Лев Спарты
Главный палач утвердительно кивнул головой.
– Да, мой господин. Мне кажется – он нечувствителен к пыткам.
Пленник начал вставать на ноги. Его руки царапали пыльную землю, из пересохшей глотки вырывалось резкое дыхание. Когда он распрямился и поднял голову, кожа на его лице напомнила Ксерксу кусок грязного протухшего мяса. Два палача выждали еще мгновение, после чего обрушили на покачивающуюся фигуру жестокие удары кожаных плетей.
Но Агафон был спартанцем. Сквозь вспухшие губы он выдавил слова:
– Напрасный труд. Еще ни один спартанец не стоял ни перед кем на коленях.
Палачи изготовились продолжать удары, но тут Ксеркс поднял руку.
Те в замешательстве отступили.
– Подойди ближе, – произнес царь. Он с интересом рассматривал стоящий перед ним гордый обломок человека. – Это правда, что спартанцы – самые храбрые воины Греции?
– Тебе предоставится возможность убедиться в этом самому, – произнес Агафон.
Ксеркс рассмеялся.
– Человек, ты забавляешь меня. Неужели ты и в самом деле считаешь, что Греция сможет противостоять моей армии? Знаешь ли ты, что она выпивает досуха все реки, которые попадаются ей на пути?
– Измученную жаждой овцу легко прирезать.
Благодушие Ксеркса мгновенно сменилось яростью.
– Глупец! Как может горстка недисциплинированных недоумков сопротивляться миллионам, покорным воле своего господина?
Агафон стоял на своем.
– Тебе не дано этого понять, господин. Ты знаешь все о рабстве и ничего о свободе.
– Достаточно! – проревел Ксеркс. – Поглядим, как дерзость встретится со смертью.
Он хлопнул в ладоши. Натасканная свита легко угадала желание повелителя – во мгновение ока был принесен и установлен огромный перемазанный засохшей кровью чурбан. Поигрывая громадным топором на длинной рукояти, вперед выступил полуголый гигант-палач. Агафона подтащили к чурбану. Спустя секунду он был распростерт на нем лицом к ярко-синему небу. Ухмыляющиеся палачи держали его за руки и за ноги.
Ксеркс нагнулся к Гидарну и что-то прошептал ему на ухо. Сатрап передал приказание гиганту с топором. Секира взлетела в воздух, жестокий силуэт на фоне обжигающего неба. Наслаждаясь собственной работой, палач на секунду замер. Потом лезвие свистнуло вниз и впилось в дерево не более, чем в четверти дюйма от шеи Агафона.
Ксеркс улыбнулся. Заулыбалось и его окружение, ожидавшее со сжатыми губами и окоченевшими от ужаса пальцами расправы. Два палача грубо поставили грека на ноги и подтолкнули к трону.
Царь посмотрел на него с выражением, в котором сквозило нечто отдаленно напоминающее уважение. Впрочем, он был по-прежнему тверд и непреклонен в своем гневе.
– Я сохранил тебе жизнь, но не из жалости. Отправляйся в Коринф и расскажи собравшимся там грекам о том, что ты здесь увидел, о мощи, перед которой не смогли бы устоять и сами боги. Взгляни.
Мимо проходило подразделение бактрийских пехотинцев. На их головах красовались войлочные шапки, вооружены они были луками и короткими копьями. За ними шли эфиопы в причудливых головных уборах, выполненных из лошадиных черепов с сохранившимися ушами и гривами. Через несколько минут эти воины вольются в варварское великолепие скопления войск на берегу.
Агафон смотрел, ничем не выдавая своих чувств. Его увели прочь и вымыли. Взамен окровавленных лохмотьев ему дали новую одежду. В соответствии с распоряжением Ксеркса его провели по лагерю и разрешили осмотреть вновь прибывшие подразделения. Столь велика была уверенность Ксеркса в своих силах. Он был готов продемонстрировать войска любому количеству спартанцев. Грекам не нужны шпионы! Пусть приходят у увидят все сами!
К поясу Агафона пристегнули меч. В его руку вложили копье. Шрамы багровели на его лице и теле, но он опять превратился в человека.
Персидский воин подвел серого коня и что-то сказал. Агафон покачал головой, не понимая. Человек из свиты царя щелкнул языком и произнес:
– Ксеркс дарит тебе его, чтобы ты смог быстрее добраться до своих и рассказать об увиденном. Просто расскажи о том, что узнал – мы не просим от тебя ничего большего!
Агафон смотрел на окружающие его улыбающиеся самоуверенные лица. Потом он сжал древко копья и с его помощью прыгнул в седло. Солдаты расступились, освобождая проход, по которому он мог пустить коня – вниз, к мосту из кораблей, в Грецию, к длинной пыльной дороге, что ведет в Спарту.
Он уже приготовился послать скакуна коленями вскачь, как вдруг сквозь расположенную справа от него группу людей протиснулся человек в греческой одежде. Агафон взглянул на него и напрягся. Его сильная рука прошлась по шее скакуна успокаивающим движением.
– Кирилл, что ты здесь делаешь?
– Я сопровождаю Демарата, несправедливо изгнанного царя Спарты. Царь Персии вернет ему трон…
– Он предатель, – презрительно прервал Агафон.
– Он осторожный человек, – возразил Кирилл. Это был седовласый мужчина со светло-голубыми глазами, которые еще больше бледнели, если на лицо падала тень. – Никому не дано остановить начинающийся прилив. Передай им в Спарте – пусть сдаются немедленно…
Больше он ничего не успел сказать. Агафон наклонился в седле и хлестнул его по лицу плетью. И сразу же, не торопя коня, поехал вперед.
Среди персов раздались приглушенные смешки. Кирилл издал яростный вопль, схватившись за окровавленную щеку.
– Убейте его, убейте его сейчас же!
Персидский офицер бросил на него полный презрения взгляд.
– Убить посланника Великого царя?
Жестокий смех персов стал громче. Трясущийся от злобы Кирилл начал неуверенно пробираться сквозь насмешливую толпу.
Так к нам вернулся наш лазутчик Агафон. В ту ночь, в богато украшенном шатре Ксеркс отдал должное храбрости этого человека.
На что Демарат заметил:
– Он спартанец, мой господин.
Они возлежали на шелковых подушках в окружении высших генералов армии. Вычурные масляные лампы бросали мягкий свет на льющееся в чаши вино; его подливали молодые рабыни, которые следили, чтобы ни одна из них не пустовала. Из задней части шатра доносились успокаивающие звуки лиры и флейты. Ксеркс и его генералы насыщались. Они поглощали целиком зажаренных на вертелах ягнят, экзотических птиц, которых после приготовления украсили их собственными перьями, огромных рыб, подаваемых на золотых блюдах, всевозможные, наваленные цветастыми горками фрукты. Ближайшие деревни опустошались одна за одной, чтобы царь и его приближенные могли пиршествовать с одинаковым размахом каждую ночь. куда бы Ксеркс ни отправлялся, его повсюду сопровождала привычная дворцовая роскошь. Он привык ни в чем себе не отказывать.
Он заговорил.
– Демарат, ты был раньше царем этих людей. Скажи, они осмелятся поднять на меня руку?
Демарат заколебался. На фоне смуглых персов его лицо выглядело бледным в сравнении с великолепными одеяниями окружающих его одежда казалась скромной. Наконец, он решился:
– Мой господин, ты хочешь услышать от меня правдивый ответ или приятный?
– Правдивый, – буркнул Ксеркс, – я давно уже оставил надежду услышать что-либо приятное из уст грека.
– Спартанцы, – произнес Демарат, – никогда не будут рабами, они будут сражаться даже в том случае, если будет покорена вся остальная Греция.
– Они так же хороши, как мои воины?
– Сражаясь в одиночку, они не уступят никому; когда же они сражаются вместе – это лучшие воины в мире.
Ксеркс осушил чашу до дна и хмуро наблюдал, как рабыня наклоняется к нему, наливая новую порцию вина.
– Сколько человек они могут выставить против меня?
– Дело не в количестве, мой господин, – ответил Демарат. – Если у них наберется только сотня воинов, значит, против тебя выступит сотня, то же самое будет и с другим числом, большим или меньшим.
– И, что бы ты сделал на моем месте?
– Я постарался бы любой ценой избежать сражения с ними. Они рождены и вскормлены для войны – им не известны другие занятия. И, если они выйдут на бой, их примеру последуют и остальные греки.
– Но я поклялся уничтожить Спарту и Афины! – вскричал Ксеркс.
– С ними нужно разобраться по отдельности, мой господин, – убежденно произнес Демарат. – Прежде всего, нельзя допустить, чтобы они объединились. Афинянин Фемистокл – хитрая лиса, от которой всегда можно ожидать какого-нибудь подвоха.
– А от спартанцев? – оскалился Ксеркс.
– Если они дадут клятву, – заверил его Демарат, – то никогда ее не нарушат. Пообещай им, что в случае соблюдения нейтралитета, они получат власть над Грецией, – Демарат в пылу подался к царю, – и Греция будет завоевана без проблем.
Царь оттолкнул от себя золотое блюдо.
– В очередной раз ты испортил мне аппетит, Демарат.
В огромном шатре воцарилось уныние. Персидские генералы бросали на Демарата осуждающие взгляды. Изгнанника терпели из-за его знаний о Спарте. Кроме того, была надежда, что в будущем он поможет привлечь греков к делу Великого царя. Но Демарат не был человеком, способным вызвать у персов расположение или чувство уверенности в собственных силах.
Ксеркс с унылым видом возобновил ковыряние в пище. Мрачное настроение не покидало его до тех пор, пока на входе в шатер не зашуршала ткань и не вошла женщина. Его лицо осветилось.
– Наконец-то, – выдохнул он.
Она прошла к нему мимо рабынь и генералов. В строгом морском плаще она смотрелась более сурово, чем многие из присутствующих мужчин; впрочем, тяжелая полнота ее нижней губы сводила это впечатление на нет.
– Мне будет позволено присутствовать на этом собрании воинов? – ее голос прозвучал сипло и высокомерно. Присутствующая в вопросе легкая издевка сразу же поставила ее неким, не терпящим возражений образом, почти на одну доску с царем. – Я привела с собой пять полностью готовых к сражениям кораблей.
Не дожидаясь ответа, она подошла мимо присутствующих к царю. Ксеркс протянул для приветствия руки, а Гидарн тактично сместился в сторону, освобождая место подле царя.
– Что задержало тебя, Артемизия? – требовательно спросил Ксеркс. – Неужели ни одна женщина не способна все делать вовремя?
Она опустилась рядом с ним на подушки.
– Как женщина, я иду туда, куда меня влечет мое сердце. Но как адмирал, я нахожусь в зависимости от ветров, несущих меня к месту встречи.
Его рука накрыла ее руку. Она улыбнулась и какое-то мгновение не поднимала глаза; потом их взгляды встретились, и он увидел обещание, которое искал. Она развернула руку так, что его поглаживающие пальцы оказались на мягкой плоти. Ее тело дышало мускусной сладостью.
– Если ветра подведут тебя еще раз, – произнес Ксеркс, – скажи мне, и я безжалостно накажу их, как наказал сегодня море. Ничто не должно становиться на пути исполнения моей воли, Артемизия.
– Ничто? – промурлыкала она.
– Даже женщина.
Царица Галикарнаса улыбнулась, и эта улыбка в одинаковой степени предназначалась им обоим.
Именно она приведет в ярость наших союзников – афинян, не знакомых с подобными женщинами. Опозоренные противостоянием женщине, они зашли так далеко, что назначили за ее голову награду в десять тысяч драхм. Но она была искусным адмиралом… да и во многих прочих искусствах она тоже преуспела.
Этой ночью, возлежа на ней, Ксеркс кричал в неистовстве. Ее извивающееся под ним тело превратилось для него в тело Греции, и она была завоевана, как будет завоевана Греция… и он, Ксеркс, Великий царь, был этим завоевателем.
И все-таки, когда они в конце концов оторвались друг от друга, он ощутил внутри себя пустоту. Она выпила из него все силы. Она была удовлетворена, он же, завоеватель, испытывал непонятно откуда взявшееся чувство уныния.
III
– Никогда прежде ни одна страна не оказывалась перед лицом опасности, сопоставимой с той, что угрожает нам сейчас.
Эти слова произнес Фемистокл из Афин перед пререкающимися представителями эллинских государств в большом зале собраний Коринфа. В то время это был человек с манерами истинного аристократа, в речах которого сквозила честность и прямота. В юности он вел скандальную и беспутную жизнь, за что отец лишил его наследства. Сегодня оставленные годами разгильдяйства морщины слились с теми, что появились как результат страданий и приобретенных знаний.
– Как можем мы сомневаться в нашем долге? – вскричал он. – Царь Персии Ксеркс уже топчет нашу землю, и он останется на ней навсегда, если мы не объединимся. Мы потеряли Фессалию, но это не значит, что мы потеряли Грецию. Десять тысяч наших гоплитов были не в состоянии перекрыть все три прохода в Фессалию и были вынуждены отступить. Вот почему мы собрались здесь. Но мы не можем больше отступать. Мы должны встать плечом к плечу и принять бой. Если мы не разрешим сейчас наши разногласия, то с нами всеми будет покончено. В эту самую минуту греков уже клеймят как рабов. Пока я взываю к вам, орды варваров продвигаются дальше, готовые стереть в пыль то, что мы ставим выше жизни, – нашу гордость и нашу свободу. Мы же здесь в Коринфе проводим целые часы в бесплодных спорах. О чем тут спорить? Сражаться ли нам бок о бок свободными или сгинуть разобщенными рабами?
В группе делегатов, сидящих на скамье рядом с Фемистоклом, послышалось недовольное роптание. Он резко развернулся в их сторону.
– Или мы должны, как предлагают здесь некоторые, приползти на коленях к персидскому царю и умолять о крохах варварской милости?
Один из группы встал.
– Почему бы хотя бы не узнать, какие условия может предложить нам Ксеркс?
Сарказм в голосе Фемистокла ударил подобно бичу.
– И в самом деле – почему? Какие цепи выберете, господин, железные или бронзовые? Каким клеймом желаете пометить вашу жену и детей? Или вы предпочтете по славному персидскому обычаю закопать их живьем в землю? Говорите же, господин. Вне всякого сомнения – это последняя ваша возможность свободно высказать свое мнение.
Еще один делегат со злостью вскочил на ноги.
– Довольно, хватит болтовни. Давайте трезво оценим ситуацию. Обещает ли Фемистокл, что афиняне будут сражаться, защищая другие государства?
Ропот перешел в крик. Ожесточившиеся присутствующие вспомнили старые обиды.
Сидевший на некотором расстоянии от Фемистокла Леонид из Спарты молчал. Мы, спартанцы, не претендуем на умение красиво говорить: нам не по душе свойственная афинянам величавость и словоохотливость. Если нужно что-нибудь сделать, – мы принимаем решения и выполняем их. Но здесь… какое решение, думал утомленный бранью присутствующих Леонид, может родиться в этом противостоянии верности и вероломства? Перед его глазами постоянно возникала зловещая картина – разрастающаяся темная масса персов на марше. Скоро она заполнит этот зал, погасит свет свободы и покатится дальше, поглощая все на этой земле и на землях, что лежат за нею.
А эти люди все еще предавались болтовне.
Фемистокл вскричал:
– Афиняне? Будут ли афиняне драться? Все истинные греки будут драться в этой войне, пока будет хотя бы пядь земли, за которую можно драться. Они будут сражаться на суше и на море, в полях и у своих домов. Они никогда не покорятся. Любой грек, замысливший сдаться на милость врага, – изменник, который будет заклеймен позором до конца времен.
Возможно, кто-то скажет, что Фемистокл произнес это, поддавшись порыву чувств. Мы все прекрасно знали о проблемах, вставших перед некоторыми малыми государствами. Беззащитные Локрида, Фокида и Дорида лежали на пути захватчиков. Они не могут сражаться по одиночке, и было бы несправедливо обвинять их в предательстве.
Именно локрийцы отреагировали первыми:
– Спарта – а что Спарта?
Со всех сторон охотно подхватили:
– Спарта! Дайте слово спартанцам!
Леонид поднял голову, и в него сразу же вонзились обиженные и обвиняющие взгляды. Впрочем, стоило им скреститься с напряженным взором Леонида, как глаза сразу же отводились в сторону.
Фемистокл произнес:
– Всем известно, что Спарта всегда стояла на защите общегреческих интересов, главенствуя на суше, в то время, как Афины были лидерами на море. Поэтому, в эту трудную минуту мы должны обратиться к братьям-спартанцам с просьбой возглавить наши силы. В связи с этим я взываю к царю Спарты Леониду.
Он повернулся к Леониду с величественным жестом и уважительным поклоном.
– Господин, согласятся ли твои спартанцы руководить нами в этой битве с персидским царем?
Леонид медленно поднялся и повернулся лицом к собравшимся. Бормотание сменилось полной тишиной.
– Клянусь в этом, – произнес он, – честью Спарты.
– Как можем мы верить кому-то на слово, – вопрос был брошен в него из глубины мраморного зала подобно камню, – когда речь идет о жизни и смерти наших людей?
На какое-то время всем присутствующим показалось, что все вновь вернется к исполненным страха и неразберихи пререканиям. В этот момент в зале опять прозвучал голос Леонида.
– Мы в Лаконии привыкли к немногословию, но если мы что-нибудь скажем, то остаемся верными нашим обещаниям. Спартанцы первыми нанесут удар в этой войне, независимо от того, пойдут за нами остальные или нет.
Фемистокл быстро подхватил:
– Царь Леонид, благодарю тебя от имени Греции. И еще хочу дать встречное обещание. Если спартанцы возглавят борьбу греков, Афины уступят им право руководства полностью – не только на земле, но и на море.
В зале воцарилась гробовая тишина. Фемистокл насладился ею в полной мере, а потом закончил:
– Во имя единства греков с этого дня все афинские корабли перейдут под командование спартанцев.
И зал вновь загудел – но это уже был гул уважения, возрождающейся надежды и уверенности.
– Голосуем, давайте голосовать!
Сидящий выше остальных делегатов президент поднял руку для наведения порядка.
– Мы выслушали предложения Афин и Спарты, двух наших самых крупных государств. Теперь мы должны выслушать и остальных. Отвечайте, когда будете названы.
Один за другим он начал поднимать кандидатов. Некоторые из них горели энтузиазмом, хотя еще несколько минут назад были бледны в своей нерешимости. Если Спарта выступит – Аркадия тоже выступит. Если Спарта выступит, а Афины пошлют свой флот, эвбейцы будут сражаться. Коринф последует за Спартой. Беотия намерена воздержаться. Аргос…
Обещания и аргументы восходили к потолку, который нашептывал их эхом обратно. Казалось, что это эхо останется здесь несмолкаемым навечно, превратившись в бессмертное свидетельство выступлений греков перед лицом величайшей опасности.
Фемистокл подошел к Леониду и положил руку ему на плечо. Когда Леонид повернулся и улыбнулся, афинянин знаком показал, что им нужно на несколько минут выйти из зала собраний.
Леонид только обрадовался предоставившейся возможности сбежать. Звуки голосов, особенно тех, которые запинались в своих извинениях или просили об отсрочке для принятия решения, начали его утомлять.
Ему не терпелось действовать. Теперь важным был каждый час.
Внутренний двор зала был прохладен, слышался плеск окруженного колоннадой фонтана. Здесь ощущалось спокойствие и достоинство, здесь мужи могли прохаживаться, медитировать и обсуждать вопросы как равные с равными. Если к советам Спарты и Афин не прислушаются, этому спокойствию скоро придет конец.
– Голосовать, – резко произнес Леонид, – когда дом в огне!
Фемистокл опять положил руку на плечо союзника.
– В этом источник нашей силы, – сказал он успокаивающе. – Мы можем свободно высказывать свое мнение. Мы можем не соглашаться и спорить. И для защиты именно этой свободы мы должны объединиться.
Леонид не нуждался в этой лекции. Он нетерпеливо кивнул головой в сторону двери, из которой они только-что вышли.
– Они объединятся?
– Да, но только, если их поведет Спарта.
– Ты слышал мои слова, – сказал Леонид.
– А ты – мои.
– Вот я и думаю…У Афин больше кораблей, чем у всех остальных государств вместе взятых. Почему вы предлагаете спартанцам взять командование над ними?
Фемистокл позволил себе тонкую ироническую усмешку.
– Политика – лукавое ремесло, Леонид. Человеческие души для нее служат глиной, а слова – инструментами. Но случаются времена, когда дела говорят сами за себя. Сегодня я призвал к предводительству спартанцев во имя Греции.
– Мы исполним свой долг.
– В этом я уверен. Но у нас мало времени.
Эти двое разительно отличались. Благородный Фемистокл был эстетом, политиком и горожанином. Его благородство было четко очерченным, а речь всегда была расчетливой, даже когда он был полностью искренен. Благородство Леонида ни в чем не уступало его гордости, но в его благородстве присутствовало какое-то животное начало – это был блистательный человек в гордом теле животного. Его львиная голова казалась звериной на фоне гладкой темной головы Фемистокла. Зато думали они одинаково.
Фемистокл подвел Леонида к фонтану. Около него на большой плите голубого мрамора с помощью разноцветных глин была выложена карта побережья Греции. Она была сделана руками человека, влюбленного в свое дело: миниатюрный мир, в который его создатель вложил душу и сердце, истинный краеугольный камень этого зала собраний и земель за его пределами.
Фемистокл печально указал на Фессалию на севере. Его палец описал дугу и спустился ниже.
– Они уже здесь, продвигаются, словно стая саранчи. Мы не можем позволить нашим воинам сразиться с ними на открытой равнине…
– Как и нашим кораблям – в открытом море, – поддержал его Леонид.
Фессалия оставлена. Если не остановим продвижение врага, то другие государства вскоре поднесут Ксерксу в знак сдачи землю и воду. Его палец замер, потом резко уткнулся в точку ниже.
– Наша первая подходящая для обороны позиция может быть здесь.
Леонид склонился над картой. Горы из обожженной глины спускались к узкому заливу.
– Фермопильский проход?
– Фермопилы на земле и Эвбейский пролив на море. Здесь мы можем остановить Ксеркса, чтобы доказать грекам, что это возможно.
Леонид медленно кивнул.
– Это хорошая позиция. Горы не дадут персам продвигаться в других направлениях. Единственный альтернативный путь для них будет… – он склонился ниже, изучая очертания, – на юге, далеко на юге. И пролив достаточно узкий, чтобы сыграет на руку твоему флоту…
– И если мы займем позицию в этом месте, то тем самым обеспечим соблюдение взятых обязательств государствами, расположенными к северу от Коринфского перешейка.
– И Афин в том числе? – улыбнулся Леонид.
– Многие хотят, чтобы линия обороны не вышла за северную границу перешейка. Но я предлагаю сразу же перегнать мои корабли к Артемисию. Смогут ли твои спартанцы занять проход до подхода персов?
– Сделаю все, что в моих силах. – Леонид с возрастающим сомнением вглядывался в карту. Спарта лежала далеко на юге. – Пока мы готовимся, быть может небольшой афинский отряд…
– Нет, – прервал его Фемистокл. – Я буду с тобой откровенен. Я знаю афинян, в решающий момент они не подведут. Но сейчас они напуганы, как и все остальные. Только когда спартанцы выступят, они возьмутся за оружие.
– Это будет продолжительный марш, – произнес Леонид.
– У свободы нет коротких путей. Не теряй времени, Леонид. Ксеркс разослал тайных посланников во все государства, за исключением Афин и Спарты. Нас он намерен уничтожить. Другим могут быть предложены любые условия, для нас выбор ограничен – борьба или смерть.
Леонид в последний раз бросил взгляд на карту. Потом повернулся и внезапно пожал Фемистоклу руку.
– Увидимся в Фермопилах, – сказал он.
– До встречи, – подтвердил афинянин.
Их улыбки были такими же твердыми и верными, как и их рукопожатие. И такими же искренними. Леонид высвободил руку и быстро зашагал прочь. Фемистокл проводил его взглядом. Улыбка по-прежнему играла у него на губах. Когда Леонид скрылся из виду, афинянин с обновленной решимостью вернулся в зал собраний.
На открытом дворе возле зала под присмотром рабов и возниц разместились лошади и колесницы делегатов. Время от времени раздавался раздражающий скрип или лязг упряжи; копыта били о землю, перекрывая бормотание сплетничающих илотов, иногда слышалось судорожное ржание застоявшегося коня.
Леонид вышел на залитую ярким солнцем площадку и дал сигнал, чтобы подали его колесницу. Его глаза задержались на ожидающих экипажах. Сколько из них вернутся в свои города с решительными и отважными седоками? А сколько отвезут малодушных и слабых духом, готовых пасть на колени, едва царь персов покажет из-за горизонта свою бороду?
Из отбрасываемой лестницей тени вышел человек. Леонид мельком взглянул на него, приняв за еще одного раба, присматривающего за колесницами.
И внезапно напрягся.
– Агафон!
Туника Агафона была покрыта пылью. Его лицо, руки и ноги были испещрены шрамами, оставшимися от пыток, и улыбка, которой он встретил царя, сменилась искривленной и болезненной гримасой.
Они обнялись, и хотя Агафон не вздрогнул, Леонид ощутил, как тот напрягся даже при таком легком контакте.