День за два. Записки «карандаша» чеченской войны

19.12.00 – день первый

«Живые»

Свою пулю не слышишь…

***

Когда «сто тридцать первый» внезапно остановился на обочине при въезде в город, сжавшееся в унынии блеклое малюсенькое солнце уже наполовину утонуло в крышах даже самых низких домов. Вскоре оно, словно не желая впредь возвращаться в мир злых людей, и вовсе пропало.

Стемнело быстро, как и водится в этих неприветливых местах. Обычный вечер противной южной зимы. Уверенный в своей неотвратимости, он неспешно, будто справный хозяин укрывает на ночь грядки с огурцами, обволакивал земли северокавказской степи. Навсегда прогоняя отсюда очередной скучный день да грозясь новой тревожной ночью.

Сколько ж их было? Дней? Вечеров? Ночей? Не счесть. В самом начале, получив повестку, полагал, семьсот тридцать, как и у большинства, рискнувших отправиться на срочную военную службу в российские вооружённые силы под самый занавес второго тысячелетия со Дня Рождения Спасителя.

Однако ж отдавать долг Родине пришлось гораздо меньше. И не знаю, радоваться ли?

Совладав с жалкими остатками напряжения, я приподнялся со скамейки и выглянул за высокий дощатый борт грузовика. Порывистый ветер без труда преодолев поднятый воротник бушлата, задорно свистнул в окоченевшие уши и дважды нахально плюнул в лицо невидимыми каплями ленивого дождичка. Да, только, как ни старался, спрятаться обратно не заставил. Я не из пугливых. Полторагода в горячей точке страны и треть из них в самом её эпицентре – Аргунском ущелье.

За мной с любопытством потянулись остальные бойцы. А что? Теперь не страшно. До границы ещё опасались и, не пуская плохие мысли, всё одно, ждали нападения. Но миновала пара часов, как проехали Моздок, где остались Камаз местного полка, тоже полный дембелей, да сопровождавший нас бэтээр, и на душе стало спокойнее.

Дома. Живые. Наконец-то.

Не выключая убаюкивающе тарахтящий двигатель, из кабины лихо выпрыгнул водитель. С силой хлопнув дверцей, он угодил ногами в небольшую лужицу и счастливо улыбнулся. Ей богу, дитя малое. Хлебом не корми, дай в грязь залезть. Одно слово – Руль. Так мы обзывали всех шоферов своей части. Просто, легко и незатейливо.

Не менее забавно, чем прозвище, выглядела на худом, невысокого роста парнишке и новенькая, на размер больше, камуфлированная форма. Широкие штанины с безжалостно споротыми из-за их несуразности боковыми карманами, солдатик с шиком заправил в стоптанные, грязные доверху, берцы. Под распахнутым промасленным бушлатом виднелся не выцветший ещё китель, собранный сзади под ремень. Складочка к складочке. Довершала портрет защитника Родины напяленная на затылок смятая, испохабленная нескончаемыми дождями, шапка с облупившейся кокардой «крабом» –

советской звездой в венке, и коротенький светлый чубчик из-под неё. Такие чубчики носили все в полку. И шапки.

В армии закон прост – безобразно, но однообразно.

Однако новым обмундированием могли похвастать лишь штабные да складские. Ну, и, само собой, водилы, которые доставляли всё это барахло из пункта постоянной дислокации полка в России в пункт временной – в чеченских горах. Грех комплект не стащить. Что же за солдат такой, коли о себе не позаботится?

Э-эх, обувь новую давали бы ещё. Да жаль, по форме одежды нам, пехоте, презрительно обзываемой мабутой всеми, кто хоть самую малость принадлежит к элитным частям, положены сапоги. Тяжёлая, нелюбимая солдатнёй, обувь, будто назло, никогда и нигде не приходит в негодность с постоянством обычного камуфляжа. А вот модные, удобные берцы пойди-ка, прошарь. И коли уж свезло, то о других и мечтать забудь, радуйся тем, что имеешь да храни их строже государственной тайны. Иначе снова кирзачи, слишком уж портящие внешний вид бравого бойца, прошедшего горнило войны. У меня вот берцы есть. Не новые, но всяко лучше, чем у Руля.

Я – дембель!

– Так с войны машина пришла, – важно, будто вернулся не из Чечни, а из-под Прохоровки, внушал водитель скучающему гаишнику.

– Номер забрызган, не видно, что военные, – сделал замечание инспектор.

– Так там грязи во, по горло, потому машина и чумазая, – самозабвенно продолжал Руль убеждать мента, не обращая внимания на нас, довольно улыбающихся. – Там же быром надо, быром, а то подстрелят. Гляньте, все борта разбиты, деланы – переделаны сто раз. И бронники, во, бронники на дверях, видите? Просто так что ли? С войны машина. За месяц туда – сюда по семь – девять раз. То форму, то хавку, то боеприпасы, то личный состав. И письма с посылками пацанам, а то дембелей везу…

– Ладно, езжай, дембель, – добродушно ухмыльнулся страж разбитых дорог, мельком взглянув на нас и, небрежно приложив правую руку к фуражке да поправив ремень автомата на плече, побрёл к патрульному автомобилю.

– Так я не дембель ещё, товарищ лейтенант! – задорно прокричал водитель вдогонку менту. – Мне весной только! И то если день за два зачтут! У меня призыв осенний, всего год лямку тяну!

Гаишники Руля не слушали.

Зато меня призвали в мае, и уволиться в запас я тоже должен был в мае. Хотя, нет. Как раз, в июне. Из-за сидения на полковой гауптвахте. Но приключилась война и домой я еду на полгода раньше. Надо же, какой затейницей бывает судьба солдатская.

Из кабины кое-как вывалился Есаулов – старший нашей группы, заместитель командира второй мотострелковой роты по воспитательной работе. Ежели по старинке, на советский манер, то политрук иль замполит. Суть неизменна.

Шакал, как мы, солдаты-срочники, обзывали любого офицера, невзирая на истинные характеристики некоторых уважаемых бойцами, облокотился на массивное крыло военной машины и, похоже, совсем ничего не соображал. Он также был в видавших виды берцах да новеньких офицерской шапке с портупеей, туго опоясавшей бушлат, какой и у каждого из нас. Из-за широкого ворота не было видно точного количества звёздочек, и, если не знать определённо, то капитана ненароком можно понизить аж до лейтенанта, а полковника на строчку ниже.

– Опоздали, товарищ старший лейтенант, лезайте обратно. Рядовой Алейников в одиночку победил противника, – не прикладывая руку к виску, но с серьёзным выражением лица отрапортовал водитель и первым запрыгнул на своё место.

Глядя, как офицер, покачиваясь из стороны в сторону, смотрит по сторонам да часто, и оттого смешно, моргает, мы захохотали. Всё, расслабились.

– Ты не военная инспекция! Не имеешь права! – выкрикнул пьяный старлей в пустоту, будучи абсолютно уверен, инспекторы в патрульной машине внимают ему.

Искреннее возмущение офицера запуталось в словах с оборванными окончаниями, и он замолчал, но с упрямым желанием, доказать, у него ещё есть что сказать мусорам – крысам тыловым.

– Суки, – с бессильной злобой в голосе прошипел замполит, и мы засмеялись ещё громче.

Не в силах понять, кому это поблизости столь весело живётся, Есаулов бестолково завертел головой. Окончательно растеряв ориентиры, он попробовал закурить, неловко переступил с ноги на ногу, поскользнулся и шлёпнулся в придорожную слякоть. Первым к офицеру ринулся Руль, оставив распахнутой дверцу:

– Что ж вы так неаккуратно, товарищ старший лейтенант, – посетовал водитель, тщётно пытаясь поднять пьяного, и мне, сидевшему с краю, пришлось выпрыгивать из кузова да помогать.

За мной, громко выругавшись на родном языке, поспешил Татарин, и втроём мы сноровисто управились с офицером, горланящим солдатскую песню:

– А над Шали звёзды таят в лучах зари, ты только маме, что я в Чечне не говори…

Накушаться, да так, что и слова не вымолвить, старший лейтенант Есаулов изволили-с в Моздоке, как только пришло понимание, ребятишек из Пластилиновой Республики целехонькими вывез.

Бухал наш сопровождающий с офицерами местного полка. Не всем так везло, особенно если вспомнить дембелей из девяносто девятой дивизии. Мы на войну в мае приехали, а они через неделю должны были убыть по домам, честно отслужив, но этого оказалось мало, и плачущие души загубленных мальчиков навсегда остались в Ингушетии. Точно так же в любую минуту могло случиться и с нами, в чём никто не сомневался. Привыкли ждать смерть, при том относясь к ней без должного почтения. Она для нас одновременно и существовала, и нет. И думая о ней всякий раз, мы о ней же вовсе и не помышляли. Так не потому ли всевышний миловал нас, отпустив домой. Вот и грешно было Есаулову не снять неимоверное чувство ответственности за нас – детей, считавших себя взрослыми и опытными. А как же? На настоящей войне побывали.

Спиртом из Моздокского полкового медпункта замполит угощался хоть и недолго, зато метко. Почти не закусывал, а лишь курил одну за другой после каждой чайной чашки, залпом опрокинутой в рот, и через час мы кое-как запихали его в кабину. Подсобили моздокцы, чей ротный уже храпел в канцелярии, ещё не осознавая в полной мере, что опять пронесла нелегкая.

Он дома, а война там. Пускай всего в десятке километров, но там, а не здесь. К вечеру он проспится, умоется, побреется, переоденется в чистую гражданскую одежду и домой. К жене и детям. Там, за небогатым, праздничным столом соберутся те, кому исхудавший со впалыми щеками офицер больше всего рад, и кто искренне счастлив видеть его.

И он снова будет пить до беспамятства. Несколько дней. Каждый раз, как последний. Но однажды очнётся да силой воли, присущей любому командиру, стряхнёт с себя похмельный дурман. Умывшись и впервые за несколько дней сделав зарядку, он невнятно попросит у жены прощения за загубленную им же её молодость. Затем чмокнув и её, и детишек, рванёт с ними в отпуск к родителям. На новенькой «девятке». Или на другой тачке. Шакалы боевых получали побольше солдат, и бабла у них вполне могло хватить на машину покруче. Тойоту, к примеру. Пускай подержанную, а всё надёжнее вазовской легковушки.

Впрочем, совершенно без разницы, какой автомобиль может купить себе командир одной из забытых богом рот, если ему точно известно, отпуск кончится, и он снова уедет на войну, никому не обещая, вернуться живым.

Вот и старшему лейтенанту Есаулову было до одного места, кто он, где и что с ним. Ещё не успел уехать с войны, а притихшие в страхе аулы уже с нетерпением ждали возвращения русского офицера через месяц – другой, ибо с ним вернутся и хоть что-то похожее на порядок да какое ни на есть, а подобие спокойствия. Не секрет – русских в Чечне не любят, но понимают, лучше с нами, нежели с теми, кто приходит по ночам да во имя борьбы за свободу, непонятно от чего, с кем и в поддержку кого, забирает последнее у мирного горца, желающего просто жить, любить жену, растить и учить ребятишек, творить пусть и маленькие, незаметные, но добрые дела.

И Есаулов догадывался, вряд ли останется жить после войны, которая и была для него ничем иным, как его жизнью. Потому шакал и плевал на всё, да развалившись в кабине аки барин и успев указать вялой рукой на крайние дома городка, моментально захрапел с чувством выполненного долга. Безмолвная команда, означавшая: «Двигай дальше», была выполнена должным образом, как того бойцу устав и предписывает. Точно и в срок.

Скоренько рассевшись по своим местам, мы вновь затряслись по ухабистой дороге. И когда проезжали машину гаишников, ефрейтор Котов, гранатометчик шестой роты не иначе навсегда обезумевший от счастья, неожиданно прокричал строчку из дембельской песни. Про мусора, что с перепугу отдал честь дембелю, так как на погонах у того тоже лычки есть!

В ожидании потехи Белаз – стрелок первой роты по фамилии Белоглазов даже показал милиционерам неприличный жест. Однако или менты на нашу выходку внимания не обратили, а без того весь интерес в миг улетучился, или же слова разлетелись по ветру, и уже нельзя было сложить их в строчку, дабы понять, о чём они, а только продолжать песню Котов не стал.

Со следами заживших фурункулов на длинной, будто у жирафа, шее, прозвище у этого долговязого воина легко угадать, какое. Кот. Солдат не любит долго размышлять, он предпочитает действовать.

Думать же – удел шакалов. Они чьих-то детей в бой ведут и обязаны потом вернуть их матерям. Живыми.

А солдатское дело нехитрое. Ать, два, левой. Абсолютно всё строго по команде. Не люди живые, а солдатики игрушечные из пластмассы, каких у меня в детстве была тьма тьмущая. Красные, зелёные. Я же больше всего любил бесцветных, металлических, однако таких в ребячьей моей армии водилось маловато, и сей факт вынуждал сокрушаться да клянчить у родителей ещё. Ровно до той поры, пока не вытянулся из мальчика в юношу с первыми признаками усов. Свершилось, взрослым стал. Знать бы ещё тогда, понимать, что это значит. Глядишь, и не был бы столь счастлив.

Ну, а у взрослых и желания посолиднее. И хотелось мне уже не солдатиков, а настоящую машину. «Девятку», да прямо с завода и само собой на литье. А как иначе? И с великим трудом среди моих сослуживцев можно было отыскать того, кто без устали не болтал бы только об этой автомарке, если уж не о девках и жратве. Иных тем для беседы у солдата срочной службы не водится.

Однако, если, кому-то подавай синюю либо чёрную тачку, а то страсть, как мечталось о серебристой или белой, то лично я грезил лишь о той, что свела с ума красавиц из «Комбинашки» в их зажигательной песне, раз ацать гремевшей на моих проводах.

Надо же, всего каких-то полторагода прошли с того туманного, из-за обилия спиртного, вечера, а словно вечность прошмыгнула, превратив беспечного юнца в мужчину. И, тем не менее, разглядывая из кузова окраинные домики райцентра, я не представлял, как буду жить дальше. Да, особо и не задумывался над этим, а мечтал лишь о новой машине, какую не мог не хотеть и старший лейтенант Есаулов.

Шакал, как пить дать, не сегодня – завтра получит звание капитана и, если, всё-таки, выживет да женится на той, о которой хвастался, мол, верно ждёт, то будет возить её с тёщей и детишками на дачу. Я же так и останусь рядовым с припиской: «запаса» и буду катать на речку много девчонок, при одной мысли о которых ноет под животом. Ух, я и… По-другому быть не может. Иначе, зачем всё было? Армия, война? Живым для чего остался?

Правда, сначала наемся от пуза. Дня три или даже неделю буду есть без перерыва. Есть, есть и ещё раз есть. И снова есть. И опять есть. И потом тоже есть. Матушка откормит. Ох, и соскучился же я по её стряпне. И, главное, вкус давным-давно позабыл, а всё одно, стосковался. Домашняя еда не бывает невкусной, – это правило. В противном случае зачем человеку дом?

Но странно выходит. Голодный воин в бою страшен, а по девкам не ходок. Что же это, бабы для мужика тяжелее войны?

Я усмехнулся. Одна философия какая-то в голове. И откуда взялась? Неужто и впрямь, повзрослел, поумнел? Раньше подобные мысли не приходили, а кто ляпнул бы эдакую мудрость, был бы мной же и осмеян.

Пункт временной дислокации в Чечне, неподалёку от грузинской границы навсегда покинули рано утром. Из-за волнения, завтракать я отказался, хотя Татарин, уплетая за обе щёки, пытался вразумить. Ехать долго, не гляди, что мятежная окраина России столь скромная в своих размерах. В итоге, перекусил я лишь в Моздоке, пожалев, что не послушал друга. На войне нас, за редким исключением, кормили вполне сносно. Не рябчики в ананасах, но и не та отрава, коей потчевали в мирной части, чья половина личного состава подобно нашему полку, завязла в нескончаемой партизанской войне, отбивая хитрые засады на колонны да бешенные налёты на блокпосты.

Щи и бигос. Склизкой капусты в солдатском угощении столь много, что искать в этом месиве хоть что-то похожее на картошку, не говоря о мясе, – занятие абсолютно никчёмное. Да, ничего там более быть и не могло. Где ж это видано, дабы русского солдата мясом кормили в ту пору, когда вся страна ножки Буша обгладывает.

Блюда я брезгливо отодвинул и постарался насытиться стаканом чая с двумя огромными кусками хлеба, густо измазанных сливочным маслом. Но мало того, что стерпел все подначки, мол, жру масло, как молодой, а вовсе не дембель, так ещё и сытости хватило от силы на час – два. И теперь пустой желудок урчал в такт Зилку, медленно катившемуся по нешироким, но хорошо освещённым улицам провинциального городка в ставропольской степи. К нашей части.

Тщётно стараясь отвлечься от не проходящего чувства голода, я смотрел на город и не узнавал его. Всё было, как и полгода назад, когда уезжал туда, за черту между адом и адом. В народе обычную повседневность в России и вторую чеченскую кампанию нарекли одинаково, исходя из понимания, что нет особой разницы, где подыхать.

Но за минувшие месяцы мне так сильно полюбился горный пейзаж, неисчислимо лучший, красивейший, нежели Альпы, видимые мной единожды по телевизору, что я напрочь позабыл, как выглядит нормальный российский город. Подскакивая в кузове, когда грузовик налетал на очередную кочку, я глазел по сторонам и удивлялся всё больше: совершенно целые многоэтажные дома; люди с бесстрашными лицами, открытым взглядом с заходом солнца не спрятались в своих жилищах, а спокойно гуляют, где хотят; машин много и тоже целые, а из их окон доносится ритмичная музыка. Мне вдруг стало интересно, какая группа сейчас модная и орёт на всех дискотеках? Надо же целых полгода не думал о такой чепухе, только бы живым вернуться, а тут. Ну, так это потому что, всё-таки, вернулся. И глядя во все глаза на мирный город, я уже в деталях представлял, как через несколько дней буду гулять по улицам точно такого же, только родного мне, райцентра со старинным названием.

В эти минуты, пока я трясся в кузове на пути в пункт постоянной дислокации своего полка, туда, где и началась однажды моя служба, милый мой, добрый, уютный Канск, заметённый снегами по нижние окна пятиэтажек, безмятежно спал за несколько тысяч километров от ставропольской степи, и не ведал о скорой нашей встрече. Там, в румяной с мороза и доброй бабушке Сибири, далёкой – предалёкой от седого, промокшего и оттого осерчавшего на весь Свет старика Кавказа, уже взяла своё длинная зимняя ночь. Боже, как же там хорошо. Нигде в целом свете так хорошо больше нет и быть не может. Родной городишко обнимет меня громыхающей железнодорожной станцией и всеми своими домами, магазинами, парками, скверами, длинными улицами да коротенькими переулками, и никогда, ни за что, никуда уже больше не отпустит, а будет беречь от всяких невзгод. Потому что мы – одно целое. Город и человек.

Но в тоже время, сильно скучая по Родине, я и подумать не мог, как строго ограниченный горными вершинами простор отныне и навсегда будет манить гордым величием и одновременно с тем покорной тишиной. И я не ведал, что, снова превратившись в обычного горожанина, буду всюду невольно ловить ноздрями чистый первозданный воздух гор да часто тревожиться во снах аулами, затерянными в каменных ущельях, сплошь покрытых непроглядной зеленью буковых лесов. Если смотреть сверху вниз, с вершины горы на аул у её подножия, то беспорядочно разбросанные домики чеченцев, такие малюсенькие и красивые, словно их собрали из кубиков моих сестрёнок. Смешно. И тепло. Радостно, уютно. Северный Кавказ навсегда остаётся в сердце и мыслях посетившего его однажды.

Когда-то давным-давно, в довоенной ещё жизни, я толи слышал, толи читал, будто ад безумно красив. Вот и Чечня, бывшая ещё не так давно, благодаря природе, раем на Земле, стараниями глупых, жадных, завистливых людей стала вотчиной смерти и ужаса. И, наверное, не найдётся ни одного обломка стены, на коем нас не приглашали бы: «Русские, добро пожаловать в ад». Да, так и есть. Ад чертовски красив. Но лучше бы в Чечне, как и раньше, был рай. И кто знает, а не за это ли мы воевали?

Вспомните, люди, библейский Эдем, откуда Бог нас изгнал. Солнце, леса, фрукты и вкусная холодная вода. Да, это же Чечня и есть. Так что же случилось? Почему рай превратился в ад? Увы, я не в силах постичь данной загадки.

«Опять философия», – усмехнулся я, чувствуя запах зимнего города без снега и пропахшего бензином да соляркой. Всё больше и больше напоминая о родном городке, эти ароматы вновь нравились мне. С упоением глядя на уютно зажигающийся в окнах домов свет, чего тоже давно не видел, я не сомневался, похожие чувства питал и лучший мой армейский друг Гафур по прозвищу Татарин.

Он тоже из города. Того, где всех нас, не взирая на политические взгляды, веру и нацию, наши обиды по различным поводам, зовёт Родина – Мать. Умоляет, не уничтожить самих себя. Иначе за что гибли наши деды на том клочке земли, в который навсегда упёрлись исполинские каменные стопы? Но, вспоминая каждый о своём доме, вряд ли мы думали о столь высоких понятиях и уж точно не отдавали себе отчёта, что всё позади. Наша война кончилась и начиналась жизнь. Долгая. Прекрасная. Счастливая.

– Гля, парни, гля, какая потопала! Эй, красивая, как зовут? – восхищенно заверещал Серый, глядя на девушку, идущую по узкому тротуару. – О, о, ещё одна! Ёптить, чёй делается-то! Ща умоюсь, пожру и в самоход.

Серый – это прозвище, а фамилия – Серых. Витька. Он из ремроты. Ростом ниже нас всех, плотно сбитый. С небольшими идеально овальными ушами. Словом, малыш – переросток, но дюже проворный. И третьей красавице он уже не кричал, а зычно свистел, сунув два грязных пальца в рот, неровно обросший жёсткой рыжей щетиной.

Девушка на нас и не посмотрела.

В местах, где расположены военные городки, слабый пол настолько привычен к мужскому вниманию, что перестаёт быть таковым и окрик очередного, стосковавшегося по женской ласке, солдатика, никого из них не будоражит. А жаль. Вот и эта Афродита Витьку не слышала и в нашу сторону даже не взглянула. Но солдатик не унывал и кричал да свистел уже следующей прелестнице.

В часть через широко распахнутые ворота с традиционными красными звездами на больших светло-зелёных створках, въехали, когда ледяная кавказская ночь окончательно опустилась на город.

Молоденький солдатик без бушлата, с огромным значком дежурного по контрольно-пропускному пункту на худой груди, дрожа от холода, с интересом смотрел на нашу машину, и я вспомнил, что сам точно также глядел на вернувшихся с войны. Без двух недель семь месяцев назад. Всего полгода! В голове не укладывается столь невыносимо короткий срок для того, чтобы в человеке всё перевернулось и появилось понимание смысла жизни, её ценность.

– К машине! – послышался голос вовсе не старшего лейтенанта Есаулова и, спрыгнув вслед за Белазом, я увидел Овчинникова – взводника из минометной батареи с повязкой на рукаве «дежурный по части».

– Становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

Убедившись, что команда выполнена, холёный, уж точно выглаженный и выстиранный вместе с формой, лейтенант строевым шагом подошёл к командиру полка Карпухину, резко вскинул руку к виску и торжественно, будто присягая на верность Родине, отчеканил:

– Товарищ подполковник, сводная группа в количестве девятнадцати демобилизующихся военнослужащих из числа личного состава вверенной вам части прибыла из района выполнения служебно-боевых задач! Потерь нет! Происшествий не допущено за исключением того, что сопровождающий старший лейтенант Есаулов сильно пьян. Прикажете караулу арестовать его?

– Вольно, – тихо скомандовал Карпухин, пропустив мимо ушей замечание дежурного по части о замполите второй роты, и сконфуженный Овчинников продублировал команду, проорав через плечо во всё горло:

– Вольно!

Мы и не напрягались. Не курс молодого бойца.

– Товарищи солдаты и сержанты, спасибо за службу, – также тихо, без тени эмоций, поблагодарил комполка. – Рад, что вернулись живыми и скоро встретитесь с родными. Каждый будет уволен в запас в течение ближайшей недели.

Небрежно коснувшись седого виска широкой пятерней в кожаной чёрной перчатке, комполка безразлично посмотрел на дежурного по части:

– Командуйте.

Дождавшись, когда подполковник скроется за массивными дверьми штаба, от которых на короткий наш строй любопытничал штабной люд, Овчинников убрал-таки руку от головы и развернулся к нам:

– Ужин по распорядку в девятнадцать ноль, ноль. Затем до двадцати одного часа личное время, просмотр телепередач, после вечерняя прогулка и поверка. В двадцать два часа отбой! Всё ясно?!

В таких случаях полагается громко и хором отвечать: «Так точно»! Но мы промолчали.

– До ужина привести себя в порядок! Побриться, помыться! А то, как черти со своей Чечни! Обросшие не хуже боевиков! Вшей ещё понавезли! В таком виде в столовую не пущу! – угрожающе предупредил дежурный по части. – По подразделениям разойдись!

На то, что говорит командир миномётного взвода, лично мне было плевать. Остальным, видимо, тоже. Первым, не дослушав распоряжений, покинул строй и пошёл в вразвалочку к своей казарме Юра Рапира – боец разведроты. Легенда полка. Единственный срочник нашей части с орденом Мужества.