Карнавальная ночь

СХВАТКА

Бульвар Монпарнас не слишком изменился с тех времен. И поныне в десять часов вечера он нередко бывает пустынен и темен. Маргарита выглянула в окно, чтобы убедиться, насколько бульвар Монпарнас пустынен и темен. Осмотр удовлетворил ее. В 1832 году газовое освещение еще не добралось до столь отдаленных кварталов. Два ряда голых деревьев тянулись вдоль безлюдной улицы, пропадая в темноте. Из близлежащих кабачков раздавались пьяные вопли гуляк, празднующих карнавал. Маргарита закрыла окно. Ее охватила дрожь.

– А теперь мне холодно. Очень холодно! – сказала она.

Выражение ее лица так сильно и странно изменилось, что Ролан невольно сделал шаг назад.

– Вы мне солгали, – продолжала Маргарита, – вы не любите меня.

Эти слова плохо вязались с тем, что было говорено несколькими минутами раньше, но Маргарите не терпелось добиться своего, и безлюдность бульвара за окном как нельзя лучше подходила для осуществления ее целей.

– О! Маргарита! – пролепетал изумленный Ролан. Ему и без того было не по себе: выпавший бумажник горьким укором напомнил ему о матери.

Маргарита передернула плечами – жест, без которого невозможно представить себе женщину. Скорее каторжник избавится от клейма, чем дамы перестанут поводить плечами! Очевидно, не умея подыскать нужные слова, Маргарита повторила:

– Вы мне солгали, вы подлец!

Бедный Ролан не знал, что и сказать в ответ на эти угрюмые обвинения.

Маргарита в нетерпении топнула ногой. В сущности, она была человеком хитрым, пронырливым, осторожным. Мы еще увидим, как ловко она обделывает свои дела. Но сейчас она шла напролом, словно вепрь, не разбирающий дороги в чаще. Притворяться и наводить глянец более не было нужды. Маргарита хотела одного: выставить Ролана за дверь, на темную улицу, где не было ни души, и какими средствами она этого добьется, уже не имело значения.

Маргарита была так возбуждена, что подходящие к случаю слова ускользали от нее, и она заговорила невпопад, как ребенок, которому все равно, какую чепуху молоть, когда он непременно хочет обидеть:

– Леона Мальвуа нет в Париже, вы не можете с ним драться!

Ролан улыбнулся. Маргарита с грохотом опустила крышку пианино, отозвавшегося жалобным стоном.

– И к тому же, – продолжала она, – что вы делаете в обществе столь сомнительной девицы, когда ваша нищенка-мать при последнем издыхании!

Ролан сильно побледнел, и Маргарита догадалась, сколь острую боль она ему причинила.

Однако молодой человек не двинулся с места. Тогда Маргарита собралась с мыслями и обрела наконец то, что мы называем «даром речи», будь то речь краткая в десять слов или пространная на двадцать страниц, льется ли она из уст краснобая, не умолкающего ни на секунду, или срывается с губ бедного заики, побуждаемого страстью:

– Я посмеялась над тобой, мой капитан! Мне захотелось разыграть тебя, ты такой милый маленький скромник! А уж простофиля, каких свет не видывал! Как вы сказали, мой друг, Буридан? «Ты участвуешь в заговоре!» А чего стоит этот миленький мотивчик: «Ах, Маргарита, не будем говорить о моей матери!»

И она рассмеялась пронзительным натянутым смехом. Ролан опустил голову и проговорил с болью в голосе:

– Маргарита, повторяю, не надо говорить о моей матери.

– Почему же, мой капитан?

– Потому что я не хочу.

– Ах, его величество не желают! – воскликнула она. – А ты заплатил за то, чтобы хозяйничать здесь?

Маргарита сознательно прибегла к этим грубым словам, однако дались они ей нелегко, щеки ее зарделись.

– Маргарита, – пролепетал бедный юноша, рискуя вновь заслужить обидное прозвище «простофиля», – скажите, что вы разыгрываете ужасную комедию или сошли с ума!

Ролану было лишь восемнадцать лет, и не удивительно, что он мог говорить такие вещи. Более удивительно то, что искушенные люди театра до сих пор несут со сцены подобный вздор, а не менее умудренная публика проглатывает его, не поморщившись.

Но Маргарита не желала более играть по законам театра, уподобившегося чревовещателю из пьесы «Человек-кукла», у которого в запасе всего два-три голоса. Она сказала то, что хотела и чего никогда не услышишь со сцены:

– Сумасшедшие не знают, что они безумны; комедиантки никогда не раскрывают цели своей игры. Я же хочу быть с вами откровенной до конца, господин капитан. Я позабавилась с вами часок, как другие заглядывают сюда на часок, чтобы позабавиться со мной. Вот и все.

– Неужели правда то, что вы сказали? – произнес Ролан, словно размышляя вслух, и его печальные глаза увлажнились. – Неужели вы – одна из тех несчастных?

Губы Маргариты скривились в ехидной усмешке.

– Не стоит говорить плохо о своей матери, господин Ролан Непомнящий Родства!

Ролан вздрогнул, словно ужаленный змеей. Маргарита твердо выдержала его гневный взгляд.

– Замолчите вы! – пророкотал Ролан.

Никогда прежде Маргарита не видела его таким. Казалось, гнев придал ему величия.

– Да полно! – сказала Маргарита, все более распаляясь в своем бесстыдстве. – Прикажете сложить ручки и пасть на колени перед этой мадонной, которая так и не сумела подобрать вам фамилию?!

Маргарита обладала дьявольской отвагой, однако, когда Ролан сделал шаг вперед, она отпрянула.

Но Ролан сделал только шаг. Он сунул руку в жилетный карман, и четыре тяжелых монеты по сто су со звоном упали на столик с гнутыми ножками. Юноша не оглядываясь бросился к двери.

Скрип рывком распахнутой двери заглушил сдавленный вопль. Его издал не Ролан, не сорвался он также с прелестных губ Маргариты.

Маргарита, облокотившись на угол камина, смотрела вслед уходящему Ролану.

– Молодой лев! – пробормотала она.

Когда Ролан скрылся из вида, на пороге возник бледный встрепанный Жулу. Он подслушивал под дверью. Под правым глазом у него была ссадина. Виною тому был ключ, вставленный снаружи и ранивший Жулу в тот момент, когда дверь неожиданно распахнулась. Именно Жулу издал тот сдавленный вопль. «Дурак» был пьян, угрюм и сердит.

– А, да ты тут как тут! – сказала Маргарита. – Будешь знать, как шпионить. Поделом тебе!

Говоря, Маргарита напряженно прислушивалась. На лестнице раздавались медленные, словно спотыкающиеся шаги Ролана. Жулу переступил порог гостиной.

– Что он с тобой сделал? – спросил он, с трудом выговаривая слова заплетающимся языком.

Маргарита пристально взглянула на него и словно заколебалась.

– Да он совсем пьян! – пробормотала она.

Жулу неосторожно прикоснулся к свежей ране, веко и щека начали затекать.

– Что он с тобой сделал? – раздраженно проревел он.

– Он ударил меня, – ответила Маргарита.

– А-а! – скрипучим голосом отозвался Жулу. – Он тебя обидел?

– Да… очень обидел.

Жулу сжал кулаки и попытался проглотить слюну, заполнившую рот.

Ролан, должно быть, был уже в самом низу, но, поскольку он оставил входную дверь открытой, его шаги по каменной лестнице все еще были слышны в гостиной.

В затуманенном мозгу Жулу мысль то вспыхивала, то угасала.

– А скажи-ка, имел ли он право ударить тебя? – осведомился он, к великому изумлению Маргариты.

– Да ты, оказывается, не так дик, как можно подумать! – вырвалось у нее.

– Отвечай! – настаивал Жулу. – Нельзя, чтобы он скрылся… Имел он право?

– Ну хорошо, имел! – ответила Маргарита, томно сощурившись. – Я любила его, я никого не любила, кроме него!

Жулу зарычал и схватился за кинжал, висевший у пояса.

– Что дальше? – в голосе Маргариты звучал вызов.

Она подошла к окну и, открыв его, высунулась наружу. Жулу последовал за ней. Дрожь пробежала по телу Маргариты, когда она услышала над самым ухом скрипучий голос Жулу:

– А дальше будет вот что: я убью его!

Маргарита пожала плечами. Жулу занес над головой руку, но не осмелился ударить. От плеч Маргариты исходил свет, по ним волнами струились густые прекрасные волосы.

«А на бульваре по-прежнему никого…» – подумала она.

Дверь парадного отворилась. Ролан вышел на улицу, он брел шатаясь.

Маргарита отпрянула, словно у нее вдруг сжалось сердце. Она услышала, как Жулу направляется к входной двери.

– Куда ты идешь? – спросила она.

– Я тебе уже сказал, – ответил бретонец. – Я убью его.

– Нет… Я запрещаю тебе, – слабо возразила Маргарита.

– Похоже, ты его не любила, – проворчал Жулу, останавливаясь на пороге.

– Я полюблю его! – в искреннем порыве воскликнула Маргарита. – Я буду любить его до безумия!

Жулу бросился вон. Она окликнула его. Ее холодный и деловитый тон заставил Жулу вновь остановиться.

– При нем бумажник, – сказала Маргарита.

– А! – отозвался Жулу и затем добавил, потупившись: – Я не вор, ты же знаешь.

– Бумажник принадлежит мне.

– Он украл его у тебя? – недоверчиво спросил Жулу. – На него не похоже.

Пьяное безразличие начинало брать верх над гневом.

– Он, должно быть, уже далеко, – сказал Жулу. Маргарита метнулась к балкону и устремила взгляд на улицу.

– Он здесь, на скамейке.

– Вор не стал бы вот так рассиживаться перед домом, где он украл кошелек, – вслух подумал Жулу, испытав вдруг прилив благоразумия.

Маргарита вернулась к камину и бросилась на диван. Тщательно продуманная поза являла ее необыкновенную красоту во всем блеске.

– Ты боишься его, – сказала она. – Да ты трус, Кретьен!

Глаза Жулу налились кровью.

– У тебя есть все основания бояться, – продолжала Маргарита. – Он сильный, он храбрый. Да что там, от судьбы не уйдешь! Я хочу быть с ним, только с ним… Прощай, Кретьен!

Она порывисто встала и набросила плащ на плечи. Жулу схватил ее в охапку, повалил на пол, затем выбежал на лестничную площадку и запер дверь на ключ.

– Бумажник! – крикнула ему вслед Маргарита. Жулу спускался по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

– Ага, так ты хочешь занять мое место! – гремел он, проскакивая этаж за этажом. Кровь, бросившаяся в голову, вовсе лишила разума пьяного Жулу. – Ну подожди же!

Маргарита медленно поднялась. Прижав руки к груди, она прошептала с тоской:

«Это правда, я могла бы полюбить его. В моем сердце рождается любовь, а я пытаюсь задушить ее!»

Она рухнула на пол. Вцепившись обеими руками в волосы, Маргарита прикрыла ими лицо.

– За двадцать тысяч франков! – проговорила она в глубоком отчаянии. – За жалкие двадцать тысяч франков!

Внизу вновь хлопнула дверь парадного. Маргарита застонала.

Проклятые души пребывают в аду и только там. Здесь же, на грешной земле, у нас всегда есть возможность растоптать зло и вернуться к добру.

Маргарита погрязла в грехе. Несмотря на молодость, она давно перестала прислушиваться к голосу своей совести, умножая провинности и позабыв о вечной жизни. Но даже для таких, как она, наступает час искупления. Для этого требуется самая малость – порыв истинной любви, взволнованное биение сердца, ибо милосердие господне беспредельно и не подвластно нашему разумению.

Пробил ли такой час для Маргариты? Ее сердце учащенно билось, она сказала себе: «Он прекрасен, он благороден, я люблю его!»

Но следующая мысль тяжелым камнем легла на ее душу.

«Я оскорбила его мать, он никогда мне этого не простит!» – напомнила себе Маргарита.

В чем нуждаются бедные заблудшие души, балансирующие на грани пропасти? В руке помощи, протянутой во спасение, либо в отговорке, оправдывающей падение.

Руку помощи Маргарита только что отвергла злобным неестественным жестом. А отговорка – увы! – нашлась легко, и Маргарите, знающей жизнь лишь с определенной стороны, нечего было ей противопоставить.

«Когда он узнает, кто я есть на самом деле… – подумала Маргарита. – Да и бедность!..»

И вот доводы в пользу Ролана обратились против него.

«Он чересчур хорош, чересчур благороден и слишком горд! Я могла бы потерять голову из-за него!»

Маргарита не привыкла сражаться с открытым забралом. Доброта, благородство, гордость лишали ее способности действовать по своему разумению. Ей мерещился страшный призрак нищеты, убивающий любовь.

Когда она поднялась с пола, откинув назад пелену волос, она была по-прежнему печальна, но более не колебалась.

«Мусульмане правы, – подумала она, подходя к распахнутому окну. – Все предопределено. Все».

Ролан все еще сидел на скамье, уперев локти в колени и обхватив голову руками.

Жулу добрался до мостовой и приближался к Ролану сзади.

Маргарита, прямая и неподвижная, как статуя, внимательно наблюдала за ними. Благой порыв, порыв милосердия, миновал.

В тот момент, когда Жулу сделал шаг в сторону, чтобы обогнуть скамью, на другом конце бульвара появился мерцающий огонек и послышался скрипучий голос, выкрикивающий застольную песню. Маргарита наверху, а Жулу внизу одновременно обратили взгляд на это новое препятствие их замыслу. Огонек мерцал в замызганной стеклянной лампе и освещал лишь землю под ногами путника, но, когда обладатель скрипучего голоса оказался под уличным фонарем, Маргарита и Жулу различили довольно странную фигуру, выписывавшую ногами замысловатые кренделя. Верхняя часть туловища была облачена в женскую одежду. Голова утопала в дряхлой бальной шляпке, украшенной увядшими цветами и бумажными воланами, наподобие тех, что крепят на хвосте бумажного змея; плечи были укутаны в ветхую цветастую шаль, поверх которой для пущей красоты был накинут муслиновый шарф, от долгой носки превратившийся в кружево. Однако этот наряд вовсе не завершался юбкой. На нижней части туловища болтались изрядно потрепанные штаны, а ноги были обуты в башмаки на деревянной подошве с соломенным верхом.

Напрасно твердят о том, что Париж непостоянен, забывчив и неблагодарен. Факты говорят о другом. Напротив, в Париже, как нигде, свято блюдут традиции.

Как добрые христиане воздерживаются от скоромной пищи в постные дни, как почки каштанов в Тюильри распускаются к 20 марта, так и у парижан есть определенные дни, когда они обязаны следовать строгому предписанию – непременно развлекаться. Иначе они рискуют утратить душевный покой.

В такие дни в Париже вы на каждом шагу встретите не только веселящиеся компании, разряженные в пух и прах, или облаченные в лохмотья, блестящих остряков или туповатых нахалов, но и немало довольно странных весельчаков, причудливых порождений нашего смутного времени, которые, внезапно возникнув на праздничном гулянье, живо напомнят об апокалипсических животных, словно выброшенных к нашим берегам из таинственных глубин океана.

В эти праздники, обязательные для всех, нередко становишься свидетелем столь шутовских и печальных забав, что невольно приходишь в смущение. В деревне ничего подобного не увидишь, и только в Париже можно встретить одинокого гуляку, который шатается сам по себе среди карнавального буйства, что-то бормоча себе под нос. Этот несчастный бедолага, в иных отношениях такой же, как и мы с вами человек и гражданин, наряжается для собственной потехи, сам себя приглашает в кабак, болтает и чокается сам с собой, держа по рюмке в обеих руках.

Человек, появившийся на бульваре был старьевщиком. Воздав должное Бахусу, он возвращался домой. После двух литров фиолетовой жидкости, от которой отказались бы дикари Огайо, его немного мутило, однако он был весьма доволен собой.

Шляпа с цветами и рваная шаль принадлежали его покойной жене. Ее-то он и оплакивал, заливаясь пьяным смехом. Он был сердобольным малым.

– О-хо-хо, мадам Теодора! – вставлял он между куплетами песни. – Виржиния, о-хо-хо! В «Родничке» у месье Ревершона по-прежнему пьют до упаду! Для желудка это плохо, ну а для души хорошо. Если бы ты была там, вот бы мы повеселились. Да мы и так повеселились, о-хо-хо, мадам Теодора, о-хо-хо!

Жулу остановился и спрятался за деревом. Маргарита вцепилась руками в подоконник. Ролан ничего не видел и не слышал вокруг себя.

– Эй, приятель! – возопил старьевщик, заметив Ролана. – Ты знаком с Typo? Typo – это я… Ты можешь простудиться… В прошлом году я был с мадам Теодорой. Она кашляла, и вот в один прекрасный день – бац! и в дамки! На мне ее шаль и колпак. Надо же, бедная женщина! Бойся простуд.

Он подобрал по привычке валявшуюся на земле тряпку и пошел прочь со словами:

– Да здравствует карнавал! Она любила праздники. Прощай, приятель, и прости, ежели что не так. Я выпил два литра у месье Ревершона. На ее похоронах, кроме меня, никого больше не было. Вот потеха, а? О-хо-хо!

Повернув за угол на улицу Шеврез, старьевщик исчез из вида.

Жулу выскочил из своего укрытия. Маргарита резко вздрогнула.

– Кретьен! Не трогай его! – сдавленно вскрикнула она.

То был последний всплеск угрызений совести, но Жулу его не услышал. Он положил свою тяжелую руку на плечо Ролана и произнес:

– Отдай бумажник, скотина!

Маргарита более не могла слышать слов, произносимых Жулу. Она глубоко вздохнула, в голове у нее мелькнула мысль: «Жулу нападает лицом к лицу! Да он храбрец!»

И правда, монолог старьевщика, вдовца Виржинии, заставил Жулу изменить первоначальный план атаки. На его родине не бьют исподтишка.

Вероятно, Жулу вполне заслуживал кличку «Дурак» и, к счастью для себя, не понимал, как низко он пал. Но в этом цепном псе нет-нет да и проглядывал благородный дворянин. Отваги ему было не занимать.

Маргарита тоже была не робкого десятка.

Ролан поднял голову. Он все еще пребывал во власти душевного потрясения, мысли его путались. Он не был завсегдатаем «Таверны» и никогда прежде не сталкивался с Жулу. Вид этого человека, простоволосого, злобно гримасничающего, изрыгающего ругательства и размахивающего ножом, вызвал в Ролане чувство омерзения, усиленного маскарадным костюмом, в который был обряжен Жулу.

– Любезный, – произнес Ролан, – ступай своей дорогой.

Жулу схватил его за шиворот и резко встряхнул. Ролан обладал недюжинной силой. Побуждаемый инстинктом самосохранения, он вскочил и легко перепрыгнул через скамейку, ставшую барьером между ним и противником.

– Да ты, парень, трус! – прорычал Жулу. – Мы с тобой оба Буриданы, и у тебя на поясе такой же кинжал, как и у меня… Отдай бумажник, и я тебя не трону.

При упоминании о бумажнике Ролан вздрогнул.

– Вы из того дома? – спросил он, указывая на дом Маргариты.

Жулу скрипнул зубами:

– Да, я оттуда… Вор!

С этими словами Жулу бросился в атаку, применив излюбленный прием бретонских забияк, в исполнении которого им не было равных: Жулу в мгновение ока перепрыгнул через скамейку и нанес Ролану удар головою в живот.

Юноша отступил на шаг и, подставив обе руки, смягчил удар, иначе противник, действовавший головою как тараном, переломал бы ему ребра. Жулу покатился по мостовой.

– Он дерется, как лев! – пробормотала Маргарита, наблюдавшая сверху. – Прекрасный молодой лев!

Из глотки Жулу вырвался яростный хрип.

– Где твой нож?! – закричал он. – Шутки в сторону, парень, ты меня разозлил. Где твой нож?!

Ролан, не теряя хладнокровия, вновь поставил скамью заслоном между собой и противником, который уже встал на ноги. Жулу возобновил атаку с неистовством дикого зверя. Ролан обнажил наконец бутафорский кинжал, висевший у него на поясе.

Однако он желал лишь одного – избавиться от этого сумасшедшего. С улицы Кампань-Премьер донеслось пение. На этой маленькой немощеной улочке, начинавшейся неподалеку и служившей проездом для повозок, располагался парадный вход в кабачок «Нельская башня».

Ролан попятился от Жулу. Дважды бретонец настигал его и был повержен, несмотря на свою звериную стойкость и большой опыт уличного бойца. В третий раз на углу улицы Кампань-Премьер, откуда уже были видны огни питейного заведения, казавшегося Ролану спасительным убежищем, юноша попал ногой в скользкую «ловушку», подстроенную окрестными ребятишками и не замеченную им в потемках. Ролан потерял равновесие и упал.

По-волчьи взвыв, Жулу набросился на него. Он вонзил кинжал в грудь Ролана с такой силой, что лезвие целиком исчезло в ране и теплая кровь, словно вино из распоротого бурдюка, брызнула в лицо нападавшему, на мгновение ослепив его.

Ролан лишь коротко и жалобно вскрикнул.

Маргарита, стоявшая у окна, пошатнулась и медленно побрела в глубь комнаты.

В этот момент дверь «Нельской башни» отворилась и веселая компания с пением вывалилась на улицу.

На другом конце бульвара, из-за Обсерватории, появился полицейский наряд. Стражи порядка прогуливались не спеша, заложив руки за спину.

ВЕСЕЛАЯ КОМПАНИЯ

Жулу, спотыкаясь, как слепой, и не отнимая рук от глаз, обожженных горячей кровью, наугад нашел подъезд Маргариты. Ни полицейский наряд, ни веселая компания, покинувшая «Нельскую башню», не заметили его. На улице было свежо. Малочисленные окна, выходившие на ту часть бульвара, где произошло убийство, были плотно закрыты. У преступления, походя совершенного человеком с рассудком и совестью дикаря, у поединка, предшествовавшего роковому удару, не было иных свидетелей, кроме женщины, наблюдавшей сверху с балкона. Но и она состояла в сговоре с преступником.

Страшная тайна осталась ведома лишь ей, Жулу и Господу.

Молодые люди в маскарадных костюмах шли по улице Кампань-Премьер, весело болтая и распевая песни.

– Конец карнавалу! – говорили они. – Копилка пуста, мы проели последние часы, а папаша Ланселот больше не отпустит в долг.

Другие пьяными усталыми голосами мрачно выкрикивали тот самый куплет, что мешал Жулу спокойно обедать:

– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!

При этом вся компания зевала. Развлекаться надобно на всю катушку. Именно так часто развлекаются веселые компании.

Что до стражей порядка из полицейского наряда, то они с неподражаемым спокойствием обсуждали литературные и политические новости, время от времени задремывая на ходу.