Синий летящий остров. Повесть моей жизни

Когда я приезжала к бабушке, мы с татарченком не расставались. Виталька изнывал от тоски, когда я болела или уезжала к родителям в другую деревню. Вся Покровка легенды сочиняла о любви нашей, о наших разлуках. И сейчас порасспроси – любая бабка расскажет, как мы, трех-четырехлетние дефилировали с любимушкой вдоль по деревне по проезжей части – не разлей вода, за ручку. Не скрывали чувств, все на виду, на людях, как в деревне и полагается. Я ни единого момента общения с дружком не помню, кроме вот этого ощущения, как он держал меня за руку. Ощущения абсолютного счастья. Должно быть, мы с ним и не разговаривали особо – и так все было ясно. Помню одну интимную и, по сути, трагическую сцену. Эта идиллия разворачивалась в Виталькином огороде, в свежем стогу. Мы прыгали – осыпали себя свежевысушенной, пахучей клеверно-ромашковой травой, и я вдруг отчетливо поняла…что это в последний раз. Что детство и любовь кончаются, потому что мне шесть лет. Вот так отчетливо поняла: я разлюбила Витальку, и детство кончилось.

Ну, верности Витальке я, вертихвостка и звезда всех садиков, не хранила. В деревнях, по которым мы с родителями колесили из-за папиного карьерного роста, всегда находились симпотненькие мальчишки или тузы, которые влюблялись в меня. Так в Бигиле один нахал и вояка, который держал в своем кулаке весь детский сад и слыл полным тупицей, целовал меня мокрыми противными губошлепами в лоб и говорил, что он меня никому не отдаст и ото всех защитит. Там же я впервые испытала ревность: мы с моей не менее хорошенькой подружкой Светкой влюбились в одного лупоглазика Олеженьку. И он на занятиях по рисованию на нее больше взглядов бросал, чем на меня. Трагедь неописуемая.

Витальку я встретила во взрослой жизни пару раз. Лет в 16 молчаливый лентяй-дуб лежал на печи и даже не встал, когда я зашла к ним в избу. Вот ни одна черточка на его лице не вздрогнула. Потом мне бабки рассказывали, что помнил меня он долго, долго страдал, класса до седьмого аж, а потом замкнулся и, без того не особо разговорчивый, вообще замолчал. А я, в принципе – получаюсь предательница сродни героине Дюма из «Графа Монте Кристо». Пацан ведь свято верил, что я вернусь к нему, и мы поженимся. Но при случайной встрече лет так в двадцать в автобусе на Тюмень я поняла, что просто разнополярные мы с ним, пропасть между нами. Хотя и в этом, может, моя вина: не покинь я его в те шесть моих-пять его лет…Ну, винить-то я себя, если честно, ни в чем не виню: как без любви при мужике быть?! Прошло – значит, прошло, нефиг из жалости тащить себя по жизни рядом с нелюбимым, если, к тому же, не венчаны. Так вот. Виталька теперь, в двадцать – отлично сложенный, высокий, красивый, но какой-то безжизненно-квадратный парень с завода, у которого все четко, ясно и противно: «А че, хорошо», – бубнил мне самодовольно окающий Виталька: «Я на заводе отстоял смену – и нифига делоть не надо. Сплю, скоко хошь. Не упровляться, ни на покос, ни кортошку копать, – ниче не надо. И зароботок хороший, – че еще надо? Тут вот утюг себе прикупил…», – а мне, учащейся в колледже искусств фортепианной барышне-неформалке, становилось все противнее от его мещанской ограниченности.

Мои детские любови Виталькой не закончились. В первом классе я, дочь завуча и отличница, влюбилась в Димку Агафонова, сына директора и отличника. Оба мы с ним были самыми мелкими в классе, очень хорошенькими умненькими куклами. У Димки – огромные, даже чуть на выкате серые глаза, отличное чувство юмора и папина твердость в суждениях. Сидели за одной партой на уроках и на продленке, ходили и с этим за ручку в столовку, даже сон у меня был, как он меня в ЗАГС несет на руках в подвенечном платье. Единственной влюбленной парой в классе были. К третьему классу и эту любовь с меня как рукой сняло. Оскорбленный Димка, ничего не понимая, бегал за мной меж партами, а я визжала, чтоб его кто-нить подержал, и что он мне надоел… И не рос малявка Димка, и стал неприятен его лягушачий рот, да и вообще… просто какая-то легкомысленно-предательская сущность была у меня-знойной барышни. Таки не умела я любить мальчишек. Любили, получается, меня все больше, а я милостиво позволяла…так бы я сказала, если б была приземлено-рассудительной теткой из народу. Но все нифига не так, на самом деле. Просто вот даны мне были в моем безоблачно-гармоничном детстве опыты влюбленности и взаимности, которые так же беболезненно-гармонично прервались. И спасибо, Багаван!

В четвертом классе стала я страшненьким забитым подростком, презирающим мужской пол и игнорирующим мальчишек всуе. Не то что здороваться, даже драться с ними считала ниже своего достоинства. Да и они не подходили ко мне, если честно. Кому нужна депресняковая, вечно хныкающая, оскорбляемая одноклассницами воображала, чахлик с невесть какой фигуркой и толстыми больными экземными губами, которая только и знает, что пиликает на своей пианине да читает заумные книжки…

Итак, с первой любовью – я в пролете. В последнюю – увы! – не верю. То есть человеческая логика не позволяет, встретив очередной объект обожания, твердо так себе сказать «этот – последний!» Да потому что любить не умею, как, пожалуй, и все человечество, если быть перед собой кристально честной. В общем, я не замужем и пофигу на «тик-так ходики». Ну, хотя бы учусь на йоге любить неперсонифицированно, а там – кто знает?..

Гл. 5 ПОДРОСТКОВОСТЬ

Бессмысленно искать добра у этих людей.

У этих окон не будет ни света, ни птиц.

Лишь шоры изысканных фраз, сентябрьских дождей

Сонливый и пресный поход по корме черепиц.

Скорее услышишь под плесенью будничных скук

Бездарных сердец убаюканный рай…

Их стук безыскусен и однообраз.

Нет взрыва, нет мук.

Здесь жизнь умерла, отошла невзначай.

   Хорошо быть маленькой. Чтоб зима лютая, суббота. Топится банька, стряпаюся пельмени. И хорошо, когда нет родителей, и в баню можно сходить с дедом Ляксеем. Это значит, что тебя никто не будет заставлять садиться в тазик с горячущей водой, никто не будет долго-долго мыть тебе голову и противно тереть вехоткой, до ужаса щекоча живот. Не. С дедом – полная свобода! Ты сидишь в еле тепленькой водичке, балдеешь-плещещься себе, а дед тем временем ка-а-ак «бзданет» – кипятку на чугун печки жахнет кофшечком с размаху. Пар валом, кожа вся в крупных росинках пота, а дед намыливает такую симпатичную щеточку, щеткой – свой мордоворот, и бреет тупым станком щетинистую роскошь аж под глазами. Потом следующий кайф: это когда дед, завернув тебя в одеяло, сам в кальчонах и с голой спиной, пробегает метры от бани до дома. Это вот так с банного пара тебя обдает морозищем на маленько-маленько – и в дом, пропахший парным молоком и пельменным ароматом. Наевшись сочней (мясо я не ела), ты лезешь прятаться в огромный платяной шкаф, пока тебя не начнут искать по всему дому, приговаривая: «Где это наша внученька?..» А тебе жутко, весело и счастливо…

Но, почему-то все это однажды проходит. Однажды ты становишься нелепой тонкой субстанцией с невесть откуда взявшимися испуганными огромными жабьими глазищами, мясистым шнапселем, занимающими пол-лица и больными экземными губами, покрытыми коростой и претендующими на остальную половину. Щек нет, подбородок потерян, лоб превратился в старушачью морщинку вечного страдания.

Почему-то в твои одиннадцать лет и без того в дурацком четвертом классе, когда вместо одной учительницы их море, и у каждой свой бзик, когда с математикой просто труба, тебя начинают ненавидеть самые стервозные одноклассницы. Они сбиваются в шайку-лейку, что-то мерзко хихикая, шепчут по углам на переменках, после чего у тебя в компоте оказывается соль, когда ты садишься – на стуле кнопки. Дома свирепая мама почему-то тоже именно в твои одиннадцать решает, что пора тебе становиться ее помощницей, и к многочасовым стояниям за молоком в магазинах, отравленных мухами и перегаром соседа по очереди, прибавляется ежедневная уборка дома, глянцевая до солдатско-казарменной жути. У тебя каждый день из глаз текут слезы. Жизнь – невыносимая мука, террор и обида. И зачем ты только родилась на свет божий, и почему вот другие все так красивы, смелы и уверены в себе, а ты – жалкая уродина в вечно сползающих совковых колготках со сборками на щиколотках…

Ты, прикрывшись от соседки ладошкой, тайком, выполнив поскорее пример или упражнение, рисуешь прекрасных принцев и принцесс, а во второй половине дня – твое время. Это время с любящей тебя одной-единственной подружкой идти в ее гостеприимный простецко-рабочий дом, есть какой-то тоже очень незатейливый и при этом очень вкусный суп; рассмеяться, не успев его проглотить и обрызгать занавески. Потом еще долго кататься, схватившись за животик, по теплому деревянному полу. А пол был к тому же наклонный. И мы с Ольгуней скакали на стульях, как на лошадях, вниз по горке – стулья нас несли. Между делом училось сольфеджио, читалась музлитра, и, сквозь пихтовый строй еще более наклонной, чем пол, улочки, через жд мостик – в музыкалку. Там было как-то тоже очень куражно и приветливо. Там – твоя стихия. Там ты была первой в фортепианных конкурсах и на музлитре, ну, чуть отставало сольфеджио… Счастье кончалось вечером дома с уборкой и плачем над задачками по математике, ад продолжался утром в школе…

Невыносимо было и летом на море. Дикая депрессия сказывалась даже в том, что абсолютно не хотелось загорать. Сидела под тентом в жутком ситцевом купальничке, ждала пятиминутки водных процедур. Но вот именно море и то, что там проходили все болячки, постепенно начали приводить к жизни, ну и к юности одновременно. Именно там были первые в жизни танцы в кругу под «Бони М» и – плестись по палаткам под «Ежик резиновый шел и посвистывал дырочкой в правом боку». На море я начала выступать с песенками на сцене, начала занимать первые места по спринту и прыжкам в длину и как-то там еще постепенно незаметно самоутверждаться. На море девчонки наперебой твердили про свои влюбленности. Под конец лагерной смены все были уже влюблены до слез и на всю жизнь. Даже я вдруг однажды осознала, что есть такие мальчишки…Ну, такие же нестандартные и грустные, как я.

Первая моя лагерная донельзя платоническая любовь была очень тощей, очень косоглазой и с огромной шапкой соломенных волос на голове. Ходил особняком, молчал. Разочарование в этом загадочном принце таки наступило. Он как-то очень грубо и злобно парировал другу, и я поняла, что парень-то не отесан – просто озлобленный на весь мир тупица.

После случилась уже и школьная, не менее платоническая влюбленность. Этот уже был очень славненьким, миленьким, с длинной челочкой по-мироновски из «Брильянтовой руки» – ха! – ее с лобика. Голубые глазки, длинные реснички, в одном классе в музыкалке…И такой остолопище! Учился так се, соображал так се – посредственность. Но я уже вела толстенную тетрадку, в которой ежедневно фиксировалось это мое ресницчатое половое созревание. И ведь года полтора я потратила на описывание взглядов и фразочек этого обалдуя! Тем временем формируясь, округляясь, хорошея…

Однажды, сшив себе не очень удачно скроенное, но облегающее фигурку зелененькое платьице, я себя увидела в нем в зеркале в каком-то ДК перед очередным выступлением не то с хором, не то с танцевалкой – и меня поразило, как я вдруг стала ладно сложена. Ну, да – слишком миниатюрна. Ну, да: и грудочки – фигушкой, и попка – горсточкой, но все это очень так пропорционально и как-то фарфорово-пасторально миленько-изящненько. Только шляпку с розочкой надеть – и с трубочистом на крышу. Мечтать…В общем, и в пионерлагере у меня был роман длинной в два месяца (с отрядным барабанщиком) и в школе я самоутвердилась по полной: в меня влюбился самый крутой парень, который был годом старше – в десятом…

Гл. 6 ИНАКОВОСТЬ

В принципе, я еще с раннего детства понимала свою инаковость, непохожесть на других, только до подросткового возраста это было не болезненно. В раннем детстве слегка, пунктиром ставились знаки вопроса, а ответы пришли уже гораздо позже. Естественно, все началось с моего неважнецкого здоровья. Здоровые физически дети инаковостью не грешат. В мои пару месяцев сельская медсестра (ну, дура тетка!) сказала моим родителям, что я не смогу никогда ходить. Испугавшиеся родители завернули меня в одеяльце, и – в районный центр на мотоцикле, ранней весной. Ходить-то я спокойно в год пошла, а вот хроническое воспаление легких – нате-с. И каждую зиму меня, малявку, на пару месяцев упекали в больницу, нашпиговывали антибиотиками. Само собой, я научилась читать в три года и глотала сразу толстые книжки, выучивала наизусть сказки Пушкина. В первом классе читала уже тома без картинок. Предпочитала афонасьевские сказки и всевозможные сказки народов мира. Всякие там современные авторы меня не впечатляли. А в то, что сказки – больше чем наполовину реальность, я до сих пор свято верю. Само собой, раз нельзя было зимой бегать, кататься на горках, я рисовала днями напролет. Все тех же фантастических принцесс и царевен. Естественно, мои деревенские подруги и половины того, что знала и умела я, не знали и не умели.

Но мне было обидно, что я не умела того, что умели они! У меня руки до сих пор растут невесть откуда. Хозяйство сначала – тяжкий крест, потом – пошло оно нафиг. А деревенские подруги в пять лет уже доили коров, варили супы и варенья (а иначе б подохли с голоду: родители пили, и хозяйством приходилось заниматься детям. В пять лет – взрослые. Тоже ничего хорошего). А главное – умели искать грибы! Вот этот факт меня добивал наповал. Я ни груздей, ни белых грибов в упор не видела, поганок от съедобных не отличала. Лес или понимал, что все равно я все это не ем, или не принимал мою панику. Отличалась я от ровесников и гипертрофированным стремлением к свободе, желанием уединиться. В три года, обидевшись на кого-то из родственников, решила уйти от них жить в лес. Далеко идти не надо было: лес был «на задах», сразу за огородом. Искали меня всей деревней с факелами. А я, наевшись до пуза земляники, прилегла у пенька поспать. Помню, что видела медведя. Во сне или наяву – неведомо. Но не тронул меня Хозяин. После, начитавшись трудов Максимова, я придумала для себя байку о подменыше. Мол, вот взял мишка мою душу человеческую да заменил на нелюдя, душу лесную, нетутошнюю. Потому и болела-не росла, потому и все эти заморочки пожизненные, инаковости эти…

Второй акт сопротивления обществу случился со мной в пять лет. Вся родня была на покосе. А я отчетливо поняла, что больше в детсаду время проводить нет моченьки. Втихоря пролезла в дыру в заборе, и – сигать, домой, на свободу без ненавистного сончаса… Нянька нагнала меня у реки. Предатели-гуси перегородили дорогу, а с тех пор, как гусак цапнул меня за мягкое место и в покрытую ледком лужу уронил посередь деревни безлюдной, в клюв к этим мерзким существам мне попадать было просто страшно. Реву было, когда нянька меня волокла в садик – сами понимаете…