Злое Лето

Вечером она, остановив карету в узком тупике, опять ушла на всю ночь, и на следующий вечер тоже. Дней десять карета так и стояла в тупике, и в корзине под сиденьем скапливались кошельки и бумажники. Их он в конце концов утопил в помойке, ассигнации поменял на золотые и серебряные монеты. Маясь от скуки и голода, Яд днем сонно бродил по округе, покупал и пытался есть румяные пирожки или жареные колбаски, а потом его до желчи выворачивало в какой-нибудь вонючей подворотне. Потом ел снег и ледышки, чтоб полегчало, промывал талым снегом глаза – щипало. Черные цветы разрастались. Что делать с этим – не знал. Не Хозяйке же жаловаться. Просто терпел и ждал весь день, когда вечером перед уходом Хозяйка разрешит съесть паучка.

Ночью то забывался, то от скуки тихонько звякал тяжелыми кругляшами в корзине. Пытался вспомнить, как прошел день, но память отказывала. Помнил, что каждое утро хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, кто не Хозяйка, и поэтому он раз за разом вылезал из кареты. Но никто и взгляда не бросил, будто он уже не считался человеком. Даже продавцы колбасок смотрели только на монетки в его руках и говорили: «Приятного аппетита, юный господин!» Отражение жутко напоминало скелет. Однажды зашел в аптеку, сам не зная, что ему надо. Протянул золотую монету – аптекарь мгновенно схватил ее, а самого так же мгновенно вытолкал за двери:

– Нищим не подаем!

А и правда одежда из листьев истрепалась, висела под чужой шубенкой лоскутьями. Ноги босые, закорузлые, черные. Он нищий, да. Зубы шатаются, глаза в корке гноя, из ушей течет какая-то дрянь… Яд перестал и днем вылезать из кареты – кроме как за сосульками, которые отламывал где придется и сосал, как леденцы. Вода не давала умирать. Черные цветы в глазах, казалось, были всегда. Но вообще… Это что же, можно терпеть такое жуткое чувство одиночества – как черная пропасть – и не умирать?

Да, не умирать. Надо выжить. Память, может, и не вернется. А значит, он никогда не вернется домой. Ну и что. Жить стоит ради самой жизни. Он забывал все, он с трудом вспоминал, что было утром или вчера – ну и что. Там где-то далеко есть море, а в нем – парусники. Он хотел парусники. И солнце на белых парусах. И свободу.

Хозяйка возвращалась все старше, все вонючее. Снова проступили провалы глазниц, кожа будто отслаивалась изнутри от мышц. Значит, скоро назад, в крепость, где черная дыра вниз. А если и ему предстоит там в крепостном дворе вылезти из этой грязной и липкой, шелушащейся кожи – кем? Что за маленькое ужасное существо он отрыгнет, разрывая до ушей рот? Паук?

Яд думал о побеге. Но куда убежишь, почти слепой? К кому? Где дом? Кто-нибудь его еще ждет? Кто-нибудь его прежнего узнает в костлявом мелком уроде, что отражается в стеклах? Все ж забыто… Что-то чуя, существо изнутри Хозяйки посматривало с подозрением, и Яд храбро и весело скалился, услужливо помогал ей туже шнуровать корсет, чтоб приподнять обвисающую грудь, бегал за помадой и духами и в трактир за лакричной водкой.

Однажды Хозяйка – днем у нее выпал почерневший передний зуб – вернулась среди ночи злая и холодная:

– Не клюет больше! Пора домой! Дай-ка мне паучка!

В красной жестянке осталось пауков примерно два десятка. Хозяйка съела сразу пять и велела:

– Иди и приведи детеныша постарше, чтоб дольше хватило! И поедем! Времени в обрез!

– Почему ты стареешь, если это – эликсир бессмертия?

– Но не вечной же молодости! – оглядела себя и фыркнула: – Да, что-то нынче я увлеклась. Взрослые самцы – тяжелая пища. Портят фигуру. Что ж, вернемся к диете из нежных блюд.

– Тебе никогда не бывало их жалко?

– Жалко? – она показала поредевшие зубы. – А людям жалко пауков? Собак? Лошадей? Друг друга? Не будь идиотом! Если я терплю тебя, Леденчик, так потому, что ты услужливый, как ложка! И скормлено тебе уже эликсира больше, чем может влезть!

С побережья дул седой, тяжелый ветер, окошки кареты залеплял сырой снег и тут же стекал слезами. В долинах все дороги раскисли. Трех последних черных леденцов хватило на трех ребятишек, которых они подстерегли возле школ – по весне те были жалкие, худые, с книжками в тяжелых ранцах. Яд оставил себе книжку, полистал от скуки, но, разглядывая в серые щели меж черных лепестков странички, не понимал не то что черных строчек, буквы не различить – а и картинок. Какое-то цветное месиво из непонятных предметов. Он выкинул учебник в окошко. Хозяйка улыбнулась, показав дырку меж зубов.

Карета ехала еле-еле. В приморские городки, откуда до дамбы было рукой подать, они и не заезжали. Так что последнего младенца Яд заталкивал в дыру под крепостной стеной не то что новорожденным, а мерзко мелким и краснокожим, которому до рождения еще пара месяцев. Он даже не вякал. Дотащат ли его белые пауки до грибницы живым?

Яд и сам еле волочил ноги. Подташнивало смотреть, как Хозяйка, извиваясь, вылезает из дряблой кожи, а потом голым глистом свертывается на мокрой щебенке. Он отвел глаза. Его и от самого себя тошнило. У южной стены припекало солнце, но в тени еще лежал снег, с моря дуло, в кромке прибоя шуршал ломкий ледок.