Римлянин Деций, преемник Араба. Книга первая. В деревне

Долгое детство императора на час (предисловие)

Книга, которую вы прочтёте, полна иронии, вымысла, абсолютно фантастических допущений. Напрасно мы бы искали в этом политическом памфлете на злободневные сегодня темы точных сведений об эпохе, к которой формально отнесено действие – интереснейшей, между прочим. Второй век нашей эры. Черты упадка великой Римской империи уже налицо; для нас, сегодняшних, они несомненны во всем, что происходило тогда, но современники как будто ничего не замечают. Наряду с традиционными, в обществе уже чрезвычайно влиятельны новые ценности, которые римлянина классического периода заставили бы отшатнуться с омерзением.

Чем же примечательна эта эпоха «предупадка» и император Деций, её герой? Гиббон писал об этом времени так: «Как царившая в ту пору безурядица, так и бедность исторических сведений ставят в затруднение историка, который желал бы придать своему рассказу ясность и последовательность. Имея под рукою лишь отрывочные сведения, всегда краткие, нередко сомнительные, а иногда и противоречащие одно другому, он вынужден делать между ними выбор, сравнивать их между собою и высказывать догадки; но хотя он и не должен бы был ставить эти догадки в один ряд с достоверными фактами, однако, зная, какое влияние производят разнузданные страсти на человеческую натуру, он в некоторых случаях может восполнять недостатки исторического материала».

Здесь, между прочим, даётся карт-бланш будущему автору, который осветит эпоху Деция (годы жизни предположительно 195-201 /характерен разброс!/ – 251). О жизни того времени в Риме и провинциях слишком мало известно, чтобы можно обойтись без Фантазии. Собственно, фантастика, черты политического памфлета – эта отличительная особенность всех книг Сабаляускаса. Но здесь они нужны, чтобы восстановить лакуны.

Про исторического императора Деция нам известно очень немного. Про его детство ещё меньше. «Деций, родившийся в посёлке близ Сирмия», – пишет Аврелий Виктор. А где этот Сирмий? В римской провинции Паннония, не близкой по меркам второго века нашей эры (контуры Паннонии сопоставимы с сегодняшней Венгрией). Отметим, что Деций был первым императором Рима, происходившим из балканских провинций. Потом таких будет немало. Современники характеризовали Деция как человека образованного, умеренного и энергичного. Скорее всего, этому он обязан римлянину-отцу (неизвестно, военному или чиновнику, выбор тут невелик). И той системе воспитания, которая даже вдалеке от Рима всё же следовала классическим римским правилам.

«Правильно» проведенные детство, отрочество и юность позволили Децию стать одним из крупных политических деятелей, сенатором, а потом – при довольно загадочных обстоятельствах – сменить императора Филиппа Араба и стать на два года императором самому. Как раз про этот отрезок его жизни нам довольно многое известно. И, как полагаем, Сабаляускас напишет об этом в следующих частях своей книги. А вот про долгое детство императора на час автору пришлось фантазировать – и, повторимся, поневоле, и по авторской склонности к такого рода фантазиям.

Каким же было детство римлянина?

Как известно, оно делилось на несколько чётко определенных этапов, как с социальной, так и с правовой точки зрения. Первый период был известен как «infantia». Он продолжался с рождения до 7 лет. Этот период проходил, в основном, дома под присмотром родителей. Все дети, которые были «infantiae» или «infantiae proximus» (чуть старше) в глазах закона считались «Doli incapax» – неспособными отвечать за свои действия.

До достижения возраста 12 лет для девочек и 14 лет для мальчиков детей называли «impuberes» или «pubertati proximus» (близки к достижению порогового возраста). Они по-прежнему считались «Doli incapax», но им уже разрешалось совершать мелкие сделки с согласия опекуна. В социальном плане на этом этапе дети начинали своё знакомство с внешним миром. Они чаще выходили из дома, проводили время в компании незнакомых людей и даже, если их родители могли себе это позволить, начинали получать образование вне дома. Девушки старше 12 лет считались пригодными для брака. Мальчики считались вступившими в зрелый возраст с 15 лет. Им предоставлялись юридические права и обязанности, хотя до 25 лет они, согласно римским законам, всё ещё имели ряд ограничений.

Какими же были правила воспитания, правила взросления маленьких римлян (которые, конечно, предполагали большие поблажки по мере удаления от столицы; но очертания «римского мира», включающие и педагогические стандарты, полагаем, в знатных семьях старались сохранить). К мальчикам приставляли «педагога» – старого, почтенного раба или отпущенника, обычно грека, чтобы дети ещё в раннем возрасте выучивались греческому языку. «Педагог» исполнял обязанности нашего «дядьки» XVIII в., сопровождал всюду своего питомца, учил его хорошим манерам – «так следует ходить, так вести себя за обедом», дирал за уши, а иногда прибегал и к более крутым мерам; император Клавдий жаловался на свирепость своего дядьки; перед Харидемом, дядькой Марциала, трепетал весь дом, и старик не унимался в своих наставлениях поэту, когда тот уже брил бороду.

Играли они в те же игры, в какие и сейчас играют дети по всему свету: бегали взапуски, строили из песка домики (занятие, вызвавшее у Сенеки горькие размышления о том, что взрослые отличаются от детей только видом), прятались друг от друга, играли в чет и нечет, бегали с обручем, гоняли, подстегивая хлыстиком, кубарь, скакали верхом «на длинной тростинке», качались на качелях. Специально мальчишеской игрой было бросание камешков в цель и пускание их по воде «блином»; «игра эта состоит в том, чтобы, набрав на берегу моря камешков, обточенных и выглаженных волнами, взять такой камешек пальцами и, держа его плоской поверхностью параллельно земле, пустить затем наискось книзу, чтобы он как можно дальше летел, кружась над водой, скользил над самой поверхностью моря, постепенно падая и в то же время показываясь над самыми гребнями, всё время подпрыгивая вверх; тот считается победителем, чей камешек пролетает дальше и чаще выскакивает из воды». Мальчики играли в солдат, в гладиаторов, в цирковых возниц; подарок маленькой зелёной туники того самого цвета, который носили настоящие возницы «партии зелёных», приводил мальчугана, конечно, в восторг. Играли они также «в суд и судьи». Перед «судьёй» шли ликторы с пучками розог и секирами, он садился на возвышении и творил «суд». Эта игра были любимой забавой мальчика, который стал впоследствии императором Септимием Севером. Север правил как раз в то время, когда родился Деций, в 193-211 гг. Вряд ли за полвека, разделявшие детские годы двух императоров, что-то принципиально изменилось.

Плутарх в биографии Катона Старшего оставил хорошую памятку о первоначальном обучении в старинных римских семьях: отец учил сына читать и писать (Катон собственной рукой крупными буквами изложил для мальчика отечественную историю), ездить верхом, метать дротик, биться в полном воинском снаряжении, бороться с водоворотами и стремительным речным течением. Не были забыты уроки «бокса»; отец закалял мальчика, приучая его к физическому напряжению, к боли, к тому, чтобы стойко переносить жару и холод: он был для него «и учителем, и законодателем, и руководителем в физических упражнениях». Можно не сомневаться, что по мере того, как мальчик подрастал, отец знакомил его с сельским хозяйством в разных его аспектах, начиная со свойств почвы и севооборота и кончая правилами рациональной постановки дела.

Ещё важнее, чем знания, приобретаемые на этих уроках, была та нравственная атмосфера, в которой ребёнок рос. Горячая любовь к своей стране, готовность жертвовать для неё всем, – «благосостояние государства да будет главным законом», – убеждение в её абсолютном превосходстве над всеми другими, гордость родовыми традициями, – маски предков мог он рассматривать ежедневно, и о деяниях этих мужей, которыми семья гордилась, часто рассказывали ему старшие – сознание того, что он наследник их доблести и долг его не изменить тому, что завещано рядом поколений, – вот тот «духовный воздух», которым с малолетства дышал мальчик и в котором его воспитывали. Он не раздумывал над тем наследием, которое оставили предки, и не оценивал его; работала не мысль, а чувство, и оно предписывало определённую линию поведения на всю жизнь от момента, когда он надевал тогу взрослого человека, и до того часа, когда вереница предков провожала до погребального костра достойного представителя их рода. «Рим и сила его держится старинными нравами», – сказал Энний, и Цицерону эти слова казались изречением и предсказанием божества.

Цицерон не зря вложил в уста Сципиона Африканского заявление, что домашнему быту и домашним наставлениям он обязан больше, чем книжному учению. «В старину было так установлено, что мы учились, не только слушая слова старших, но и глядя на их поступки: мы знали, как надлежит нам поступать в недалёком будущем и какой урок передать младшему поколению», – эту прекрасную характеристику старинного воспитания дал Плиний Младший, сам получивший такое воспитание в глуши родного Комума.

Когда мальчик надевал тогу взрослого (обычно в 15-16 лет от роду), отец поручал его заботам кого-либо из крупных государственных людей, и для юноши начиналась «начальная школа форума». Юноша сопровождал своего наставника в сенат, присутствовал при обсуждении государственных вопросов часто первостепенной важности, слушал выступления первых ораторов своего времени, наблюдал за борьбой партий, «был зрителем, прежде чем стать участником»; в действии изучал он механизм государственной машины; вместе со своим руководителем шёл он в суд, отправлялся в народное собрание, – «учился сражаться на поле сражения». После этого практического введения в политическую жизнь начиналась военная служба, и юноша или оставался в рядах армии, или же возвращался в Рим и начинал свою политическую карьеру.

Так проходило детство и юность человека сенаторского или всаднического сословия. Надо полагать, и Деция. Сабаляускас расшивает по этой канве. Не ограничивая себя, по собственному обыкновению, ни в чём. Деций, как и предыдущие герои его книг, – только предлог, чтобы высказать своё, наболевшее. Но, собственно говоря, Шекспир поступал с историческими и полумифическими персонажами ещё круче.

Михаил Гундарин

Вводное слово автора

Соблюдая правила хорошего тона, хотелось бы передать приветы и высказать признательность всем друзьям, а также непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Гаю Азинию Квадрату, Юлию Капитолину, Сексту Аврелию Виктору (а также Псевдо-Аврелию Виктору), Флавию Евтропию, Стефану Византийскому, Зосиму, Зонаре, Никострату Трапезундскому, Полемию Сильвию, Феликсу Якоби, Дмитрию Брауну, Григорию Остеру…

Впрочем, стоп! Всех перечислять здесь не буду, список и так уже по сравнению с романом о Филиппе Арабе несколько расширился. Отошлю к ранее опубликованным частям книги о другом римском императоре – о Галерии. Там все великие мира сего за личные консультации (во сне и наяву) поименованы и отблагодарены.

Не могу удержаться, чтобы не выразить особое почтение моему другу Мише Гундарину не только за рецензии на мои предыдущие книги, но и за возможность использовать его поэзию, выдав её за древнеримскую, и за его прочее творчество (в том числе в качестве литературного обозревателя всяких разных премий). Мой респект также забытому всеми Сенковскому, Каверину (последнему не как автору «Двух капитанов», а как тому, кто защитил диссертацию 1 на тему «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского»).

Такую же признательность выражаю Фаине Зименковой, на одном из кинофестивалей в Сочи подарившей мне два своих сборника (рассказов и стихов), и Николаю/Миколе Гоголю, который мне ничего не дарил, поскольку задолго до моего рождения отбыл то ли в лучший, то ли в худший из миров. Помните, как там у Жванецкого? Оптимист верит, что мы живём в лучшем из миров, пессимист боится, что так оно и есть.

Ба! Что я вспомнил! Нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали. Эта некогда опубликованная в журнале «Крокодил» и ныне забытая эпиграмма забытого же Юрия Благова запала мне в память надолго. Навсегда?

Но я вроде добрый, а потому никого в книге не тронул персонально (даже словом, не говоря уж о том, чтобы пальцем).

У озера

Если бы нас не одолевала гордость,

мы не жаловались бы на гордость других.

…Гордость свойственна всем людям;

разница лишь в том, как и когда они её проявляют.

Ларошфуко «Максимы»

– Эй, пацан, ты чего тут стоишь? Встал, понимаешь ли, как истукан – и ни туда, и ни сюда! Это моё место, а ты его занял! Я сам всегда тут стою. Сойди с него! Подвинься в сторону на один кубитус или градус. Чего тебе стоит это сделать? Ну же! Шаг – и готово, другой – остановка! Сделай по-быстрому это и ловко. Ну?

– Вот ещё! Не нукай! Я тебе не лошадь под седлом или в упряжке! Не сойду и не сдвинусь! Вон сколько кругом свободных пространств. Выбирай – не хочу! Сам становись где угодно подальше. Или пристраивайся рядом. Не сойти мне с этого места! Никто мной ещё так нагло не командовал и отродясь не помыкал! Короче, сам дурак!

– Я всегда стою именно там, где ты сейчас воткнулся. Подвинься, я встану, а ты пристроишься рядом со мной. С любого бока, с которого захочешь, возражать не стану. Или сам другое пространство займёшь. Как раз где угодно подальше, – передразнил говорящий соперника. – Выбирай! Или ложись, если хочешь. Тоже в любом месте, даже подле меня… у моих ног.

– Ну, если удастся меня сдвинуть, то, так и быть, вставай на моё. Или же молчи в тряпочку! Или сам ложись…

– И ты не нукай! Хочешь драться?

– Пока нет, но готов, если сам задерёшься.

– Прямо сейчас?

– Потом!

– Когда потом?

– Например, завтра. Или когда сам смогу тебя сдвинуть отсюда.

– Зачем же тебе меня отсюда сдвигать, если именно этот финт мне самому сейчас предстоит проделать?

– Тогда ты меня и сдвигай, в чём проблема?

– Не буду! Не хочу!

– Почему?

– Потому что не вечно же ты стоять тут будешь! Как только ты сам сойдёшь, это место я займу мирным путём, без нападения, без агрессии со своей стороны, и отвоёвывать его придётся уже тебе. Мы мирные люди, но наша баллиста готова всегда пострелять, – придавая своей речи побольше латинской витиеватости и цветистости, попытался резюмировать отрок, назвавший своим место размером в каких-нибудь два квадратных локтя (сubitus) или в один градус на откосе у озера. Тут внезапно с его языка сорвалось: – An immortalis es?! Ты чё, бессмертный?!

Примерно такой диалог состоялся (но пока не закончился, а скорее только начался) у двух шапочно знакомых меж собой балканских подростков у водоёма близ паннонского села с нежным на слух названием Будалия, во всей своей красе раскинувшейся вдалеке от городских цивилизаций и столбовых коммуникаций. Ближе всего к поселению располагался древний римо-иллирийский город Сирмий, но жители Будалии и его посещали крайне редко, а кто-то и вовсе никогда в нём не был, но иногда мечтал побывать там как о несбыточном счастье (или чуде, что сути не меняло).

…Иные и не мечтали: что толку мечтать о журавлях в небе, коли даже синиц в руках нет.

*****

Судя по вялой перепалке, которая и на перепалку-то похожа не была, драться не хотелось обоим. Не то, чтобы пацаны трусили или боялись один другого, руки-то у них с самого обеда как раз чесались, как от скабиеса. Просто обоим не в кайф было проиграть потасовку и упасть в глазах деревенской пацанвы – победивший наверняка не удержится и непременно растрезвонит, даже раструбит всем о том, как благосклонна к нему Фортуна-Тюхе, Богиня удачи, и какой дивной, но неприятно пахучей задницей повернулась она к аутсайдеру. Жуть, как не хотелось стать неудачником, отверженным, отщепенцем, то бишь тем, кто находится у самого подножия пирамиды или под ней, в самом низу местной иерархической системы, сформированной сельской молодёжью внутри самой себя.

Один из подростков – тот, что занял чужое место – сам был не местным. Пару недель назад его родители, прихватив с собой сына, по каким-то торговым делам приехали в село Нижней Паннонии из Карнунта – административного центра Паннонии Верхней. Все они были такие из себя городские и важные, собой гордые, заносчивые – вся семейка! Только прибыли, а юный отпрыск уже как самый заядлый и завзятый лидер верховодил всей селюкской малышней. Как завзятый кавалер, цеплял даже зазевавшихся деревенских барышень. Местные парни-одногодки по известным причинам его не то, чтобы опасались, но обходили стороной (их отцы бить чужака строго-настрого запретили – приезжая семья была не абы какая, не хухры-мухры, а имела некий пусть и непонятный, но чуть ли не сакральный статус и высоких покровителей), поэтому, с одной стороны, юного чужака пальцем в селе не трогали, но, с другой, и его влиянию пока не поддавались. Однако уже самим фактом того, что приезжий до сих пор оставался не отмудоханным до полусмерти, был если не подорван, то поколеблен авторитет тутошнего пацанского лидера, который из последних сил удерживал главенство над своей шайкой-лейкой и внутри неё не только словами, но и кулаками как более убедительным и весомым аргументом.

*****

Второй спорящий у откоса парень, примерно ровесник первого, был местным, однако не авторитетом, а середнячком, и носил имя Гай Мессий Квинт. Деревенские товарищи для краткости кликали его то Мессием, иногда по случайности или заговариваясь называя Мессией, то Децием, сами не ведая о том, что попадали в точку: преномены указывали на древнее оскано-италийское происхождение по крайней мере одного родителя парня – его отца.

Впрочем, в местных сей отрок ходил довольно условно, хотя все именно таковым его и воспринимали, и ни у кого в мыслях усомниться в этом не возникало. Тем не менее родитель парня, декурион, формально командир конной турмы числом в 30 кавалеристов, был прислан из Италии сначала в Аквинк, столицу Нижний Паннонии, затем в Сирмий, а потом и в Будалию, да тут и тормознул. Задержался так надолго, словно именно здесь была конечная точка всех его перемещений, странствий и скитаний. И не просто задержался, а будто и осел в Будалии навсегда, хотя боевой кавалерии в поселении отродясь и близко не стояло – не было в этой балканской точке для Рима никакого стратегического резона.

Кони, как и рабы, были, конечно, почти в каждом сельском домохозяйстве, но на непарнокопытных или пахали, или верхом на них охотились в горах и лесах – к тяготам и лишениям воинской службы четвероногих тут никто не готовил. А уж бездельно и бесцельно гарцевали на жеребцах вообще единицы, да и то раз в год, чтобы повыпендриваться, знатность и значимость свою показать. Поэтому единственным военным всадником в этой глухомани был лишь сам Мессий-(он же Деций-)старший.

Почему он здесь оказался? Возможно, бравый и не воздержанный на язык декурион вместе с женой и детьми был спроважен в такую живописную, но захолустную дыру каким-то его знатным и влиятельным недоброжелателем или же переведён сюда за некую провинность, не обязательно воинскую, как не обязательно и гражданско-правовую, а просто нарочито под него выдуманную, но вот Мессий Деций-младший знать этого не знал. И ведать не мог. Отец подобными сведениями со своим отпрыском (как и с остальными членами семейства) не делился – мал ещё, от горшка два вершка! Впрочем, до недавнего времени это было сугубо субъективное восприятие отцом собственного сына, ибо через пару лет мальчику должно стукнуть четырнадцать и, согласно римским законам и канонам, пришедшим в современный мир от пращуров из далёкой древности, он станет полноценным половозрелым мужчиной, как имеющим право на брак с созревшей для материнства двенадцатилетней девушкой, так и способным на несение воинской службы не в паркетном, а сразу в боевом римском легионе.

Таким образом, сказать можно было двояко: мальчик или уже родился в селе, или был привезён сюда в столь юном возрасте, когда его сознание ещё не работало, а детская память никаких более ранних событий в себе не запечатлевала и не сохраняла. Да и вообще об этом факте Деций-младший даже не задумывался, ибо само собой разумелось, что на свет он появился в Будалии, тут когда-нибудь и пригодится (как говорится, где родился).

*****

Как упоителен, как роскошен летний день в этой части Паннонии!

Места тут действительно были роскошными: горы, долины, равнины, холмы и низины. Вся эта лепота то чередовалась, то в безумном своём буйстве перемешивалась, как в неримском оливье или винегрете – и всего было не только в достатке, но и в избытке.

И ещё тут раскинулось множество пастбищ, где бродили туда-сюда, под корень выедая всю сочную растительность, мирные овцы и бараны, козы и козлы и стада всякой прочей травоядной скотинки. Каждой твари не только по паре. Поэтому чего-чего, а уж молока, сыра и иных молочных продуктов, а также мяса и изделий из него на столах сельчан всегда было завались. Вдоволь – ешь-не хочу!

Других мест, кроме тех, что вокруг, Деций-младший не знал. Даже в Сирмии пацан ещё ни разу не был, как и большинство его односельчан. А потому никогда и не задумывался о том, что если как и могла выглядеть… задница мира, то только так, как выглядело… село Будалия. Ещё не родилось в нём чувство, позволяющее сначала оценить, а потом и начать ценить городскую цивилизацию.

И подрались, и помирились

В человеческом сердце происходит непрерывная

смена страстей, и угасание одной из них

почти всегда означает торжество другой.

Ларошфуко «Максимы»

День был жарок, воздух сух и переливался струями.

– An immortalis es?! Ты чё, бессмертный?! – Деций-младший хотел одного, а получилось, как всегда – подвела вульгаризованная или даже вульгарная сельская латынь. А это означало, что пацан полез на рожон, хоть и всего лишь словесно, хоть и невзначай, хоть негатива в своих мыслях и не держал. Он же в конце концов пропустил мимо ушей «сам дурак», так почему бы и его визави не сделать вид, что не расслышал излишне или неуместно сказанного. Дескать, тебе сделали пас, и ты отвечай тем же: мол, почесались языками, не чешась кулаками.

Однако после столь наглого и острого выпада чужак, занявший не своё место на крутом спуске перед озером, скривил рожу, как будто съел лимон целиком или даже два кислых плода, сжал кулаки и со словами «Если я встану, ты ляжешь! Maxillam discerpsero, oculos confixero. Пасть порву, моргало выколю!» ринулся в драку – защищать если не честь мундира, то свою гордость и репутацию, безупречную для приблудного лидера сельской малышни.

Для Деция такой разворот событий оказался полной неожиданностью, ибо он безоговорочно доверился словам своего визави об отсрочке драки на «потом, например, [на] завтра». Однако где его не пропадала! Мальчик хоть и не успел выкрикнуть своё сакраментальное «Paulisper symphonia canebat, paulisper baro saltabat! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!», служившее боевым сигналом к началу потасовки, зато удосужился резануть коротенькое: «O, ilicet! Ой, всё!»

(А уже всё-всё-всё-всё, надо было раньше говорить о том о сём).

*****

В общем, Децию пришлось мгновенно собраться силами и духом и тоже активно помахать руками и, обезопашивая промежность, подрыгать ногами, чтобы не махать и не дрыгать ими постфактум («после драки кулаками не машут», иногда между делом говаривал ему родитель: поговорка впечаталась в детский мозг ровно так, как в сознание нечестивых галилеян – «Отче наш»).

Первая и вторая атаки приезжего агрессора были успешно отражены, после чего Деций сам пару раз контратаковал – и его удары тоже были мастерски отбиты.

Бум-бам-бух-хрясь по мордась!

Лица обоих, не опозоренные ранее ни единым подростковым прыщом, сейчас окрасились, как ночной месяц, багрянцем. Первый отрок разбил нос второму. Второй первому выбил зуб и поставил внушительный жёлто-синий или даже жовто-блакитний синяк под левым глазом. Без зуба остался явно не Деций, ибо до самой глубокой старости (если его возраст в конце жизненного пути можно так обозначить) и верхняя, и нижняя его челюсти оставались в целости и сохранности и даже косметического ремонта не требовали, не говоря уж о капитальном. К тому же глаз у него был подбит правый: а он, правый, – точно не левый. Чем не аргумент в доказывании теоремы Ферма? Впрочем, эта уже доказана. А вот теорема Кронекера об абелевых полях или гипотеза Ходжи всё ещё ждут своих главных лауреатов.