своим классовым чутьём Щипак, раскусил он врага и сделал это раньше всех. Неужели Марку придётся доставить ему такое удовольствие? Неужели он менее верен партии, чем тот же Щипак или кто другой? Как стыдно будет перед ребятами, хотя в чём он виноват? Мишка вообще старше на сколько! Ему сейчас тридцать три, а Марку двадцать два, что между ними общего, кроме нескольких встреч за общим праздничным столом? Да и вообще, Мишка на него и внимания толком не обращал по причине молодости. А в последнее время они и не виделись вовсе, а уж о политике сроду не говорили. Так и его семья ни в чём таком замечена не была, если б было что, то наверняка он бы краем уха услыхал. Плохо, что фамилия у них одна, будь разные, то отмолчался бы, авось и пронесло бы.
Ох уж этот авось, как пронесёт – костей не соберёшь. Нет, еврею русский авось никак не подходит, здесь наверняка нужно. Для начала он разоружится перед партией.
– И, как я уже говорил, товарищи, наш славный нарком, товарищ Ежов, железной рукой в ежовой рукавице вычищает всю нечисть оттуда, где она затаилась. Можете верить моему слову коммуниста, скоро в нашей стране не останется ни одного уголочка, где сможет утаиться от справедливого возмездия антисоветская сволочь!
В это раз аплодировали уже сидя, устали вставать, да и имя великого Сталина произнесено не было. А товарищ Ежов, хоть и наш в доску, но всё же не товарищ Сталин, чтобы вскакивать всякий раз. Уже просклоняли и осудили Зиновьева с Каменевым, Радека с Пятаковым, а собрание всё не заканчивалось. Ну вот парторг высказал линию партии по Кемеровскому делу, призвал всех разоружиться и пригрозил всевозможными карами недобитым врагам, пообещав, что партия доберётся до каждого и никто не сумеет укрыться от её всепроникающего ока и длинной руки пролетарского правосудия. Марк сжался, скоро вычислят и вычистят. Он представил собрание, на котором ему задают вопросы.
– Как вы посмели, бывший комсомолец Цалихин, утаить от партии, что вы являетесь родственником арестованных врагов народа?
– Вам ведь было известно, Цалихин, что ваши родственники были арестованы?
– Скажите, Цалихин, сколько времени вы собирались обманывать партию и лично товарища Сталина?
– Я же говорил, он друг Троцкого! Евреи все такие!
Марк сжался, картина собрания так реально возникла перед ним, и ему стало так жаль себя, такого молодого, подающего надежды, будущего врача. Он собирался дожить до коммунизма и мировой революции, а его могут просто записать во враги народа и… тут ему сделалось совсем нехорошо, – могут даже расстрелять.
– Так вот, дорогие мои строители коммунизма, верные ленинцы-сталинцы, я хочу спросить у вас, какого наказания заслуживают наши враги? Имеем ли мы право в такой тяжёлый для страны момент проявлять снисхождение к тем, кто хочет задушить молодую советскую власть, думая, что она временная? Ан нет, власть эта народная, силой отобранная у врагов, обильно политая кровью тех, кому, к сожалению, уже не придётся увидеть восход новой коммунистической эры во всём мире. И лично мне, товарищи, очень больно, когда я вспоминаю верных борцов за наше дело, что бы они сказали, имеем мы право на жалость? А, товарищи? Ответьте мне!
– Не-е-ет!
– Не имеем!
И опять задрожал старенький институтский корпус от дружных возгласов. И завибрировали стёкла в аудитории, да как ещё не повылетали. А осколки неразбитых стёкол уже у Марка в сердце. И как будущий врач он точно знает, что не выжить ему с такими ранами. Всю душу Мишка и дядя Евсей ему изрезали! Ну куда их потянуло и зачем? Ведь происхождение у них у всех самое что ни на есть пролетарское, живи при нынешней власти да радуйся, тут тебе и учёба за государственный счёт, когда такое было, чтоб еврей в Государстве Российском при царе мог бесплатно высшее образование получить? Ну рассказывали ему про самородков, которых даже при царе брали на обучение, да только тогда их единицы были, а сейчас вон их сколько. Вон и Гуревич, и Либерзон, Шапира, Дольский, Дворкин, Эдельман, Кемельмахер да ещё куча. Всех и не пересчитать, эх, Мишка, ох, дядя Евсей, что же вы наделали, так подвели.
– Так что товарищи, какой приговор мы потребуем для этих негодяев, посягнувших на наш строй? А, товарищи?
И сначала разрозненные, а потом всё крепнущие голоса раз за разом в унисон кричали:
– Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!
И Марк тоже кричал. И так же делал взмах рукой со сжатым кулаком, как и все, требуя справедливого возмездия для врагов. Но что-то уже оборвалось в груди, и взмах уже не был самым резким, и кричал он недостаточно громко. Марк тут же спохватился, что он скажет после собрания в парткоме, если любой наблюдающий за ним сейчас (а они стоят и наблюдают, там и ректор, и проректор, и завкафедрами, никто не может остаться в стороне от классовой борьбы) сможет сказать, что он вёл себя самым преступным образом, недостаточно выступая против врагов. О какой участи для себя он может думать при таком поведении?
– Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!
Да, точно, его тоже следует арестовать и судить. За малодушие, за предательство интересов всего советского народа. Как жаль, завтра в поход, под знамёна партии, все выступят, даже Щипак, а он как заклятый враг останется дома. Да хорошо б, если дома, наверняка посадят в тюрьму, да и есть за что.
– Спасибо, товарищи студенты! Я с большой гордостью доложу нашим старшим товарищам из областного комитета партии, а также руководителям наших доблестных органов о вашей всеобъемлющей поддержке! Низкий поклон вам от меня, от всех наших товарищей, что день и ночь бьются с притаившимся врагом. Я надеюсь, что кто-нибудь из наших вышестоящих товарищей сможет доложить самому товарищу Сталину о том, что весь медицинский институт поддерживает его в борьбе против врагов!
И снова все поднялись при упоминании самого священного для всех советских людей имени. И снова все в едином порыве. И только он, Марк, чувствует себя неуютно, неужели ему предстоит стать чужим для всех этих людей? Да, он принял единственное верное решение, он не может больше быть в стороне от классовой борьбы. Он идёт в партком и всё рассказывает.
Закончилось собрание, все потянулись к выходу, Марк замер, вот сейчас момент истины. Кто он, затаившийся враг или честный комсомолец, хватит ли у него духу сделать то, о чём он сейчас думал? И должен ли он отречься от Мишки и дяди Евсея? Нет, нужно спросить себя по-другому, есть ли хоть кто-то на свете, кого он, Марк Цалихин, не готов принести в жертву за святые идеалы всемирной революции? Марк мысленно перебрал всех ближайших родственников. Как хочется взять их всех в светлое будущее, но если партия потребует, он должен будет без колебаний сделать выбор. А разве он его ещё не сделал? Ведь он уже берёт свой портфель и идёт, ну же, враг, бери портфель, бери, бери, бери! Вот, взял, а почему ноги как ватные, ведь воронок ещё не стоит у корпуса, поджидая его. Ведь он сам, добровольно, ведь это должны зачесть, они не имеют права не зачесть! Шаг, ещё шаг, как тяжело даётся путь к личной духовной свободе, к правде, но он обязан всё пройти до конца, это его крест. Вот ещё пару шагов, вот сейчас, парторг освободится, и Марк ему всё расскажет. Хорошо бы, конечно, чтобы все эти подпевалы, что вечно лезут в любую щель, чтобы только высунуться оттуда и показать свою значимость, наконец отлипли и они смогли поговорить с глазу на глаз. Парторг – мужик что надо, он должен понять и помочь. А, собственно, какой помощи Марк ждёт от него? И в ушах зазвенело противное: «Смерть! Смерть! Смерть»! И Марк представил парторга на трибуне и себя, стоящего под охраной, связанного верёвками, а конец обязательно будет в руках у Щипака – тот уж его не упустит.
Марк подошёл и прислушался.
– Скажите, Григорий Фёдорович, а как быть, если органы арестовали человека, а он оказался невиновным?
– Ну, во-первых, товарищи, кто-нибудь ещё сомневается, что наши органы могут арестовать невиновного? А во-вторых, у нас в стране верховенство закона. Последнюю точку ставит в обвинении суд. То есть теоретически, пока суд не сказал своё слово, человека нельзя назвать виновным.
– Даже если он арестован и уже несколько месяцев под следствием?
– Разумеется.
– И если он окажется невиновным. Ну… чисто теоретически, его могут освободить и снять все обвинения?
– Конечно. Цалихин, что это у вас за нездоровые вопросы? Давайте лучше помогите отнести в мой кабинет портреты вождей. Кто ещё поможет?
Марку достался портрет товарища Ежова. Хорошо бы портрет товарища Сталина нести, но там и ответственность огромная. Стоит оступиться и уронить портрет, так тебе уже и родство с арестованным детским лепетом покажется. Вот если, скажем, уронить портрет товарища Ежова, тоже неприятностей не оберёшься, но хотя бы разумный срок можно получить, а за товарища Сталина дадут в три, нет, в пять раз больше! Повезло, не споткнулся, донёс, держит портрет, словно не решаясь поставить, задержался. Вот сейчас, уже все вышли, и они один на один с парторгом. Ну же, Марк, не будь размазнёй, признавайся! В чём, в чём признаваться, если парторг сам сказал, что последнюю точку ставит суд? А разве Мишку уже осудили? Нет, конечно, он бы знал, а значит, ещё могут оправдать по суду и отпустить. Да и Марк не верит, что Мишка мог куда-то вляпаться, его отпустят, да, конечно же, его отпустят. Мозг лихорадочно придумывал оправдания и для Мишки, которого следовало отпустить, и для Марка, которому не хотелось ни в чём признаваться парторгу. Он был готов признаться, но парторг сам виноват, ведь это же он сказал, что только суд ставит последнюю точку. Был ещё дядя Евсей, которого уже осудили, но Марк вдруг перехотел признаваться.
– Ну, что у вас, Цалихин, вы хотели что-то спросить?
– Да. То есть нет, вот портрет товарища Ежова, куда поставить?
– Да прислоните уже к столу, экий вы несообразительный. Вы же советский студент, так будьте уверенней в себе, действуйте! Поняли мою мысль?
– Да.
– Ну вот и идите, завтра на занятия не опаздывайте. До свидания.
– До свидания.
Не сказал, боже, какой же он трус! Трус! Трус! Трус! Он достоин презрения всех советских людей! Он предал партию, Ленина, Сталина, он враг! Стоп, какой же он враг, если парторг сам сказал, что до суда человек невиновен? Так кого же он предал? А никого, потому что Мишка не может быть врагом, максимум – может заблуждаться по какому-нибудь вопросу. Может, он запутался по вопросу промпартии или ещё по какому? Жаль, что не обратился к Марку, Марк бы ему все положения разжевал и представил бы все выкладки со всех решений в лучшем виде. Ну и что, что он младше, это ведь не означает глупее, он ведь сейчас всё это учит не меньше чем саму медицину. Ведь невозможно представить хорошего врача, не владеющего основами марксизма-ленинизма и не знакомого с трудами товарища Сталина. Такой врач, без знаний, тех ещё дел натворит, Марк бы и сам такого не подпустил к больным. Это всё равно, что взять пещерного человека с его установками и дать ему людей лечить.
Марк всё ещё ощущал мелкую дрожь в ногах, и противный червячок не покинул его грудь, но на улице он вздохнул уже свободней, а отойдя от института на километр, уже почувствовал, что нависшая было над ним беда потихоньку начала рассасываться. Он уже начал верить в то, что поступил правильно, не поторопившись рассказать в парткоме о Мишке и дяде Евсее. А если что, то он так и скажет, что, мол, хотел признаться, да парторг сам сказал, что до суда человек невиновен. Мысль о том, что можно будет перевести стрелки на парторга, хоть и была не самой красивой, давала Марку передышку в принятии решения, а сам себе он врать не мог. Признаваться ему никак не хотелось. Приняв окончательное решение не признаваться, Марк с облегчением зашагал прочь быстрыми шагами, энергично размахивая портфелем в такт ходьбе.
Всё, прочь все плохие мысли, он не признался в том, в чём и не должен был, его личная совесть чиста перед партией и народом! Нужно сосредоточиться на учёбе, это сейчас самое важное. Он будет лучшим, и никто не посмеет подумать, что у него что-то нечисто. Скоро годовщина Октябрьской Революции, и он пойдёт со всеми вместе в колонне, и они все вместе будут кричать «ура», проходя перед трибунами. Хорошо, что их уже не гонят на репетиции, как первокурсников. Нужно будет позаботиться о том, как бы подостойней и повеселей отметить праздник после демонстрации. И желательно отметить его вместе с девушками. И необязательно приглашать только своих однокурсниц, есть симпатичные и помладше и постарше. А несимпатичных и вовсе приглашать не стоит, какой с них толк? Правда, учится вместе с ними племянница ректора, ужасна до безобразия, но кто ж посмеет не пригласить Томочку, кому хочется иметь проблемы с экзаменами или вообще вылететь? Да и девка Томка неплохая, умеет перед дядей словечко замолвить. Но Марку-то что, он учится хорошо, пусть другие перед ней стелются. Ему бы к Ирочке Верниковой подкатить, вот это было бы дело. Да только пустой номер, Ирочка нарасхват. Ну ещё бы, красавица! Господи, он как вспомнит её серые глаза, обрамлённые нежными пушистыми ресницами, слегка вздёрнутый кверху носик, ямочки на щёчках – умереть от умиления! Но Ирка вовсю пользуется своей внешностью, говорили даже, что и с парторгом она того. Но кто поверит, Ирка молоденькая, а парторг больше чем вдвое старше. Правда, Ирка учится неважно, но не отчисляют её, да и оценки все вовремя выставлены и даже стипендию получает, хотя Ольгу Нечаеву лишили за неуспеваемость, а она лучше Ирки учится. Нет, мечту об Ирке придётся оставить, не по зубам. И так чуть на разговор с парторгом не нарвался, а из-за Ирки, если правду говорят, он его и без органов со свету сживёт. Может быть, в очередной раз помириться с Ларисой? Она же всегда его прощала. Что ж, очень может быть, что он так и сделает.
Месяц до праздника пролетел за учёбой и разными организационными делами по комсомольской линии. Да и с парторгом за это время Марк пересекался, здоровались, пару раз он Марку даже руку пожал. Рука у парторга солидная, ладонь большая, крепкая, как и должна быть у старого большевика, не то что у профессоров, чьи руки тяжёлого труда не видели и шашкой не орудовали. Мягкие дряблые руки интеллигенции, такие медицине научат, а вот воевать за революцию уже нет, силёнок не хватит. Какой всё-таки классный праздник, годовщина революции! Всё красным расцвечено, народ весь улыбается. Ещё бы, все уже приняли по соточке для настроения и ждут окончания демонстрации, чтоб отметить как следует. Даже студенты уже приложились, Марк тоже выпил пару рюмок вина, зажевал куском булки. Повеселело, и даже некрасивая Тамарка, ректорская племянница, похорошела в его глазах. Даже мелькнула шальная мысль, а если. И тут же отогнал от себя, хотя, конечно, в таком случае и работа на кафедре была бы обеспечена, и квартиру или хотя бы комнату от института дали бы. Но нет, этак каждый день пить придётся, но улыбнуться ей – почему бы и нет, ведь сегодня праздник для всех, и для него, и для Томки. Мишка арестованный только как сейчас празднует? Жалко парня, но сегодня праздник, а стало быть, вон дурные мысли. К тому же договорились встретиться у Томки дома, будет весело, компания собирается большая и весёлая. А если ещё заглянет сам ректор и запомнит, кто у его племянницы в гостях был, а следовательно, и в друзьях состоит, то лучшей встречи праздника и не нужно. А сегодня профессора хоть и не пьют со студентами, но и замечаний особых не делают. Да и что сказать студенту, который за годовщину революции выпил?