Кража Медного всадника

Каждый русский человек понимал, что, не нарушив ни одного закона, в России прожить нельзя, поэтому, когда к власти приходил правитель, требовавший неукоснительного соблюдения законов, во всех слоях народа слышались стоны и мольбы об избавлении. Некоторые из правителей оставались глухи к этим мольбам и, пытаясь, всё-таки, заставить русских людей исполнять законы, прибегали к двум испытанным методам: во-первых, создавали новые законы, призванные дополнить и расширить старые, а во-вторых, назначали новых исполнителей и контролёров, которые должны были следить за прежними исполнителями и контролёрами.

Беда, если такими новыми исполнителями становились выходцы с Запада – они, всерьёз полагая, что Россия должна жить по закону, причиняли страшный вред стране. Но, к счастью, в большинстве случаев на место старых русских контролёров приходили пусть и новые, однако тоже русские контролёры. Впитав с молоком матери убеждение в том, что в России по закону жить невозможно, подкрепив это убеждение собственным жизненным опытом и будучи по характеру людьми вовсе не злыми, русские контролёры легко допускали нарушения законов, но, конечно, не без выгоды для себя. Такие отношения всех устраивали, ведь если бы контролёры не брали мзду, то есть всегда и во всём требовали исполнения законов, жизнь в России прекратилась бы.

Клеопатра Петровна прекрасно осознавала это, и по сей причине дела её мужа шли превосходно: она знала, сколько с кого и по какому случаю взять, чтобы дело не застопорилось. Оставаясь в полном неведении относительно тайных пружин своего успеха, Пётр Андреевич приписывал эту заслугу исключительно себе и говорил об усердии, которое всё превозмогает. Государь также был доволен Петром Андреевичем и ставил его за образец для прочих чиновников, правда, была ещё одна причина расположения Николая Павловича к Клейнмихелю.

Государь был неравнодушен к женскому полу: пышные плечи, роскошная грудь, кокетливо вздёрнутая головка, влажный и томный взгляд вызывали у него волнение в сердце. Будучи примерным семьянином и заботливым отцом, Николай Павлович не видел в то же время ничего зазорного в ухаживании за девицами и дамами, и даже в интимной близости с ними не усматривал большого греха. В свою очередь, особы, удостоенные его вниманием, также не видели греха в близости с царём, более того, отказ от неё вызывал возмущение не только Николая Павловича, но и близких дамы или девицы, удостоенной его вниманием. Помимо того, что внимание государя уже само по себе возвышало в свете избранную даму, её отец, братья или муж получали награды, продвижение по службе и прочие царские милости.

Государь заботился и о детях, рождённых его любовницами: многие из них удостаивались титулов и званий, им выделялось состояние, а некоторые из них определялись на воспитание в семьи приближенных царских сановников. Клеопатра Петровна Клейнмихель была известна в высшем свете как усыновительница незаконнорождённых отпрысков его императорского величества: в семье Клейнмихелей было семеро детей, что придавало дополнительный вес супругам в петербургском обществе.

…Клеопатра Петровна встретила Кокошкина и Верёвкина так, будто давно ждала.

– Мы с господином обер-полицмейстером приехала к вам, чтобы засвидетельствовать своё почтение и выразить… – начал было Верёвкин заготовлённую речь, целую ручку Клеопатре Петровне.

– Знаю, знаю, украли Медного всадника! Что за времена, что за нравы! – оборвала его Клеопатра Петровна, выдёргивая руку и наскоро подставляя её для поцелуя Кокошкину. – А всё Пушкин с его пагубным влиянием: от Пушкина все беды России – и воровство, и пьянство, и разврат! Как его терпел наш государь, не понимаю – Николай Павлович это ангел, просто ангел! – но порядочные люди Пушкина не любили и не могли любить. Некоторые считали его возмутительные выходки остроумными, но, по-моему, Пушкин был груб и вульгарен, un ours mal léché.

– Однако же Пушкин мёртв и теперь… – решился возразить Кокошкин.

– Так что же, что мёртв! – не дала ему продолжить Клеопатра Петровна. – Сам под пулю подставился, смерти искал, мучимый угрызениями совести. Мне жаль Жоржа Дантеса: какой приятный молодой человек, хорошо воспитанный, с учтивыми манерами! Лучшего друга семьи Пушкину было не найти, прекрасный был визави для Натали Гончаровой. Пушкину следовало радоваться, что Дантес удостоил её своим вниманием. Она хоть и красавица, но если говорить откровенно – appeler un chat un chat – у неё никогда не было ни ума, ни воображения. Да и то сказать, дед её был пьяница, бабник и мот, отец – пьяница и безумен в буквальном смысле слова; мать – женщина низкого поведения. Натали если в чём и понимала, то лишь в деньгах: вы, конечно, помните, господин обер-полицмейстер, судебный процесс Гончаровых против арендатора их имения? Quand le foin manque, les chevaux se battent – когда сена не хватает, лошади дерутся. Натали показала мёртвую хватку, куда там нашим стряпчим! За каждую копеечку судилась, и ведь отсудила всё, что можно было, в свою пользу.

А заведёшь с ней разговор, скажем, о литературе – молчит и пленительно улыбается; о живописи – молчит и пленительно улыбается; о театре – молчит и пленительно улыбается; о музыке – молчит и пленительно улыбается. В конце концов, встанешь да уйдёшь от неё – сколько можно смотреть на эту улыбку Моны Лизы?.. Отличная была пара для Пушкина: его в свете обезьяной звали за ужимки, а она недвижная, как истукан!..

Жили они на подачки от государя: у Пушкина не было ничего, у неё – тоже. Брал он её бесприданницей: потому за него и выдали, что о хорошей партии нечего было и мечтать. А чтобы соблюсти приличия, он дал в долг тёще 11 тысяч рублей, заложив своё имение – эти-то 11 тысяч она ему и вручила якобы в качестве приданного. Но у Пушкина разве деньги надолго задержатся: как появляются, он их тут же в карты проигрывает, заядлый был картёжник. А семья растёт, детей Натали одного за другим рожает, и если бы не помощь государя, впору ей было с детьми на паперть идти, милостыню просить.

Надо ли после этого удивляться, что Пушкин бесился из-за пустяков! Начал Жорж Дантес за Натали ухаживать – так радуйся, она уже шестой год в браке, пора другом дома обзавестись. Жорж был такой милый, такой обаятельный, они с Натали отлично смотрелись. Она, следует отдать ей должное, Жоржа оценила по достоинству и была с ним очень-очень любезна, но Пушкин вспыхнул, как ракета. Вдобавок ему пасквиль подкинули, так наш пиит готов был всех и каждого убить.

Жорж, благородный человек, женился на сестре Натали, на Екатерине, чтобы утихомирить Пушкина – не помогло! Государь имел беседу с этим безумцем, убеждал его остепениться и вести правильную жизнь – тоже не помогло. Грехи и тёмные страсти Пушкина толкали его на преступление; un voleur de une maille non enfuit – вор от петли не убежит. Одержимый дьяволом он жаждал смерти: своей ли, чужой ли, всё равно…

Натали сейчас в деревне: сбежала подальше от пересудов, даже со свёкром не повидалась – ну, да у неё утешители найдутся! Слыхала я, что Пётр Ланской, друг и однополчанин Жоржа Дантеса, весьма к ней расположен, впрочем, хуже, чем с Пушкиным, ей ни с кем не будет…

– Однако мы приехали… – снова попытался сказать Кокошкин.

– Да, Медный всадник! – подхватила она. – От Пушкина все беды, от Пушкина! Он в своей поэме изобразил, как Медный всадник покинул своё место, и вот вам, пожалуйста! Но что у нас в России творится, вы подумайте: памятник Петру Великому – и тот утащили! А недавно разворовали средства, собранные на монумент, который хотели поставить на месте Мамаева побоища. 380 тысяч рублей было собрано на памятник в честь победы над Мамаем, ибо прошло уже более четырёхсот лет, а памятника поставить не удосужились. По велению государя наш великий живописец Брюллов придумал превосходный проект; отливки из чугуна были уже сделаны и перевезены в Тульскую губернию. Но тут выяснилось, что на памятник осталось лишь 60 тысяч рублей, а куда девались еще 320 тысяч, неизвестно. В итоге, на Куликовом поле поставили простой чугунный столб, а от брюлловского проекта пришлось отказаться – une histoire voici pareille.

– Помню эту историю, многие тогда ходили под подозрением, – сказал Кокошкин, вильнув глазами.

– Мы приехали к вам, Клеопатра Петровна, за помощью, – вступил в разговор Верёвкин. – Кто, как не вы, знает людей высшего света со всеми их слабостями. Дело в том, что следы кражи ведут, увы, в высший слой общества; мы в этом принуждены были убедиться. Так не поможете ли вы нам определить, уважаемая Клеопатра Петровна, к кому нам следует направиться?

– Я могла бы сразу назвать вам имя того, кого можно заподозрить, – ответила она, – но прежде вам надо явиться к государю, дабы испросить его соизволения на действия в отношении высокопоставленных лиц.

– Видите ли, Клеопатра Петровна, нам было бы не желательно пойти к государю сейчас, когда результаты следствия ещё не определены, – сказал Верёвкин.

– Я понимаю вас, полковник, – кивнула Клеопатра Петровна. – Вы правы, незачем сейчас расстраивать государя: у него железная воля, но чувствительное сердце. Давайте поступим так: я попрошу мужа, чтобы он испросил у государя требуемое разрешение, а после сообщу вам.

– А можем мы повидать его высокопревосходительство? – спросил Верёвкин.

– Нет, нет, нет! – затрясла головой Клеопатра Петровна. – Пётр Андреевич отдыхает, его нельзя тревожить, у него так много важных дел. Я передам ему вашу просьбу и уверена, что он её исполнит.

– Вы воплощение доброты, мадам, – поцеловал ей руку Верёвкин.

– Простите нас за беспокойство, – в свою очередь приложился к её руке Кокошкин.

– Ах, судари мои, я привыкла жертвовать собою для России! Tel ma règle! – воскликнула Клеопатра Петровна, прощаясь с ними.

Как и предупреждал Шлиппенбаха штабс-капитан Дудка, приказ о срочном выполнении важного правительственного задания вовсе не означал, что с выполнением этого задания надлежало спешить. Прежде всего, Шлиппенбаху и Булгарину следовало получить утверждённый графом Ростовцевым план работы, но этот план они до сих пор не увидели. Зато Шлиппенбах и Булгарин получали в Главном штабе полное продовольственное обеспечение, включая горячительные напитки – и решительно ничего не делали. Иоганн Христофорович беспокоился на этот счёт, но Булгарин, обрусевший литовский поляк, воспринимал происходящее с философской беспечностью.

Русские сломя голову несутся вскачь, но запрягают очень медленно, говорил он Шлиппенбаху. Вспомните генерал-фельдмаршала князя Кутузова: приняв армию в 1812 году, он не спешил сразиться с Наполеоном, тянул время и отступал в глубь страны. Наполеона изводила эта тактика (поверьте мне, я был в рядах французов, прибавлял Булгарин), он рвался в бой и проклинал медлительность русского полководца. Наконец армии сошлись у Бородина – и что же? Кутузов, неплохо сразившись в первый день, во второй, ни с того, ни с сего, ушёл с поля битвы, а затем покинул Москву, даже не попытавшись её защитить. Встав в шестидесяти верстах от города, он почти два месяца ничего не предпринимал, не вёл военных действий, но и не заключал мира.

Как можно иметь дело с человеком, который ничего не делает, спрашивал Булгарин? Наполеон никогда ещё не сталкивался с подобной тактикой, впрочем, в России он тоже никогда до этого не бывал.

К тому же, русские крестьяне, поощряемые российским правительством, нападали на французов, грабили и убивали их, В конце концов, в эту драму вмешался русский мороз, который окончательно истощил терпение Наполеона и вынудил его покинуть Россию. Кутузов сделался спасителем Отечества, но истинным героем по праву следовало бы признать русскую медлительность.

Иоганн Христофорович морщился от рассуждений Булгарина. Угнетаемый бездействием, дармовым жалованием и обильной кормёжкой Иоганн Христофорович чувствовал сильное физическое недомогание и хотел скорее приняться за дело. Но этот день, как и предыдущий, прошёл впустую; в шестом часу пополудни, убедившись, что сегодня уже никто не принесёт необходимого для работы плана, Иоганн Христофорович отправился к себе в гостиницу. Булгарин предлагал ему весело провести где-нибудь вечер, он наотрез отказался; но поскольку человеку не дано предугадать свою судьбу, Шлиппенбах до гостиницы всё-таки не доехал: по дороге его перехватил штабс-капитан Дудка.

– Ба-а-а, Иоганн Христофорович! – закричал Дудка, остановив извозчицкую пролётку, на которой ехал Шлиппенбах. – Ваша служба на сегодня закончена? Вот и славно: кончил дело, гуляй смело!

– Я не знаю, где есть моё дело, – мрачно проговорил Шлиппенбах.

– Ну-у-у, Иоганн Христофорович: чем вы занимаетесь, за что вам деньги платят, то и есть ваше дело, – беспечно возразил Дудка. – Если и ничего не делаете, но за это платят, то считайте, что всё равно делом заняты…. А не поехать ли нам к Маше? Не забыли свою черноокую красавицу?

– О, нет! – взмолился Шлиппенбах. – Невозможно. Я помню прошлый раз…

– И хорошо, что помните, – перебил его Дудка, – значит, есть что вспомнить. Давай, любезный, разворачивай к Аничковому трактиру, а далее покажу, – приказал он извозчику, усаживаясь на пролётку.

– Да нешто я не знаю, где девицы живут, – обиделся извозчик. – Эх, барин, кого я туды только не возил… А ну, Сивка, покажь прыть! – подстегнул он коня.

– Нет, нет! – слабо пытался сопротивляться Шлиппенбах.

– Полно, Иоганн Христофорович, ловите момент, – Дудка дружески похлопал его по плечу. – Вы же хотели понять русскую душу, а она преотличнейшим образом открывается в весёлом доме.

…Маша пела под гитару русский романс. Половину слов Иоганн Христофорович не разобрал, но понял, что в романсе речь шла о роковых обстоятельствах, разлучивших два любящих сердца. В Германии много было печальных песен и стихов, но в русском романсе присутствовало что-то иное, бесконечно грустное и безысходное, от чего хотелось плакать или пить водку стаканами.

Капитан Дудка, чутко уловивший настроение Иоганна Христофоровича, тут же наполнил большую рюмку, положил на тарелку солёный огурец, селёдку с луком и чёрный хлеб, – любимая русская закуска от императорского дворца до хижины бедняка, – и сочувственно вздохнул. Шлиппенбах тоже вздохнул и опрокинул рюмку в рот «по-молодецки», то есть одним махом, задержав дыхание, затем понюхал хлеб, а уж после закусил.