Три истории для одного актера

Спаси Господь от тех, кому я верю, – От тех, кому не верю, я спасен!

Персоналии:

Маргарита-Гертруда Мак-Леод, урожденная Зелле (7 августа 1876 г. – 15 октября 1917 г.) – дочь голландского шляпника из городка Леуварден. Сумела подняться на вершину европейского аристократического общества, под псевдонимом Мата Хари (впервые был использован 13 марта 1905 г.) как исполнительница экзотических танцев стала любимицей европейской элиты.

Выступала в королевском кругу, в доме барона Ротшильда, на сцене оперного театра Монте-Карло и знаменитого миланского «Ла Скала», гастролировала в Австрии, в Голландии, в Испании, на Сицилии, выступала на парижских сценах «Фоли Бержер», «Олимпия», «Трокадеро», «Одеон», «Аполло». Исполняла танцевальную партию в опере Ж. Массе «Король Лахора», её искусством были увлечены Марсель Пруст, Джакомо Пуччини, Федор Шаляпин. В 1908 году «Musica», журнал о художественной жизни Парижа, назвал Мата Хари «Звездой Танца».

Для богатых покровителей она была вожделенной и загадочной соблазнительницей, состояла в связях с рядом высокопоставленных военных, политиков и других влиятельных лиц. Во время Первой мировой вой ны арестована и расстреляна по приговору французского суда за шпионаж в пользу Германии.

Рудольф Мак-Леод (1 марта 1865 г. – 9 января 1928 г.) – голландец шотландского происхождения, потомственный военный; все мужчины рода Мак-Леод воспитывались в казарме и на плацу. Честный солдат, но человек неотесанный и жестокий, с двадцати лет служил в Голландской Восточной Индии.

Брак с Маргаритой-Гертрудой Зелле заключен 11 июля 1895 года. Разрыв отношений произошел в 1903 году, официальный развод – 26 апреля 1906 года. В этом браке родились двое детей: сын Норман-Джон (30 января 1897 г. – 27 июня 1899 г.) и дочь Жанна-Луиза (2 мая 1898 г. – 10 августа 1919 г.).

Вступал в брак еще дважды в 1907 и в 1917 годах. Похоронен на кладбище городка Ворт-Реден близ Арнема.

Ашиль-Дедье Теодор ван Хуккер – вымышленный персонаж, собирательный образ всех тех мужчин, что окружали Мата Хари, восхищались её искусством, искали её расположения, содержали её, использовали и принесли в жертву.

Если вы пожелаете увидеть место казни Мата Хари, вас, скорее всего, направят во внутренний дворик старинной Венсенской крепости в пригороде Парижа. Не обманывайте себя. Настоящее место казни – снаружи. Здесь нет ничего. Ни памятника, ничего…

Было холодно. Преподобный Жюль Арбу, возвышая голос, упорно дочитывал 23-й псалом: «Услышь голос молений моих. Воздай врагам моим по делам их; отдай им заслуженное ими».

А она пила. Последний стакан рома. Такую порцию выдают солдату, идущему в бой. Впрочем, она вставала вровень с королями: Венсенский замок знаменит тем, что здесь умерли пять французских королей, кардинал Мазарини, здесь по приказу Наполеона был расстрелян принц крови герцог Энгиенский. Даже место казни открывало ей путь в бессмертие, став последней декорацией её истории, в которой было только три бесспорных факта: родилась, танцевала, умерла.

Выдающиеся женщины всегда строят свою карьеру на руинах попранных чувств. И они больше не ищут любви.

Увы, Маргарита-Гертруда Зелле не стала исключением из общего правила. Её молниеносный роман быстро исчерпал себя. Много позже, отвечая на вопрос «зачем?» – зачем?? нужно было восемнадцатилетней девочке на седьмой день знакомства выходить замуж[1] за человека старше себя на двадцать лет, она сказала просто: «Я вышла замуж, чтобы быть счастливее».

С Рудольфом Мак-Леодом, капитаном колониальной армии из голландской Ост-Индии, она познакомилась по объявлению, напечатанному в амстердамской газете «Ниус Ван ден Даг», и уже через несколько дней на правительственном приеме он представлял свою юную невесту королеве-регентше Эмме Голландской.

Она вышла замуж, чтобы быть счастливее… В четырнадцатилетнем возрасте она потеряла мать, скончавшуюся после долгого мучительного развода с отцом, а затем в течение года – семью и родной дом. Бабушка платила за её образование, но, страстно ненавидя зятя, часть этой ненависти невольно изливала на единственную внучку. Вниманием и заботой её были готовы окружить другие – зрелые мужчины, такие как господин Хаанстра, директор пансиона, от которого пришлось спасаться бегством, не закончив образования.

Она вышла замуж, чтобы быть счастливее. Она будет ласковой и нежной, умной и терпеливой, она любит и сделает всё для их счастья.

В день отплытия в голландскую Ост-Индию они сфотографировались на палубе парохода «Принцесса Амалия»: старый солдат, не знающий слов любви, и женщина-ребенок с лицом полным восторга. Она отправляется в сказочный мир, где розовые фламинго бродят по топким берегам священной реки. Она увидит, как зеленые стены джунглей пробивает первый луч утренней зари и услышит низкий грудной крик: «Мата Хари! – Око Света! Благослови меня, восходящее солнце!»

«На чайной плантации я впервые увидела, как танцевала девушка-туземка[2]. Поводя плечами, голову она держала прямо и неподвижно. Руки были словно без костей, выгнутые назад ладони напоминали когти коршуна. Из-под ткани, доходившей до щиколоток, выглядывали ступни, маленькие, сильные, словно готовые поднять танцовщицу над землей.

Дома я танцевала со служанкой Падмой, её руки могли превращаться в павлина, распускающего хвост, в витую раковину, в раскрывающийся цветок лотоса. Её браслеты позванивали, точно прохладная чистая вода, струящаяся среди камней.

– Ритм – это главное, основа всякого движения, основа жизни; через ритм Шива – бог-барабанщик – соединяет все миры.

Падма рисовала мне на лбу бинди – красное пятнышко, «знак правды», и, закрыв глаза, я представляла, как моя новая мудрость течет от кончиков пальцев до самых ног.

Ножные браслеты учили тело плавности, они оживали от каждого движения тонким голосом серебряных капель:

– Весьма примитивно, не правда ли? – говорили окружавшие нас европейцы, люди, казавшиеся мне персонажами романа о светском обществе. Я прочитала его равнодушно и вернула в библиотеку. Единственное, что осталось в моей памяти ярким, реальным, были они – «танцующие с богами». Я старалась, пыталась подражать, но всякий раз муж замечал с усмешкой:

– Танцовщицы, дорогая, нынче идут по гульдену за три десятка.

Вскоре меня пригласили в местный театр. Режиссер ван Рееде предложил мне роль королевы. Она танцевала и произносила слова речитативом.

– Ты рождена для сцены, Маргарита, – заявил он. – У тебя безупречное чувство ритма. Лишь один из миллиона обладает подобным талантом. Доверяй ему!

Он гонял меня нещадно, каждую позу заставлял фиксировать, держать, до боли, до дрожи в коленях. В день премьеры бледный и взволнованный ван Рееде взял меня за руку:

– Мое имя вой дет в историю театра, потому что я открыл тебя. Успех твой будет грандиозен, аплодисменты в твою честь – оглушительны. Ступай, и пусть талант твой засверкает, как меч!»

Служба в Маланге была трудной, она требовала знания мировой и местной политики, и Маргарита решила заняться собой, чтобы быть для мужа достойным собеседником. В течение долгого времени она читала все газеты, изучала специальные книги, статьи и однажды вечером, после кофе, набравшись смелости, заговорила:

– Я давно хотела спросить, что ты думаешь по поводу испано-американского конфликта? Ведь Америка может создать флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты считаешь?

Он взглянул на неё с изумлением, почти с испугом, и вдруг принялся хохотать. Никогда в жизни она не слышала более обидного, оскорбительного смеха.

– А знаешь, милый, другие считают, что я умна.

– Да неужели?! Уж не затем ли ты хочешь казаться такой начитанной, чтобы привлекать к себе внимание ухажёров?

Он был подозрителен и несправедлив. Но главное – в его глазах она увидела то, что всегда ждала и чего так боялась увидеть. Давно, ещё в преддверии их сегодняшней жизни, на пароходе «Принцесса Амалия» он говорил: «Если хочешь знать, что ждет тебя, отвечу. Ненависть. Жены офицеров будут ненавидеть, потому что ты красивая, мужья – потому что моя. Туземцы – потому что ты белая». И вот теперь – он ненавидел её. Ненавидел именно за то, за что когда-то так пылко полюбил. Она действительно была не такая, как все: яркая, умная, откровенно чувственная.

Что давало ей силы терпеть и надеяться? Любимый сын, маленький Норман. Казалось, он понимает то, что она напевала, сидя у его кроватки: «Дай мне слезами излить печали и о свободе мне дай вздохнуть»[3]. Он гладил её мокрые щеки и, едва научившись говорить, повторял: «Не плачь, маман, не плачь, не грусти!» И время, проведенное с ним, текло медленно и сладостно, словно мед из кувшина.

В свой последний день в Маланге она долго бродила по городу. Дела мужа шли хуже с каждым днем. Он был переведён с понижением в самый захолустный гарнизон, и вот теперь семья должна была прибыть по новому месту службы.

Господи! Ну пожалуйста! Еще несколько дней свободы и покоя! Ну хотя бы один день!

Прибыв на место с опозданием на сутки, она нашла мужа странно спокойным, тихим, но весь гарнизон говорил, что вчера за какой-то незначительный проступок он в бешенстве набросился на солдата-туземца, зверски избил его и приговорил к пяти годам каторжных работ.

Опять надо было жить, обустраивать новое жилье. В доме появилась новая кухарка, молодая туземка по имени Ноона. А еще через несколько дней их маленький Норман умер.

Он умирал более двух суток, в ужасных муках непрерывно кричал: «Мамочка, мама, сделай так, чтобы мне не было больно!»

Его смерть поселилась в ней и пребывала внутри неё так, как когда-то сам он, её ребенок, прежде чем родиться на свет. Эта боль была в ней и росла, и была настолько реальна, что всякая другая реальность перестала для неё существовать.

Поэтому она очень удивилась, через несколько недель получив письмо с просьбой немедленно явиться в дом их кухарки. Входя в хижину, зараженную холерой, они надели повязки, пропитанные карболкой.

С трудом приподнявшись на циновке, Ноона заговорила:

– Я сестра наказанного вами солдата. Наказание было несправедливо, и я отравила вашего сына. Ваш сын умер. Теперь я умираю.

Так вот оно что! Мать задержалась в Маланге. Отец сорвал зло на первом, кто подвернулся под руку. И мальчик умер.

Боль вдруг сделалась нестерпимой. Она почувствовала рождение смерти. И откинула голову назад, и медленно опустилась на колени, и прижалась лбом к полу. И будто со стороны услышала свой дикий звериный крик.

Маргарита-Гертруда Мак-Леод, урожденная Зелле, возвращалась в Европу. Своё горестное прошлое она бросила так, как бросают лишний груз за борт корабля.

Париж представлялся ей решением всех проблем. Почему? Она была уверена, что все женщины, спасавшиеся от своих мужей, должны были бежать именно в Париж.

Рудольф Мак-Леод, заявив о своей бедности, не выплатил ей ни гроша. Однако, его средств хватило, чтобы через суд отобрать у неё их двухлетнюю дочь и дать объявления во все известные европейские газеты о сомнительности и несостоятельности мадам Мак-Леод.

В Париже она разыскала французского дипломата, с которым её познакомили еще на приеме в Гааге. Анри Жан-Батист Жозеф де Маргери[4] считал её женщиной необыкновенной, исключительно умной и талантливой. Он ввел мадам Мак-Леод в высший свет, подготовив тем самым к будущему сценическому дебюту.

Да, в соответствии с моралью того времени она считалась падшей женщиной, плохой женой, брошенной мужем. Но она не желала стыдливо опускать глаза. Она решила защищаться, стать свободной, стать новой Саломеей, которую не втиснуть в рамки обывательской морали. Она решила возродиться прекрасной экзотической танцовщицей и победить Европу, всегда с любопытством взирающую на Восток с его опасностями и очарованием.

Её танцевальный дебют состоялся в роскошном парижском салоне мадам Кириевски[5] в 1905 году. Успех был грандиозным. Газеты писали: «Это дивная баядера, олицетворение поэзии Востока, воплощение истинной древней красоты. И если Айседору Дункан мы называем «весталкой», то эта «первобытная царевна» достойна более высокого имени – богини любви и красоты».

«Я с радостью сказала бы, если бы могла: «Я отлично знаю, что делаю, у меня есть план, который я успешно воплощаю в жизнь». Но нет: сделав один слепой шаг, я делаю вслепую второй, затем третий…

Я родилась своими собственными усилиями. Родилась, а затем крестилась. Да, если ваше имя вам не подходит, возьмите себе другое. Если жизнь вас унижает и топчет, отбросьте её и начните все заново. Станьте солнцем, вас все и увидят[6].

Я постепенно избавляюсь от всего лишнего, наносного, от шелухи воспитания, оков цивилизации. День ото дня я понемногу становлюсь самой собой. Всё, и моя излишняя театральность, всё постепенно обретает смысл. Всё, что мне до сих пор приходилось в себе сдерживать, я понемногу отпускаю на свободу. В танце я могу быть порывистой, непокорной, печальной, трагичной. Я ищу – неясный звук, самую суть, сердцевину, то, что внутри, сырое, трепещущее. Да, европейский театрал желает получить аромат экзотического блюда, а вовсе не саму малосъедобную для него пищу. Не Восток, как таковой, но некий дух его, отфильтрованный, разбавленный, подсушенный. Но мой танец дик и стихиен. В позолоченном и утонченном мире европейского театра я представляю зрелище, которое повергает зрителей в смятение. И они даже понять не могут, бегут у них мурашки от восторга или от ужаса. От страха перед смертоносной чувственностью и властью первородного инстинкта».

Она… Конечно, она была очень красива. Конечно, она обладала черными чарами: какой-то сладострастной невинностью, ошеломляющей мужчин. Она была безудержной лгуньей. Приговор суда избавил её от печальной участи стареющей проститутки…

Нет! У господина ван Хуккера не получалось перевести свое отношение к ней на язык слов. От неё нельзя было освободиться. Он боялся её и чувствовал каждым нервом, каждой жилкой своего тела с того дня, с той самой минуты, как впервые её увидел.

…Она стояла в преддверии языческого храма. Ей предстояло исполнить самый воинственный и священный из всех танцев – танец, усмиряющий жестокого бога вой ны.

Перед ней в зрительном зале сидели настоящие принцессы, герцогиня, несколько графинь, кавалеры, сопровождавшие столь знатных дам, известные востоковеды, критики «Газет де Франс», «Фигаро», «Жиль Блаз», «Эко де Пари». О, это был очень опасный путь!

Эмиль Гиме[7] еще продолжал беседовать с бароном де Маргери, когда она резко топнула босой ногой, отбросила в сторону тяжелую накидку, упавшую на пол грудой темных складок, и начала танцевать. И как танцевать!

Знаете ли вы, как дрожит колокольня, когда гулкий колокол сзывает людей на молитву? Она двигалась, будто слыша звон своих невидимых колоколов. Танцевать означало – любить. Любовь преодолевала ненависть и боль. Она рассказывала о себе своим телом. Она сама была змеёй и танцевала, обвившись вокруг невидимой змеи. К ногам бронзового идола падали её прозрачные разноцветные одежды, символизирующие красоту, целомудрие, чувственность, страстность, и когда последний пояс был развязан, наблюдать за происходящим стало невыносимо. Обнаженное тело было прикрыто лишь искусно изготовленным ожерельем, сверкающими камнями и браслетами. На какое-то время в зале стало нечем дышать, в нем словно бы образовался вакуум.

Потом… Потом разразилась буря. Будто удар грома грянули аплодисменты. Они продолжали греметь, точно град по железной крыше, когда занавес раздвинулся и она вышла к публике, закутанная с головы до ног в темное покрывало. Не поклонилась, не улыбнулась. Неподвижно стояла она в центре сцены. Очень высокая, тонкая. И очень печальная.

Триумф за триумфом… Париж, Вена, Милан, Берлин, Каир. Её афиши расклеены от берегов Сены до берегов Нила. Каждый уважающий себя зритель мечтает хоть раз увидеть, как танцует Мата Хари. Теперь она называлась так. Мата Хари – Око Света. Малайское имя оказалось созвучно названию её родного голландского городка Леоварден – Око Льва. Впрочем, она старалась забыть горестное прошлое. Зрители узнали, что родилась Мата Хари на берегах Ганга, воспитывалась в храмах, как исполнительница священных танцев. Душа её была посвящена богу Сва, но её похитил и увез из родных мест пылко влюбленный молодой голландский офицер. Это был знак судьбы: видимо, ей суждено приоткрыть для Европы великие тайны искусства её далекой родины.

По мере того, как росла слава Мата Хари, её прошлое все больше обрастало легендами. Но в любом случае было ясно одно – это отнюдь не выпускница какого-нибудь танцевального класса. Нет! В её глазах был отблеск страшных воспоминаний, её искусство питалось ощущением трагизма жизни и полностью отвечало великому принципу Горация: «Коль хочешь слез моих, то сам сперва заплачь!»

У испанцев есть особое слово – duende. Оно обозначает борьбу с самим собой, в процессе которой артист творит чудеса. В такие минуты искусство поднимается до высот подлинной гениальности. Потрясенные зрители видели перед собой девочку-подростка, ожидающую прекрасного принца, который не пришел. И не придет. Они видели, как умирает обнаженная Мата Хари у ног жестокого бога вой ны, и умирали вместе с ней.

Господин Ашиль-Дидье Теодор ван Хуккер был сыном француженки, доброй католички, поэтому его первым именем стало имя деда по отцу, вторым – деда по матери, третьим – имя святого покровителя, в день памяти которого, 7 февраля, он был крещен. В зрелом возрасте он убрал для краткости из повседневной жизни пышные Дидье – «Желанный», Теодор – «Подарок Бога» и оставил только Ашиль – «Причиняющий боль». Ему казалось, что именно Ашиль лучше всего сочетается с доставшейся от отца-голландца фамилией ван Хуккер, что значит по-голландски «Азартный игрок».

Подобно другим агентам германской разведки, он был фигурой неясной, какой-то зыбкой.

Всё, что известно о его ранних годах – он родился в семье со средним достатком, стал военным в молодые годы, был светским, хорошо образованным человеком и несомненно привлекательным мужчиной, говорят, отличным наездником и охотником. Наполовину француз, он боготворил красоту, как солдата, его всегда манило разрушение. Влюбившись в хорошенькую актрису, он называл её своей Цирцеей, коварной волшебницей, превращающей мужчин в свиней. Она вытянула из него огромные деньги, сумела взять то, чего у него не было. Вот так и родился шпион. Ашиль ван Хуккер продал себя тем, кто предложил хорошую цену. Из-за денег? Да! Три года назад он стал оборотнем и презирал себя.