Третий бастион

Арсений побежал вниз, а я вдруг сообразил, что надо выведать, где больница, куда отвезли Лену. Я нашёл Кеннеди. Уже без тоги, в одних трусах, он сидел на кухне и разговаривал с бутылкой вина. Я с трудом разузнал у него, где больница.

Проходя по коридору, я увидел, как Дима, согнувшись над ванной, лил себе на голову воду из крана и сморкался. Вода розовела от крови.

Биатлонист проснулся от шума. Теперь он шатался по квартире. Увидев Диму, он понял, что того обидели, и принялся меня ловить, натыкаясь на стены, опрокидывая стулья и наводя ещё больший разгром. Я, впрочем, без труда от него скрылся, потому что жил тут давно и хорошо знал комнаты. Запутав биатлониста в этом дворце мрачных удовольствий, я убежал.

***

Когда мы приехали к больнице, я не пошёл с Арсением в палату. В той аварии Лене сломало ногу, и я не хотел видеть её больной, да и Сене надо было поговорить с ней наедине.

Я прогуливался по парку рядом с больницей, этим холодным и жестоким приютом перед полётом в небытие, и читал на дверях названия отделений, и названия эти звучали, как приглашения пройти испытания на торжественном и грозном языке.

Я думал о том, как легко расшибить вдребезги любого. И внезапно остро почувствовал собственную хрупкость, словно человек – это стеклянный, заполненный животворной жидкостью, искусно созданный тончайший сосуд. «Как всё тонко и на грани работает во мне, – думал я, – и в любом другом». Мои мысли словно понесло прочь штормовым ветром. Я подумал, что сейчас этот шторм принесёт мне новое открытие, новое постижение, но вместо этого я словно оглох: я слышал сам себя сквозь тяжёлый занавес. И тут я понял, что все мои мысли – это просто плохие актёры. Они вечно повторяют свои роли, все они смешны и все как один притворяются.

Я прилёг на скамейку в тени деревьев и вскоре задремал от жары. Мне приснились тошнотворные эксперименты над голыми людьми, живущими в клетках для крыс.

Мой сон оборвал доктор в белом халате. Я проснулся оттого, что он сильно похлопал меня по плечу. Он спросил, прикуривая сигарету:

– Вы больной?

Я сел на скамейке, потянулся и нараспев произнёс:

– Доктор, «мы все тяжело больны»!

Врач нахмурился – зажигалка на миг остановилась у сигареты, – развернулся и ушёл.

«Как знать, – подумал я, глядя ему вслед, на эту согнутую спину в белом халате, – может быть, это новый Сомерсет Моэм или даже, чёрт побери, новый Булгаков. Какие усталые, глубокие и светлые у него глаза».

Через час или даже больше Сеня вышел из больницы пустой и блёклый. Тогда он мне ничего не сказал, но после, спустя полгода, мой друг как будто невзначай проговорится: в тот день Лена сказала ему, что осенью она уезжает учиться в Европу на несколько лет.

***

Тем же вечером мы вернулись к Диме, чтоб собрать вещи. На полу в прихожей валялись осколки зеркала. В квартире никого не было: наверняка все умчались куда-то праздновать, гулять и отмечать собственное спасение.

Сеня собирался вяло, присаживался на кровать и потерянным и жалким взглядом смотрел кругом. Я ушёл в зал. У проигрывателя валялись пластинки. Я нашёл среди них Колтрейна и завёл проигрыватель. Уселся в кресло и стал жевать виноград, оставшийся на столе.

Я душевно устал, и музыка была как нельзя кстати. В голове у меня тихо билось новое письмо моему далёкому другу. Я вслушивался в это тихое биение, но пока ничего не мог разобрать.

Когда Сеня затопал в прихожей, я выключил проигрыватель, сунул в рюкзак пару груш со стола, ещё раз посмотрел на город с высоты и вышел из квартиры.