Под сенью эпохи и другие игры в первом лице
Получив внятное объяснение дома, я не совсем поняла, отчего гитлеровский нацизм обрушился на безобидных евреев.
– Да первые в мире нацисты были евреи! – воскликнул папа и полез на полки за Библией.
После прочно заложенного во мне детским садом, школой и семьёй интернационального воспитания такое заявление, да ещё исходящее из папиных уст, меня ошарашило. Мир становился всё более противоречивым.
– Да? – подозрительно вопросила я у последнего оплота справедливости – мамы.
– Конечно, – в тон папе ответила мама.
– Они же первые провозгласили себя избранной нацией, и гитлеровский нацизм был реакцией на нацизм еврейский! – папа ещё сердился на моё заявление и восстанавливал справедливость.
Идея осталась в голове, однако не изменила моего мировоззрения, тем более, что восстановив справедливость, оба моих беззлобных родителя снова стали человеколюбами, и по-прежнему среди их друзей неизбежно оказывались евреи, о которых я только и знала, что они журналисты, писатели и художники, интересные и талантливые люди, коллеги родителей, собутыльники в Доме Литераторов, – короче, творческая среда.
На подмосковной станции, возвращаясь от сотоварища после бурной встречи, пьяный папа упал под перрон и домой добрался на следующий день с кровоподтёком на лице. Мама долго не могла успокоиться.
– Однажды тебя заберёт милиция, – нервничала она, когда папа уже был в состоянии её слушать. – И с тобой сделают, что угодно. Костей не соберёшь.
– В милиции не бьют, – возразила я, воспитанная на «дяде Стёпе, милиционере» и на скромном милицейском герое советского кинематографа.
– В милиции не бьют?! – знакомо зловеще воскликнула мама. – Вот тебе исполнится шестнадцать лет, я тебе расскажу, как не бьют в милиции.
Это прозвучало угрожающе. Но мне не было и пятнадцати, а мама следовала своим словам.
Дождавшись совершеннолетия, я напомнила маме про милицию. Мама не ожидала во мне такой памяти, но нарушить обещания не сумела.
Оказывается, в день похорон Сталина мой родной отец, Павел Пичугин, вместе с несколькими товарищами прошёл всю траекторию похоронной процессии по крышам домов, согреваясь водкой и выкрикивая антисталинские лозунги. Его арестовала милиция.
Когда мама отыскала его в отделении и добилась свидания в камере, он, длинный и худой, сидел на полу, опираясь локтями о согнутые колени и свесив между ними голову.
Увидев, что он изорван до лохмотьев и сплошь избит до кровоподтёков, включая кисти рук с длинными, узловатыми пальцами пианиста, мама стала так кричать и биться, что сбежались все работники отделения.
Дома она впервые в жизни умоляла моего деда, Алексея Павловича Пичугина, работавшего в Госплане, имевшего около сорока медалей за нефтегазовую промышленность во время войны и мирное время, – сделать что угодно, чтобы освободить сына. Дед, принципы которого не позволяли просить за виновного, даже если это и член семьи, в этот раз ими поступился. Папу освободили. Когда дед с мамой поехали забирать его из милиции раньше срока, один из стражей порядка сказал ей:
– Только ради вас мы его отпускаем.
По телевизору транслировали ХХIV съезд КПСС. На следующий утро после речи Брежнева в школе лукавый Женька Лобушко, ухмыляясь губастым ртом, повторял:
– Сиськи-масиськи.
Это абсолютно неприличное звучание оказалось словом "систематически" из выступления генсека.
– Неужели вы настолько незрелы, что не понимаете всей важности съезда?! – энергично воскликнула Марго, когда «сиськи-масиськи» достигли её урока.
Судя по невнимательному молчанию моих одноклассников, съезд их интересовал так же мало, как и меня, разве только мог вызвать скуку и отдалённое беспокойство, поскольку на выпускных экзаменах, ожидающих нас, собирались спрашивать дополнительно по всем его материалам.
Несколько лет спустя на семинаре по основам научного коммунизма молодой доцент с таким же энергичным напором приглашал нас задавать вопросы:
– Любые, какие хотите, не бойтесь спрашивать. Нет вопросов, на какие бы нельзя было ответить!
Очень похожее полувежливое молчание воцарилось в маленькой аудитории, только теперь в нём прослушивалась невнятная осторожность.
Меня всегда удивляла осторожность моего поколения, казалось бы необоснованная, вызванная не реакцией на преследование, и потому похоже, впитанная с молоком матери, – моего странно свободного поколения: нас не арестовывали, не сажали, не ссылали и не высылали, не диагностировали шизофрению, мы не были стукачами, – напротив, наши дни были светлы и безоблачны: мы свободно доставали диски зарубежной рок-музыки, носили джинсы (купленные на чёрном рынке), говорили о чём попало без оглядки и последствий, спорили на самые конфликтные для государства темы, путешествовали в меру наших юношеских возможностей, зачитывались недавно запрещённой, а теперь опубликованной литературой, следили за авангардными явлениями в живописи, театре и кинематографе. В то время, как всё ещё сажали, высылали и запрещали поколение наших родителей, хоть и в несравнимо малых дозах, хоть нас и не коснулся этот ветер: ни мы сами, ни друзья наших друзей не были знакомы с такими семьями. Хотя… сказать так было бы не совсем верно.
Однажды родители взяли меня в гости к своим друзьям из писателей – пожилой паре Алтайских. «Константин Николаевич сидел в сталинских лагерях,» – предупредила меня мама. Но я была слишком мала, не любила табачного дыма и пьяных, и в то время, как они вчетвером разговаривали за водкой в до иссиня накуренной столовой, провела целый вечер в соседней комнате и в итоге насупилась и раскапризничалась.
Во всяком случае для нас это было прошлое, сами мы принадлежали новому времени, возможно даже не семидесятым годам, а будущим. И тем не менее осторожность жила в нас, как инстинкт, и – о, моя великая Родина, – живёт до сих пор.
7. Соседи
Бегая утром по Тушино в укрепление своего творческого здоровья, папа познакомился с тренером детской футбольной команды Стериным. Тот добровольно тренировал трудных подростков на пространных газонах нашего дома и в тушинском котловане, организовывал матчи с другими командами и завоёвывал победные кубки. Тренер, к папиному восторгу, оказался журналистом и нашим соседом – он жил на одном с нами этаже, но в соседнем корпусе, таким образом, что через наши совместные лоджии можно было попасть в его квартиру. Теперь, в рабочем районе с сомнительными соседями, папа имел под рукой коллегу, интеллигентного человека своего круга.
Сын Стерина, подросток моих лет, тренировался в футбольной команде отца и помогал ему. Папа в тот же день пригласил их в гости. Все трое были одинаково сухопарые и тощие. Стеснительный сын угрюмо молчал и, не выдержав светскости, вскоре сбежал. Стерин с папой выпивали, мама разговаривала с женой Стерина. Жена Стерина, немолодая, как и муж, с перманентными кудряшками и в очках, оказалась очень общительной, и своим высоким, но негромким голосом вносила живость в первое знакомство. Она напоминала мне тётю Соню, мать моих троюродных братьев из Хабаровска.
Папа не служил и в своей новой свободной жизни Стерину отводил роль отдушины и организационного элемента своего рабочего расписания. Кроме футбола, Стерин увлекался охотой и тут же, впервые использовав нашу лоджию как проход в свою квартиру, принёс показать охотничье ружьё и объяснить папе все детали удачной охоты. Папа присоединялся к футбольной команде и к запланированной на следующий месяц охоте на уток. Ружьё Стерина дополняла его сухопарая и тощая, как хозяева, охотничья цвета волка собака с жёлтыми глазами. Папа рукоплескал.
Однако Стерин оказался запойным алкоголиком. Что происходило с его работой во время запоев – оставалось неизвестным. Утки улетали на юг, футбольная команда на время распускалась, и папа бегал по утрам в одиночку.
– Бегал один, – сообщал он мне днём. – Стерин ещё не просох.
Последовательных отношений не получалось. Кроме того, запив, Стерин впадал в агрессию.
Однажды в воскресное утро позвонила жена Стерина. Разговаривала мама, и глаза у неё округлялись.
Стерин с заряженным ружьём наперевес держал с раннего утра в комнате жену с сыном, не позволяя им выйти из квартиры. Чудом той удалось подобраться к телефону.
– Идите к нам через балкон! – сказала мама. – Валя сейчас идёт к вам разговаривать со Стериным через дверь! В этот момент идите с сыном к нам! Я сейчас позвоню в милицию!
Воскресный день прошёл бурно. Крики, испуг, нервозность, стуки, топот, погоня. Жене Стерина не удалось закрыть свою балконную дверь снаружи, но мама завалила коробками проход между двумя лоджиями. Счастливо спасённая семья отсиживалась в нашей квартире, пока наряд вооружённой милиции с папиной подачи брала и обезоруживала Стерина. Ружьё таки выстрелило, но, к счастью, никому не повредило. Собака не пострадала, её Стерин не держал за врага, как жену и сына.
Папа, по образованию юрист, всегда входил в азарт, когда случалось причаститься к своей никогда не практиковавшейся им профессии. Возбуждённый, он дома пересказывал нам в деталях и лицах всю воскресную операцию по взятию Стерина.
– Ну и ну, – только и осталось его на собственный комментарий.
Нашим соседом слева оказался оперативник МВД Федя, высокий, белёсый, с полным голым лицом, интеллигентного вида человек в очках. У него было двое маленьких мальчиков погодков, полнолицых и белоголовых, как отец.
Оперативник Федя был хроническим алкоголиком, – рюмашку с утра для поддержания духа, – но в алкоголе тихим и благодушным человеком. Папа обсуждал с ним иногда юридические дела.
Соседи справа, низкорослая пара строительных чернорабочих, одинаково квадратных – он и она, с такими страшными лицами «едоков картофеля», что когда однажды утром он постучался к нам с просьбой позвонить по телефону, которого у них ещё не было, я, до того времени не знакомая с ним, испугалась его вида и не пустила его в квартиру. Должна была прийти его жена и объяснить мне, что они соседи, показать мне открытую дверь их квартиры, чтобы я не боялась. Впрочем, это были беззлобные люди. Оба пили по-чёрному, как выяснилось позже, но люди были не опасные, жили мирно, с родителями поддерживали дружеские отношения взаимопомощи, и я к ним привыкла. Это они пригласили меня подождать у них дома папу, когда тот задержался в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов) в мамин отъезд в командировку, и даже уговаривали лечь у них спать, пока он не вернётся.
Но я, надеясь, что папа вернётся вовремя, села под дверью и, не дождавшись, уснула, как была – в шубе, с портфелем под боком и без ключей, неизвестно как и где потерянных первый раз в жизни. С малолетства я оставалась дома одна и умела беречь ключи. Так как папа задерживался, я заподозрила, что он пьёт в ЦДЛ и вернуться может глубокой ночью. Так оно и оказалось. Сквозь сон я услышала, как папа вошёл в холл наших четырёх квартир, и открыла глаза. Увидев меня под дверями, папа медленно осел на пол, неловко склонившись набок под тяжестью своего неподъёмного портфеля.
– Матрёна! Что это?.. – с глупой изумлённой улыбкой невнятно выговорил он, и я удостоверилась, что он совершенно пьян.
– Папа, я ключи потеряла, открой скорей, я спать хочу, – быстро пробормотала я, понимая, что браниться сейчас не сумею.
С «едоками картофеля» жил сын, немного старше меня, он учился в ПТУ. Я не обращала на него внимания, пока не оказалось – в тот самый визит, – что он замечательно рисует портреты с фотографий. На моё удивление он оказался утончённее, чем можно было предположить.
– Тебе же надо учиться рисовать, – сказала я.
– Да, я буду поступать в художественное училище, – ответил он.
Мать гордилась его даром со скромным достоинством, неожиданно одухотворяющим весь облик квадратного существа с картофельным лицом.
Теперь понимаю, что это была добрая и славная женщина, насколько это было возможно в её среде.
Именно к ним вышел папа на минуту занять какую-то мелочь в мамино командировочное отсутствие, когда я вместо хлеба отрезала себе кусочек мяса с костяшки пальца.
Хлынула кровь, от растерянности я не могла сообразить, что делать с этим кусочком мяса и выбежала в коридор:
– Папа! Что надо сделать? Выбросить или приставить?
Перепуганный не меньше моего папа забыл, за чем пошёл, и вместе мы заметались над моим пальцем, пока папа в полной растерянности не велел мне приставить кусочек на место – «авось, прирастёт». Он таки прирос, и надо заметить, довольно живо. Мама, вернувшись из командировки, увидела его на своём месте, хоть и с небольшим смещением.
С нами через стенку жила семья рабочего Гусева, его сын Володя учился в моём классе. Мальчик был немного старше меня и значительно крупнее, светловолосый с упитанным лицом. Родители же его были невысокими людьми и в чём-то походили на соседей справа, хотя дружбы с ними не водили. Впрочем, никто из наших соседей между собой особенно не общался. Пожалуй, только мои родители водили дружбу понемногу со всеми, и в основном, папа.
– Изучаю народ, – говорил он.
Эти хождения в народ, сопровождающиеся ежедневным опьянением, были тяжёлым атрибутом папиной свободной профессии для мамы и для меня. Родное дитя алкоголика, пьянство я знала с рождения – в той же мере, что музыку и литературу, – и не выносила его бескомпромиссно. В народ папа ходил и в местный пивной бар. Эти дни я не любила: поход начинался с утра, иногда вместе с соседом Федей, и к вечеру папа приходил спать. «Уж это Тушино, – вспоминала мама, организовавшая переезд из нашей отдельной квартиры в коммунальную на Сокол, – я просто счастлива, что от него избавилась!»
Народного района и вытекающих из него последствий мама не любила никогда. Для меня это самая счастливая пора. Папа одинаково удобно и увлекательно чувствовал себя на любом ландшафте, его драма вершилась в иных ипостасях.
Отец Гусева сильно пил, и жена его сильно от этого страдала. Она работала учительницей, выглядела забитой, но женщиной строгих правил, и старалась согласно им воспитывать сына, однако пьянство отца не позволяло. За стеной часто разражались скандалы и битвы. Гусев бил жену и сына, а папа иной раз разнимал их, уже не выжидая, позовёт или не позовёт жена Гусева на помощь. Володя после побоищ пропускал школу, и в классе немного спекулировал этим, чем мне и не нравился.
Кроме того, он старался выглядеть нарочито прилежным и исполнительным учеником, и мне виделось в этом сознательное двуличие, так как все знали, что за воротами школы он курил, пил и грубил. Но не дома и не в школе.
Семья Гусевых разваливалась на глазах. Папа волею судьбы оказывался жене Гусева консультантом по разводу, хотя одинаково жалел обоих.
– Чрезвычайно умный мужик, этот Гусев, – делился он с мамой. – Философ, даром что рабочий. Понимает всё лучше своей жены. Но думает не столько о семье, сколько о мироздании. Здесь они с женой не сходятся, и он начинает бить посуду, угрожая покончить с собой.
Наступила осень. Газоны пожухли, и стояли туманы. Вернувшись однажды из школы, мы с Володей застали обе наши квартиры открытыми настежь. Входила и выходила милиция.
Гусев повесился.
Папа давал свидетельства, помогал составлять акт о смерти.
– Что это? – спросила я в последующие дни, услышав внизу первые такты похоронного марша.
– Гусева хоронят, – сказал папа, и мы вышли на балкон.
Процессия проходила под аркой наших лоджий. С высоты шестого этажа я видела лежащего в гробу – с непомерно большой, фиолетовой головой.
– Почему такая большая голова? Почему фиолетовая? – спросила я.
– От удушья, – объяснил папа.
Изо всей процессии это было единственное тело, что смотрело прямо на меня. Его пропорции с непомерно раздувшимся, как неровный мяч, сизым лицом, долго преследовали меня. До сих пор, тридцать с лишним лет спустя, эта картина ясно стоит у меня перед глазами, перекрывая более важные вехи моей жизни. Творческая память.
Летом окна и балконную дверь мы держали открытыми, и по вечерам наша маленькая квартира на шестом этаже дышала ночным теплом после жаркого дня. Тянуло свежестью из ближнего оврага и квакали лягушки. Мы укладывались в полночь, а в выходные дни засиживались за полночь.
Я занималась в своей комнате одна, но с открытой дверью, чтобы слышать жизнь в квартире. В старших классах, связанная школьными обязанностями, я засиживалась допоздна и не могла вместе с родителями посмотреть по телевизору на сон грядущий «киношку» (по папиному словарю, а так же «кинку»), но прослушивала их все через открытую дверь.
Родители занимались каждый своими делами и переговаривались. Мы уже собирались укладываться спать, как на улице раздались женские крики: «Помогите!.. Помогите!..» Кровь застыла в жилах. Слухи о Тушинских насилиях и убийствах, сопровождающие нас с момента переезда, всплыли в воображении.
В кинотеатре «Балтика» бандиты проигрывали в карты места и после фильма отслеживали и убивали зрителя.
На нашу одноклассницу Таню напали насильники, и девочка на уроке сошла с ума, напугав нашу математичку. Со своей парты я видела, как Таня, не отвечая на вопрос учительницы, пощипывает себе лицо.
На бульваре Яна Райниса в проходе меж двух домов ранним утром нашли убитую.
Вечером нашу Ларису преследовал бандит, и когда та в спешке упала, наступил ей ногой на спину, чтобы не убежала. Лара закричала от страха, и бандит сбежал, оставив на Лариной куртке свой след.
Мама в молодости бежала от преследователя по лестнице собственного дома. Добежав до своей квартиры и сумев открыть её ключом, мама захлопнула дверь перед носом бандюги и, обессилев, села на пол под дверью, всё ещё видя перед собой его ухмылку.
Шпана в подворотнях преследовала малолетних девочек, не взирая на их ранний возраст.
Весной восьмидесятых, когда начал таять снег, на улице Гришина нашли труп восьмилетней девочки.
Я росла в окружении насилия. Страх насилия держал меня начеку каждый день, и особенно вечер, в течение всей моей жизни. Я не входила в подъезд, если там уже кто-то был. Не садилась в лифт, если кто-то собирался в него сесть. Я выглядывала свой путь издали, чтобы обеспечить себе физическую безопасность. Москва – опасный город. Нас учили, что все большие города мира опасны. Теперь я знаю, что это не совсем так.
– Папа, кричат! – я чуть не выпрыгнула в раскрытое окно в ночной рубашке.
Папа надевал брюки. В соседнем корпусе кто-то выглянул из окна. В ночи района светилось всего несколько окон, остальные семьи спали.
– Валя, куда ты один?! – в ужасе запротестовала мама. – Только с кем-нибудь!
– Я Федю позову, – согласился папа.
– Папа, скорей! Опоздаешь! – нервничала я.
Крики продолжались, обнадёживая, что жертве всё ещё удаётся избежать расправы. Папа вернулся через час, ухмыляясь и качая головой.
Федя идти отказался, и когда папа спустился на улицу, увидел несколько таких же одиноких, как он сам, рыцарски настроенных соседей. Группкой они пошли на крики и пришли в соседний дом на девятый этаж, где возле квартиры, откуда слышались крики, уже толпились соседи.
Дрались по пьянке муж с женой, уже не первый раз, и соседи колотили в дверь, убеждая их открыть. Когда прибыла милиция и взломала дверь, публика увидела, что жена вопит: «Помогите!», – бегая с топором в руках за мужем.
Бывшую окраину Москвы и рабочий район Тушино, суть которого справедливо характеризовало словосочетание «тушинский вор», застраивали новостройками и заселяли приличной, в большинстве профессиональной публикой, не только московской, но и других городов и республик. Школы наполнялись новыми детьми из благополучных семей, и через несколько лет именно они заканчивали десятилетку, в отличие от старожилов, после восьмого покидающих школу.
Прошло не менее десятка лет, пока из атмосферы Тушино не исчез бандитский привкус и, под натиском переселяемых миллионов, район не превратился в одну из знаменитых московских новостроек, любимый нами по-юношески на всю жизнь.
Не перестают изумлять наши психические возможности. Мы прочно защищены собственной природой. Это позволяет нам иметь счастливые, ничем не омрачённые воспоминания, невзирая на нарушения психики.
8. Коля Рубцов
У нас постоянно кто-то жил. В то время папа переводил азербайджанских поэтов, и попеременно у нас ночевали гости из Баку: то красавец Чингиз Алиоглы, молодой, но уже видный поэт; то Мамед Араз, ведущий поэт Азербайджана, тихий и на редкость необременительный человек, которого за внешность я по незнанию много лет считала мелким служащим, типа бухгалтера; то насмешливо умный и похожий на обезьянку Фикрет Годжа, Ага Лычанлы с лицом Будды, рыжий Вагиф Насиб, – то знаменитый нефтяник республики и всей страны Исрафил Гусейнов, мамин любимец, а то и неизвестный азербайджанский родственник. «Они все такие разные,» – удивлялась мама.
Кроме того, из Сибири приезжали мамины друзья, коллеги и родственники, из Крыма мои дядья – Юра, Лёня и Валера, симферопольская писательница и друг семьи Лена Криштоф. Однажды дядя Женя из Новосибирска заболел и пролежал у нас дома неделю с тяжёлым гриппом. Мама лечила его, возвращаясь после работы, и когда он поправился, подарил маме свои ручные часы, а мама ему свой магнитный браслет.
Мне нравилось присутствие гостей – в доме становилось разнообразно и весело. С папой азербайджанские друзья обращались запросто, называли его Валей, хлопали по плечу, а маму все они величали Галя-ханум и ценили обоих за почти восточное гостеприимство. Почти, потому что иногда не хватало денег, и гостей угощали скромнее, а занимать, как сделал бы в этом случае истинный азери, у родителей не всегда получалось.
Чингиз очень хорошо говорил по-русски и на мамин вопрос рассказал, как мальчиком очень рано начал читать русскую литературу в оригинале. Через русский язык он познакомился с мировой литературой, поскольку на азербайджанском переводов не было. Таким образом русскому языку он был обязан своим образованием и считал его своим вторым родным языком. В Чингизе удивляло это сочетание красавца с поэтическим даром. Он долго не женился.
Однажды он всё-таки приехал в Москву с женой, красавицей под стать себе. Жена оказалась не в меру ревнива и уже на следующий день стояла во дворе нашего дома и вызывала Чингиза через посыльных, озадачив всех нас, включая Чингиза.
– Валя, я сейчас её увезу, – сокрушался Чингиз.
– Это не жена, – удручённо разводил руками папа перед мамой. – Она ведёт себя, как любовница!
Азербайджанских детей часто привозили на лечение в Москву от последствий полиомиелита. На моём веку это были маленькие дочери с увечьями ног. Одну из них мы даже ходили с мамой навещать в больницу. Она лежала – темнокожая кудрявая худышка на большой белой кровати – с ногой на вытяжке и от боли плакала. Я сама отнесла ей свою любимую книжку «Три сказки и ещё одна» Каверина, которая так и осталась в больнице. С тех пор я не встречала переиздания этих замечательных сказок и всегда скучаю по ним.
«Проходной двор», – временами в сердцах называла мама наш дом, но не было случая, чтобы она отказала кому-нибудь в пристанище, ведь гостиницу в Москве достать было невозможно.
Наша игрушечная квартира имела относительно большую кухню, куда вмещалась тахта, именно там и спали наши гости. Эта тушинская квартира на шестом этаже блочной белой новостройки, в самом начале Туристской улицы, была угловой, с окнами во всю стену, залитая светом и солнцем, с большой лоджией, в открытую дверь которой летом в комнаты вступала свежая ночь. Я любила её, и до сих пор она снится мне в моих самых светлых снах.
Мне было лет тринадцать, когда в ней впервые появился Коля Рубцов. У Коли в Москве, кроме папы, близких друзей не было, и он, наезжая из Вологды по издательским делам (он был членом союза писателей Вологды), жил только у нас по неделе или около того.
Его приезд превращался в нескончаемый мужской завтрак на кухне с пивом, а то и с поллитрой за встречу и дружбу, который я заставала, приходя из школы. Они закрывали дверь на кухню, пытаясь спасти меня от табачного дыма коромыслом, в сизых клубах которого они неразличимо терялись за грановитым стеклом, откуда, бывало, до вечера, до самого прихода мамы с работы раздавалось гудение их разговора.
Кухня наполнялась неопрятным мужским запахом помимо табачного и спиртного, папиросные бычки чадили в остатках рыбных консервов среди удручающего беспорядка, и необходимость заходить на кухню меня обременяла. Я не выносила подобного мужского времяпрепровождения, поэтому изо всех гостей Коля мне нравился меньше всех. Его внешность – мелкий, худосочный, неказистый, востроносенький, с немощной лысиной в жидких волосах, малоопрятный, бедно одетый, неухоженный мужчина, запахнув вечный шарф на шее, с приниженным и безответным выражением лица, – ассоциировалась у меня с пьянчужкой монтёром. Я старалась не выходить из своей комнаты. Коля также не выходил из кухни. Однако неудобство сосуществования сохранялось.Он, видимо, чувствовал мою неприязнь, потому что в папино отсутствие боялся оставаться со мной один на один в квартире и начинал звонить папе по редакциям и издательствам, куда тот отправлялся по делам, умоляя его скорей вернуться. Коля был убеждён, что я на него сержусь, и так как папе не удавалось по телефону его разубедить, звонил до тех пор, пока папа не приезжал, – и все мы облегчённо вздыхали.