Другие вольеры. Волонтёрские записки

От автора. Текст художественный, а значит, есть вымысел, несовпадение героев с прототипами и тому подобные выкрутасы. Но на реальных событиях основано – факт.

Посвящается, ясное дело, Кристинке, а также одному приюту города Москвы и всем его обитателям

Пролог

Другие вольеры

В зоомагазине, в шкафу за стеклянной дверью, лежит чихуахуа. Над ним табличка: привит, кастрирован, в роду такие-то и такие-то личности, цена – сорок тыщ.

Чихуахуа лежит на боку, будто выполняет команду «Умри!». Косит пластмассовым взглядом в зал магазина.

Рядом останавливаются две девушки.

– Смотри, на игрушку похож!

Это звучит умилённо. Умилённые, страшные слова.

В соседнем шкафчике – площадь у них примерно как у аквариумов средней величины – сидит шпиц. У шпица приступ интроверсии, он повернулся мордой к стене и мохнатым задом – ко всему человечеству. Привит, кастрирован, расчудесная порода такая-то, сорок пять тыщ.

Кристинка ждёт меня снаружи. Магазин этот – рядом с приютом, обычно мы закупаемся в другом магазине, около её дома, там нет животных. Сюда она вообще заходить отказывается. «Концлагерь», – говорит.

…Однажды, дежуря в редакции, я написала этому магазину письмо: что происходит? Почему они лежат на боку и уходят в себя? Жара? Тоска? Нехватка движения и игр? Водка-наркота? (Ладно, последних двух слов я не писала, но они неотступно, под незатейливый проигрыш, пелись у меня в голове.)

Ответили. Собак утром и вечером привозит-увозит специальный заводчик. Выгуливают специальные выгульщики. И собакам не жарко: под потолком аквариума, если вы заметили, колыхается специальная синяя мишура. Это кондиционер. А на стёклах написано, чтобы люди костяшками не стучали и вспышками с телефона не сверкали. Всё под контролем, всё идёт по плану.

И я склонна верить. Взять и разлюбить магазин было бы лицемерием: у них бывают жирные скидки, что позволяет покупать для приютских больше, а ещё они сотрудничают с благотворительным фондом – у выхода стоит большая красная корзина, куда собирают корм и лекарства, а фонд развозит в приюты, и в наш тоже.

Строго говоря, это двойной стандарт: приют и зообизнес разделяет баррикада из сена и колючей проволоки. Чем больше собак покупают, тем меньше шансов на пристройство у тех, других, наших.

Но на магазин грех жаловаться. Нам любая помощь нужна.

Словом, не сомневаюсь, что с аквариумными собаками обходятся настолько гуманно, насколько позволяет система.

Но пластмассовость во взгляде у чихуахуа никуда не уходит. Ей некуда деться, как некуда деться и соседу-шпицу от людей вокруг. Это лазейка, сквозь которую сочатся, сочатся на них тоска и уныние.

Они на виду.

…Я забираю консервы, пелёнки, купленные на деньги жертвователей. Трамбую в пакеты и выхожу к жмурящейся от солнца Кристинке. Она отбирает у меня один пакет, и мы идём к промзоне.

– Аля! Прячься!!

Спрятаться на полигоне негде, поэтому я встаю в бойцовскую позу и протягиваю руки для обнимашек. И не падаю только потому, что те, кто собирался сбить меня с ног, в итоге подпирают с двух сторон. Царь и Марфа. Они не очень-то крупные – скорее поджарые, – но из вольера вылетают на полной скорости, отсюда и Кристинкино предостережение.

Уважив, облапив и обшерстив меня, они тут же переключаются на следующий объект: волонтёршу Майю с печеньками.

Царь и Марфа – соседи по вольеру, и все удивляются, узнав, что они не родственники. Оба весёлые и разбитные, и у обоих узор – коричневые этюды на белом. Один узор на двоих, только Царь гладкий, а Марфа курчавая, и нос у неё чуть лисий. А ещё они вечно во всём соревнуются, хоть и получается это у них не агрессивно, а весело. Сангвиники, что тут скажешь.

– Царь, иди нафиг! – Майя машет руками, отгоняя белую морду от Марфиной порции крекеров. Марфа прекрасно понимает царёвские настроения – она такая же – и не злится: быстро уминает крекеры и подметает хвостом полигон.

– Пофоткай меня с ними, – просит Кристинка. – Если нормально выйдет. Они ещё долго тут дебоширить будут.

Фотки нужны для приютского паблика: хоть Царь с Марфой и не щенки – по человеческим меркам им под тридцатник, – шанс на пристройство у них неплохой: видные, общительные, бесшабашные собаки.

Кристинка переделывает свой рыжий хвостик, возродив его чуть выше, на макушке, оправляет синий комбинезон – яркий, новый, ещё не порченный крысами – и принимается за своих подшефных. Наклоняется над Марфой, чешет курчавый затылок, опускается на корточки, жмурится, тискает обоих и в конце концов берёт Царя в охапку и усаживает его перед собой на задние лапы.

– Вот мы какие красивые! Самые красивые! Ну как такого не взять!..

Я недавно обчиталась умных книжек про собачий язык – «Сигналы примирения», «По ту сторону поводка»[1] и так далее. Там, если вкратце, – о том, что псовые понимают нормальные человеческие сигналы по-своему и некоторые сигналы им неприятны. Книги подарили мне волшебный мир знаний и мозговой перекос: теперь я невольно анализирую сценку между Кристинкой и собаками и представляю себе, о чём Царь с Марфой сейчас могут думать. Получается примерно как у Джойса – поток сознания.

Села нос к носу: вызов угроза аларм!

Наклоняется над Марфиной головой: доминирование угроза аларм!

Обнимает Царя и достаёт телефон для селфи: а это вообще что за штукень тупорылая носом тычут аааааааааа помогите!!!

– Ты бы покинологичнее встала, что ли, – говорю. – Кинологи фотки увидят и не поймут.

– Да что ему сделается, если три секунды попози… – отзывается Кристинка и захлёбывается от царёвского поцелуя: улучил момент.

По сути, она права. Если эти фотографии и попадутся на глаза паре-тройке кинологов, те просто поплюются и забудут. Но нам-то нужно привлекать широкий круг людей, а широкому кругу тисканья и селфи с улыбкой в камеру нравятся больше. Да и на Кристинку собаки реагируют как люди, только со смещением фокуса. Людям нравится её трогательная внешность, а собаки видят прежде всего то, что под ней. У Кристинки полная гармония в этом плане.

А родной пёсий язык, язык жестов и телодвижений, в приюте за ненадобностью уплывает. Вернее, забивается в глубины сознания, и вытащить его обратно не так-то просто.

Но главная причина, почему человечий язык приютские псы принимают взахлёб, – думаю, в другом.

Им не хватает внимания.

В магазине животные вниманием измучены. Что с того, что там висит табличка – стекло руками не лапать? Взглядами тоже залапать можно. Отсюда тоска и уход в себя.

Здесь, в приюте, – другая крайность. Здешние – брошены и непрошены. И когда приходят волонтёры – полигон светлеет.

Гулянки. Игрушки. Почесушки. Крекеры. Да крекеры – чёрт с ними: вкусно, невкусно, ты дай, разберёмся.

В жизни на десять минут появился смысл. У тех, магазинных, – десять минут отдыха от людей, у этих, приютских, – десять минут людей.

Это другие вольеры.

Глава 1

Чинуша

А познакомились мы в суде.

Вернее, как познакомились: развиртуализировались. За три дня до того я добавила её в друзья во «ВКонтакте» и спросила: «Здравствуйте, вам корм нужен?»

В ответ пришло сообщение со смайлами вместо пробелов.

«Здравствуйте!)Всегда нужен!)Это же приют!»

Чуть ранее моя ученица Настя выдала мне тринадцать кило диабетического корма, из которого вырос её овчар. Тринадцать – потому что два кило он уже схомячил.

На следующий день корм вывезла на машине какая-то девушка-волонтёр. А с Кристинкой мы болтали во «ВКонтакте» несколько вечеров подряд. Кристинка на пять лет меня младше, волонтёрит в приюте с пятнадцати лет и учится на госслужащую. Однажды она мне написала:

«Не хочешь в суд сходить?»

Я поперхнулась.

«Судят малолетку, – продолжала она, – за то, что покупала в зоомагазе котят и отреза́ла им головы. Был ещё парень, но его по малолетству отпустили. Нужно побольше слушателей. Это в четверг».

В четверг я стою в центре зала её станции метро и глазею по сторонам. Во «ВКонтакте» у Кристинки дерево на аватарке и цитата Махатмы Ганди в статусе: «Если желаешь, чтобы мир изменился, сам стань этим изменением». Я тогда ещё подумала, что узнаю её, наверное, по каким-нибудь дредам и огурцам на штанах. Но потом увидела в подписках «Светка Супер Ноготки» и поняла, что обойдёмся без дредов.

Но всё-таки я её вижу сразу.

Выбегает навстречу: невысокий рост, гладкие рыжие волосы, бежевый пуховик. Чёрные, немного раскосые глаза, лучезарная улыбка.

– Привет, извини, давно ждёшь? Поехали, там ещё телевизионщики подойдут, движухи будет много, маразма тоже.

Мы забиваемся в поезд в сторону центра.

– Ну, рассказывай! – кричит она мне в ухо. – У тебя есть собаки, кошки?

– Два кота! – ору в ответ.

– Подкидыши?

– На помойке нашла обоих!

– Кастрировала?

У меня, кажется, ползёт вверх правая бровь.

– Не-а, – отвечаю. – Но с этим нет проблем. А у тебя – Вадос, так?

О Кристинке я всё-таки успела немного узнать, пусть не во «ВКонтакте», а в Инстаграме. «Вадос – мой лучший любимый друг!» – сообщает она под фотографией годовалого овчара с болванским выражением на морде.

Когда таким образом основные моменты прояснились, Кристинка рассказывает мне о деле.

Началось всё в лохматом году, когда оба – и парень, и девка – были школьниками. Парню на тот момент не было и шестнадцати, поэтому его отпустили. Девка чуть старше и огребает теперь в одиночку. Они ещё и встречались, а потом он её бросил. Бабья доля – полный набор.

В предбаннике уже собрался народ: парочка активистов – тоже лет на пять меня младше, пара Кристинкиных сокурсников и охранник в скафандре, как у Дарта Вейдера.

– …Я вообще часто езжу в Вязёмы, – рассказывает кому-то низенькая девчонка с пухлым и грозным лицом. – Там мой знакомый сидит. А сюды у меня вообще аккредитация. Активистка, спрашивают? Чё, правда, что ли? Ага, а по мне прям незаметно, да? Бесит.

Девчонку отбрасывает дверью в сторону, и в предбанник вваливаются люди с камерой, штативом и предприимчивыми лицами.

– Макс, – представляется парень лет под тридцать, с чёлкой а-ля «первый парень на районе» и профессиональной хитрецой в глазах. – Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало.

Охранник сканирует нас, и мы поднимаемся на третий этаж.

– Вот эта?

– Ага.

Девка-живодёрка сидит в трёх метрах боком к нам, нога на ногу, лицо рябое и не выражает абсолютно ничего. В нашу сторону не смотрит; краем глаза уловив камеру, спокойно берёт папку и заслоняет ею лицо. В таком положении и остаётся.

– Значит, так, – говорит Макс, не особо стесняясь живодёрки. – Кто из вас активисты? Вот вы все? Короче, смотрите, мы делаем сюжет. Вот после суда она выйдет, а там вы уже ждёте. Вот, держите бумажки, кинете в неё и покричите что-нибудь.

– Чего?!

– Ну чего-чего. Типа «сдохни, тварь». Ну проявите фантазию, нам движуха нужна!

Он суёт нам какие-то бумажные огрызки, аккуратно разодранные и скатанные в шарики, а его коллега – девушка-оператор с каре и мартышечьими чертами лица – предлагает всем беляши. Я вежливо отказываюсь, ребята переглядываются: они ещё немного ошарашены тем, что им предстоит. Только Кристинка еле заметно усмехается.

Тут открывается дверь в зал суда, всех зовут, и мы идём – кто с беляшами, а кто с бумажками.

Зал тесный и полупустой; мы падаем на галёрку, телевизионщики скрежещут штативами сбоку. За нами всё та же дартвейдерская охрана. Судья – моложавая тётка с высохшим лицом. Живодёрка сидит в первом ряду, чуть наискосок, рядом с ней – рыхлая баба с пергидрольными волосами и в костюме «Абибас». Мать её.

На самом заседании ничего замечательного не происходит: оно уже четвёртое или пятое по счёту. Всё уж давно понятно и сводится к тупой бюрократии.

Я смотрю живодёрке в спину. У меня почему-то даже её спина вызывает нездоровый интерес.

– Подсудимая хочет что-то сказать? – спрашивает судья.

Меня толкает в бок Кристинка. Шепчет своим нежным голосом с неожиданной злостью:

– Слушай, слушай. Сейчас она будет изгаляться. Лишь бы на зону не попасть.

– Галёрка, тихо!

Живодёрка встаёт, рябое лицо по-прежнему закрыто, будто она родилась с папкой в нужном месте.

– Ваша честь, – говорит она. – Вы не представляете, насколько мне эмоционально тяжело. Я сплю плохо. Я каждую ночь вижу перед собой то, что делала. Я не могу себя простить.

Я вдруг замечаю, что ноги у неё кривые.

– Заседание окончено, – говорит судья. – Все свободны.

У выхода уже топчется живодёркина мать – страхует на случай непредвиденного. Кажется, лица у нас в суде и правда были кровожадные.

Здесь же стоят камеры. И Макс-репортёр.

– Короче, активисты! Ваш час. Бумажки наиз- готовку!

Становится тихо. С неба падают скупые снежинки.

Дверь открывается, и на улицу выходит живодёрка. Выцветший зелёный пуховик, капюшон надвинут на лицо, и снова, снова, снова папка.

– Ну же! – кричит Макс.

Мы смотрим на бумажки в руках. Потом на Макса как на дебила.

Чья-то бумажка падает на асфальт, как пародия на снежинку, и прыгает по тротуару. Живодёрка, закрываемая матерью с тыла, топает на своих кривых ногах мимо нас и скрывается за углом.

Кристинка первая идёт к мусорке и демонстративно выкидывает Максову бумажную поделку.

Макс тут же как-то весь выпрямляется и становится насмешливым, как ребёнок, который с трудом пытается скрыть обиду.

– Блин, ну отлично. Вы как бы всё запороли. Мы договаривались, не?

Ему никто не отвечает. Так и расходимся, не прощаясь.

– Ничего мы им не должны, – говорит Кристинка. Мы проводили остальных ребят и забились под крышу торгового центра, греемся и едим. – Тоже мне звезда журналистики.

Меня сейчас интересует не Макс и даже не видеоролик.

– А с этой-то что будет? – спрашиваю.

Кристинка пожимает плечами.

– Да что-что. Слышала, как она распиналась? Они это любят. Да и возиться с такими делами никому не надо. Если бы не активисты – никто бы не дёрнулся. Того вон отпустили, этой по-любому условный дадут. Ус-лов-ный! – чеканит она и улыбается. Я вдруг чётко осознаю, что эта улыбка у Кристинки – что-то вроде фишки. Улыбка для особых случаев, лучезарная и жуткая. – Так что не парься. Ешь. Я просто уже насмотрелась, – говорит она.

Мы молчим. На улице чуть потеплело, слегка моросит, пробка на шоссе увеличилась, а дворники на стёклах ускорились.

– Я поэтому на чинушу и учусь, – наконец говорит Кристинка. – Чтобы хоть как-то и хоть на что-то влиять. А пока я только рабочая сила. Уже хорошо.

– Это ты про волонтёрство?

– Ага. Ты, кстати, собак не боишься?

На следующей неделе мы поехали в приют вместе.

Глава 2

Крещение

– Кристина, кыш отсюда.

Это говорит человек с редкими седыми волосами и красным лицом. Кристинка ободряюще мне кивает – мол, не принимай всерьёз – и уходит в соседнюю дверь, как она говорит, к собакам. Я остаюсь за столом напротив краснолицего человека. Это Яков Львович, директор приюта.

Мы сидим в тесной комнатке с горами круп, кормов, газет, чьими-то куртками, шприцами, раскрытыми тетрадками, раковиной и холодильником. Это называется «офис».

В соседней комнате карантинная – место, где держат животных-новобранцев до полной ветеринарной обработки. Кристинка мне уже объяснила, что это миф, будто приютские животные сплошь блохастые и щедро источают заразу. Зараза тут просто не пройдёт.

Яков Львович смотрит на меня. В его голубых глазах есть что-то жутковатое. Примерно как у хаски, у тех, чьи глаза голубые и каёмочкой обведены. Но на хаски я уже налюбовалась и вздрагивать от их вида перестала, поэтому и на Якова Львовича смотрю открыто и дружелюбно.

– Ну, расскажи, – говорит он. – Кто такая, откуда и зачем тебе это всё.

– Алина Беляева, двадцать пять лет, живу в Москве, надо – потому что животных люблю.

Он щурится.

– А родители кто?

– Родители в разводе, отца не знаю, мама редактор…

– Учишься где?

Я немного озадачена, но до меня тут же доходит. Ещё раз напоминаю:

– Мне двадцать пять лет. Я давно отучилась, театральный институт, драматургия.

У меня светлые волосы и физиономия на пару лет отстаёт от паспортного возраста. Пока что от этого нет никакой выгоды, одна морока, вот как сейчас.

– Значит, работаешь?

– Да, я…

Осекаюсь. Смотрю в его глаза и понимаю, что нельзя, нельзя говорить, что работаю я в районной газете, ещё с универских времён.

– В молодёжном театре в Доме культуры пьесы ставлю. И немного русский с литрой преподаю.

Это правда: в редакции меня называют «нашей драматургиней», а в театре – «нашей филологиней».

– Хм. Понятно. А парень есть?

Слегка обалдеваю.

– Есть, живём давно вместе. А что?

– Нет, это так. Ты куда пойдёшь – к кошкам или к собакам?

– К кошкам, конечно! Я кошек люблю.

– Убирать у них сможешь?

Я смеюсь.

– А чего тут не смочь? – поясняю, потому что он, в свою очередь, не понимает, что тут смешного. – У меня у самой двое.

– Одежда есть переодеться?

Смотрю на свои джинсы и толстовку с идиотской картинкой на груди.

– Да у меня такая, которой не жалко.

– Ладно. Иди, – говорит он и встаёт сам. Мы выходим.

Кошки обитают в домике напротив офиса. Вообще что офис, что кошкин дом – этакие квадратные бетонные глыбы, и слово «домик» не очень-то с ними вяжется, но, по крайней мере, оно отражает их автономность. Кристинка рассказывала, что раньше на месте приюта был завод, потом ему снесли крышу и остались домики да полигоны. Здесь везде промзона, серый снег, лай да холодный ветер.

– Воду, – говорит Яков Львович, – из шланга бери, вот так. Грязную сюда выливай, – и показывает куда-то в угол рядом с водопроводом.

– Что, вот прямо сюда?

– Вот прямо-прямо сюда, – в тон отвечает он и выдаёт подобие улыбки.

– Ясно, – говорю и захожу в кошкин дом.

Внутри домика – ковры с орнаментами, пыль, лампочки в углах, натопленное тепло… и микроклимат. Так мне хочется это обозвать.

Когда, к примеру, в помещении много парней, то пишут: в воздухе сплошной тестостерон. Когда учёных – пишут, что сплошные мозги. Ну и так далее.

Здесь в воздухе сплошная пластичность. Линии, изгибы, повороты, грация – всё это вокруг, обволакивает и уводит за собой. Психоделика напополам с аллергенной шерстью.

Чтобы вернуться на землю, я думаю о том, во сколько обходится приюту содержание сорока кошек. Неудивительно, что собак в десять раз больше: они в основном в будках, а будки в оградках, обогревателей там никаких нет.

Я прикидываю, что надо сделать. Вымыть пол, вытряхнуть подстилки и, главное, поменять наполнитель в лотках. В качестве наполнителя – опилки. Кристинка рассказывала, что приют сотрудничает, помимо всяких зоомагазинов и аптек, ещё и с лесопилом. Так что опилки, как побочный продукт, достаются приюту бесплатно.

Я проверяю, есть ли у кошек вода. Есть. Сухого корма тоже полно, навален грубо в большие собачьи миски. Корм – медальки с шершавой поверхностью, рыжевато-бурые. Самый дешёвый.

Резиновые перчатки у меня с собой: здесь какие-то есть, но я перестраховалась. Перчатки – это хорошо: меньше соблазн погладить.

Пластичность вокруг меня сгущается. Здесь явно заинтересовались моим занятием и мной лично.

Гладить я их не смею. Во-первых, за мной краем глаза наблюдают из окна офиса по соседству, и мне нужно показать, что я пришла сюда по делу. А во-вторых, если кто-нибудь замурчит, я, наверное, вообще умру.

Через полчаса заходит Оскар, один из рабочих, молодой смешливый парень, киргиз по национальности. Он прислоняет к стене длинный пакет с опилками, примерно в свой собственный рост.

– Слушай! Крис спрашивает, долго тебе ещё?!

– Да часа два, – отвечаю. – А что? Вы закрываетесь?

Оскар обводит взглядом комнату и поднимает брови.

– Да нет. Работай сколько надо. Я передам.

Дверь закрывается. Я случайно пинаю мячик, лежащий у моих ног. За мячиком тут же бежит кот. Он тощ, пёстр и потрёпан, и на морде уже читается ворчливость, характерная для пожилых кошек. Но он не стесняясь бежит за мячиком и подталкивает его лапой.

Я уже чувствую, что начала медленно умирать.

В дверь просовывается Кристинкина голова.

– Ты что, застряла тут? – спрашивает. – Какие два часа?

– А что?

Кристинка заходит в комнату. Ей не нужно быстро открывать и закрывать дверь: никто и не думает выбегать, кошки недоверчивы, а тут ещё холодный ветер с улицы.

– О-о… Да ты тут глобально решила… Ну хорошо, я тогда домой. Одна до метро доедешь? Найдёшь?

– Ага.

Кристинка хочет ещё что-то сказать: она, кажется, встревожена. Но передумывает и уходит.

Искать метро мне не нужно: поздним вечером меня подбрасывает вместе с рабочими Яков Львович на своей «Волге».

Придя домой, я глубоко вдохнула и прислонилась ко входной двери. На руках у меня волдырики от моющего средства, на лице – блаженная улыбка. Влад вышел мне навстречу.

– Понравилось? – спросил он.

– Ага! – ответила я.

И разревелась.

Глава 3

Волшебный пинок

С утра я пришла в редакцию и попала в крепкие объятия. Очень узнаваемые.

– Мирон! Ты что, уже всё?

– Не, я в увольнении.

Мирон обходит наши столы, пожимает руку Фомичу, даёт Лёхе дружеский подзатыльник. Нашу начальницу Стасю он уже чмокнул.

– Расскажи, что ли, – говорю.

– Сейчас. Надо ещё кое с кем обняться. И люлей кое-кому повыписывать.

Мирон – наш репортёр. Полтора года назад он ушёл на службу – не в армию, а на альтернативную. Он исчезает в дверях, но через минуту появляется с кофе в одной руке и складным самокатом в другой.

– Не надоело? – спрашивает Фомич, наш корректор. – Бумажки-то разносить?

Мирон счищает со своего самоката остатки снега.

– Всё-то вы, дядь Толь, знаете. Всё знаете.

Повторение в быстром темпе – Миронова фишка. Я, мол, неугомонный репортёр, чадо большого города.

– Ну вот, – говорит выпускающий Лёха, – а хотел в зоопарк.

– Уж лучше бумажки.

– Ну рассказывай, – говорю. – Почему почтальоном? И почему про зоопарк передумал? Это ж твоя мечта была.

Мирон высокий, мощный в плечах, холеричный и слегка шепелявит. Эта шепелявость, как ни странно, работает на его образ: я, дескать, такой занятой, что некогда выговаривать слова. Ещё у него тоннели в ушах и нашивка на всю спину «Я всегда буду против»[2]. Он вырос во Франции, в нежном возрасте писал музыку под псевдонимом MC Мирон.

Он садится напротив Стаси и меня, как обычно поставив стул задом наперёд. Когда ему говорят, что это закрытая поза, он отмахивается: а ну вас, мне просто так удобней.

– Ну что вам сказать… Как я в военкомат ходил – просто песня. Они спрашивают: почему гражданка? Я: потому что армия против моих убеждений, а косить не хочу. А армия против убеждений. А косить западло. Они, кажется, про откос удивились больше, чем про убеждения.

– А как же страну защитить? – спрашивает Фомич. – В случае чего?

– Вот в случае чего и поговорим, – отвечает Мирон. – А сейчас я в гробу видал милитаризацию.

– Ладно, ладно, – говорит Стася. – А потом?

– Потом говорю: давайте заявление писать. Они говорят: а вы знаете, что мы можем сделать отмену вашего заявления? Я говорю: а вы знаете, что я могу сделать отмену вашей отмены? Они: хорошо, тогда мы сделаем отмену вашей отмены нашей отмены. Я: отлично, увидимся в ЕСПЧ. На том сошлись.

Стася смеётся. Она старше нас, но компанейская и простая.

– Так почему не зоопарк-то?

Мирон издаёт звук, который у нешепелявого человека был бы фырканьем.

– Да потому что я был тупло. Когда про зоопарк решил. Я ж как рассуждал: о, зоопарк, это тема, я ведь животных люблю, это мечта, бла-бла-бла. А потом в теме покопался. Копался, копался. И понял, что не хочу.

– Потому что клетки? – спрашивает Лёха.

– Потому что клетки. – Мирон кивает. – А почтальоном меня в Соликамск отправили. Я самокат купил и ездил. И ездил, и ездил. С пяти утра до двенадцати. Красота!

Я представляю себе, как Мирон со своими тоннелями и самокатом вписался в древние почтовые интерьеры. Когда-то он так вписался и в редакцию. Он со своей энергетикой умудряется всё перевернуть: мол, это не я у вас инородный объект, а вы инородные! И всё подстраивается под него.

Стася что-то спрашивает у Мирона. Даже его гостевой визит в редакцию похож на интервью.

А я думаю, что домой мы пойдём вместе, потому что мне срочно надо Мирону кое-что рассказать.

Что я и делаю.

– А вот это как раз тема, – говорит Мирон. – Ты чего расклеилась-то?