Большая операция

Конвей бросил быстрый взгляд на Приликлу и спросил лейтенанта:

– Во время обратного полета в Госпиталь цинруссианин, бывший на борту, следил за вашим эмоциональным излучением?

Харрисон покачал головой:

– В этом не было нужды. Да к тому же, несмотря на лекарства из аптечки скафандра, я испытывал боль, а для эмпата это было бы неприятно. Никто не мог ко мне приблизиться больше, чем на несколько ярдов…

Лейтенант сделал паузу, затем тоном человека, желающего сменить неприятную для него тему беседы, радостно заявил:

– В следующий раз мы пошлем вниз беспилотный корабль, напичканный аппаратурой для связи. Если эта штуковина всего лишь абсолютно безмозглая тварь с большой пастью, соединяющейся с ещё большим брюхом, то в худшем случае потеряем простую железку, а зверюга заработает несварение желудка. Ну, а если она разумна или там есть разумные существа поменьше, которые, возможно, используют или приручили гигантов – специалисты по контактам утверждают, что такая вероятность велика, – тогда им должно стать любопытно, и они постараются с нами связаться…

– Уму непостижимо, – рассмеялся Конвей. – В настоящий момент я изо всех сил пытаюсь не думать о медицинских проблемах, которые могут возникнуть у существа размером с субконтинент. Но вернемся к нашим баранам, лейтенант Харрисон. Мы с коллегой вам очень обязаны за предоставленную информацию и надеемся, что вы не будете возражать, если мы снова к вам заглянем, чтобы…

– В любое время, – перебил Харрисон. – Рад был помочь. Понимаете, у большинства местных медсестер или манипуляторы, или щупальца, или слишком много ног… Не обижайтесь, доктор Приликла…

– Ничуть, – заверил эмпат.

– …А мои понятия об ухаживаниях достаточно старомодны, – закончил молодой человек с явно удрученным видом.

Выйдя в коридор, Конвей позвонил в жилую каюту Мэрчисон. К тому времени, когда он закончил объяснять, чего же он от неё хочет, девушка совсем проснулась.

– Через два часа я заступаю на дежурство, и у меня не будет свободного времени в течение ещё шести часов, – зевая, сообщила она. – И обычно я не трачу своё драгоценное время на игры в Мата Хари с одинокими пациентами. Но если у него есть информация, которая может помочь доктору Маннону, то я вовсе не возражаю. Для этого человека я готова сделать все, что угодно.

– А как насчёт меня?

– А для тебя, дорогой, почти всё.

Конвей повесил трубку и обратился к Приликле:

– Что-то проникло на этот корабль. Харрисон испытывал тот же тип слабых галлюцинаций или умственное расстройство, что и наш персонал. Но я не перестаю думать об отверстии во внешней обшивке – бестелесному разуму вовсе не нужны дыры, чтобы куда-нибудь залезть. Куда это нас ведет?

Приликла не знал.

– Вероятно, я буду об этом сожалеть, – сказал Конвей, – но думаю, что надо позвонить О'Маре…

Но поначалу главный психолог не давал ему открыть рта. Только что его кабинет покинул Маннон, который сообщил, что состояние пациента с Худлара резко ухудшилось и что необходима повторная операция не позднее завтрашнего полудня. Было очевидно, что старший терапевт не питает надежд на то, что пациент выживет, но он сказал, что если на это и есть небольшая надежда, то безотлагательная операция её значительно увеличит.

– Времени доказать свою теорию, Конвей, – закончил О'Мара, – у вас совсем немного. А теперь, что вы хотели мне сказать?

Новости о Манноне выбили Конвея из колеи настолько, что он с прискорбием понял, какими неубедительными и, что самое страшное для О'Мары, бессвязными будут его доклад и идеи по поводу происшествия на Митболе. Психолог был весьма нетерпелив с теми, кто не мог ясно выразить свои мысли.

– …И вся история настолько необычна, – неуклюже заключил Конвей. Теперь я почти уверен, что дело с Митболом не имеет никакого отношения к проблеме Маннона, если только…

– Конвей! – резко перебил его О'Мара. – Вы крайне возбуждены и ходите кругами! Вы должны понимать, что, если два необычных явления отделены друг от друга небольшим отрезком времени, то вероятность того, что они вызваны одной и той же причиной весьма велика. Меня не слишком обеспокоит, если ваша теория окажется до крайности нелепой – в конце концов, вы пришли к ней не формальным, но логическим путем, – но меня очень беспокоит ваше полное нежелание думать. Быть неправым, доктор, бесконечно предпочтительней, чем быть глупцом.

В течение нескольких секунд Конвей тяжело сопел носом, пытаясь обуздать свой гнев, чтобы иметь возможность ответить. Но О'Мара облегчил его задачу, незамедлительно дав отбой.

– Он был не очень вежлив с вами, друг Конвей, – констатировал Приликла. – К концу он был прямо-таки совсем невежлив. Это важное подтверждение его истинного к вам отношения этим утром…

Конвей против собственной воли расхохотался:

– В один прекрасный день, доктор, вы забудете кому-нибудь сказать что-то приятное, и тогда в этом Госпитале все попадают замертво.

Самым паршивым во всей этой истории было то, что они не знали, чего они ищут, а теперь время на поиски было урезано вдвое. Все, что им оставалось делать – это продолжать сбор информации и надеяться, что из этого выйдет какой-нибудь толк. Но даже вопросы, которые они задавали, звучали бессмысленно – вариации на тему: «Было ли за последние дни в ваших действиях или бездействии что-нибудь такое, что вызывало бы подозрение о постороннем влиянии на ваш мозг?» Это были корявые, глупые, почти не имеющие смысла вопросы, но они продолжали их задавать до тех пор, пока тонкие, как карандаш, лапки Приликлы не стали ватными от усталости. Физическая выносливость эмпата была пропорциональна его силе, которая практически отсутствовала, – и он не отправился отдыхать. Конвей упрямо продолжал расспросы, чувствуя, что с каждым часом становится все более усталым, злым и глупым.

Он намеренно избегал встречи с Манноном – сейчас бы это стало только деморализующим фактором.

Он позвонил Скемптону, узнать, нет ли у него доклада корабельного врача с «Декарта». Его нещадно обругали, так как у полковника по графику сейчас была середина ночи. Но Конвей обнаружил, что с тем же запросом к Скемптону уже обращался главный психолог. Причем, О'Мара мотивировал это тем, что предпочитает черпать информацию из официальных документов, а не у предвзято настроенных врачей с их бестелесными страстями. Затем произошла совершенно непредвиденная вещь – все источники информации Конвея неожиданно пересохли.

Очевидно О'Мара провел с операционным персоналом один из периодических тестов, выбрав из него тех, у кого подошли сроки. Но большинство из этих существ были очень полезны, рассказывая Конвею о своих ошибках. Никто не утверждал, что Конвей нарушил конфиденциальность и что-то нашептал О'Маре, но в то же время, если бы даже это соответствовало истине, никто бы ничего вслух все равно не сказал. Конвей чувствовал себя усталым, обескураженным и тупым, но в основном усталым. Однако время приближалось к завтраку и смысла ложиться спать уже не было.

* * *

После обхода Конвей сходил на ранний ленч с Приликлой и Манноном, а затем направился вместе с последним в кабинет О'Мары, в то время как эмпат поспешил в операционную для худлариан, чтобы проследить за эмоциональным излучением персонала во время подготовки к работе. Главный психолог выглядел слегка усталым, что было необычно, и был достаточно сварлив, что, как правило, служило хорошим признаком.

– Вы будете ассистировать старшему терапевту Маннону во время операции, доктор?

– Нет, сэр, только наблюдать, – ответил Конвей. – Но внутри операционной. Если начнется что-нибудь интересное, а я буду ассистировать, худларианская мнемограмма может сбить меня с толку, я же хочу быть начеку и…

– Начеку, он говорит! – воскликнул О'Мара уничижительным тоном. – Да вы выглядите так, будто спите прямо на ходу. – Он обратился к Маннону: – Вы почувствуете облегчение, если узнаете, что я тоже начинаю подозревать наличие кое-чего интересного. Но на этот раз я буду следить за ходом операции из наблюдательного купола. А теперь, Маннон, если вы ляжете на кушетку, я лично проведу мнемозапись худларианской пленки…

Маннон сел на край низкой кушетки. Его колени были почти на одном уровне с подбородком, руки полускрещены на груди – вся его поза напоминала человеческий эмбрион. Когда он заговорил, в голосе его звучали отчаяние и мольба.

– Смотрите. Я работал с эмпатами и телепатами много раз. Эмпаты воспринимают, но не передают эмоции, а телепаты могут общаться лишь только с себе подобными – как-то раз они попытались вступить в телепатический контакт со мной, но, кроме легкого почесывания мозгов, я ничего не ощутил. Но в тот день в операционной я владел полным контролем над собственной умственной деятельностью – в этом я абсолютно уверен! Однако все продолжают пытаться доказать мне, что кто-то нематериальный и невидимый, кого нельзя обнаружить, повлиял на мои оценки окружающего. Было бы гораздо проще, если бы вы признали, что тот, кого вы ищете, еще и не существует, но вы все чертовски…

– Извините, – перебил О'Мара, укладывая его на спину и прилаживая тяжелый шлем. Он потратил несколько минут, закрепляя электроды, и включил установку. Глаза Маннона затуманились, и в его мозг потекли мысли и воспоминания одного из величайших физиологов Худлара.

Как раз перед тем, как полностью потерять сознание, он пробормотал:

– Беда моя в том, что независимо от того, что я говорю и делаю, вы верите только хорошему…

* * *

Через два часа они стояли посреди операционной. Маннон был облачен в тяжелый операционный скафандр, а Конвей одел более легкий, обеспеченный только гравитационными нейтрализаторами. Гравиплиты под полом создали притяжение в пять «же» – худларианская норма, в то время как давление было лишь немногим выше земного. Низкое давление почти не обеспокоило худлариан, и по сути дела они могли работать без защиты в космическом вакууме. Но если бы что-нибудь пошло катастрофически неверно и пациенту потребовалось полное давление атмосферы родной планеты, Конвею пришлось бы поспешно ретироваться. У него была прямая связь с Приликлой и О'Марой, которые находились в обсервационном куполе, и независимый канал связи с Манноном и операционной бригадой.

Неожиданно в его наушниках проскрипел голос О'Мары:

– Доктор, Приликла воспринимает эмоциональное эхо, а также излучение, указывающее на допущенные мелкие ошибки, – легкая степень беспокойства и замешательства.

– Иегуди шлёт вам привет, – сказал Конвей ровным голосом.

– Кто?

– Человечек, которого нет, – ответил Конвей и продолжил, немного путаясь:

На лестничный влез он пролет,Он сегодня туда не взойдет.Боже, так я хочу одного,Чтобы не было завтра его.

О'Мара фыркнул и сообщил Конвею:

– Несмотря на то, что я сказал Маннону в своем кабинете, реальных доказательств того, что что-либо происходит, по-прежнему нет. Мои тогдашние замечания были предназначены помочь как доктору, так и пациенту. Я хотел поддержать у Маннона тающую уверенность в себе самом. Поэтому и для вас, и для Маннона было бы лучше, чтобы ваш человечек объявился и представился.

В этот момент в операционную ввезли больного и переложили на стол.

Руки Маннона, торчащие из рукавов тяжелого скафандра, были покрыты лишь тонким прозрачным пластиком, но если бы понадобилось полное худларианское давление, он смог бы одеть защитные перчатки в течение нескольких секунд.

Но вскрыть пациента в данных условиях означало вызвать декомпрессию внутри тела, поэтому последующие процедуры должны были проходить очень быстро.

Относящиеся к физиологическому виду ФРОБ, худлариане были низкими, плоскими существами невероятной силы и напоминали черепах с гибким панцирем. Худлариане были жесткими и снаружи, и внутри, причем настолько, что их медицина практически не знала, что такое хирургия. Если пациента нельзя было излечить с помощью медикаментов, очень часто случалось, что его нельзя излечить вообще, потому как на этой планете хирургия была трудноосуществимой, а то и вообще невозможной. Но в Госпитале, где необходимая комбинация давления и силы тяжести могла быть воспроизведена за несколько минут, Маннон и его коллеги творили чудеса на грани возможного.

Конвей наблюдал, как хирург сделал треугольный надрез в броне пациента и удалил кусок панциря. Моментально над операционным полем повис ярко-желтый туманный конус с перевернутой вершиной – мельчайшая кровяная взвесь, выбрасываемая под давлением из нескольких поврежденных капилляров.

Одна из медсестер быстро поместила пластиковый экран между местом надреза и гермошлемом Маннона, другая установила зеркало, чтобы хирург видел операционное поле. Через четыре с половиной минуты Маннон контролировал кровотечение. Он должен был это сделать за две.

Похоже, Маннон прочитал мысли Конвея, потому что сказал вслух:

– Первый раз все делалось быстрее – я думал на два-три шага вперед, вы знаете, как это бывает. Но я обнаружил, что начал делать те надрезы, очередь которых была через несколько секунд. Даже если бы это произошло единожды, все равно это достаточно плохо, но пять раз подряд!.. Я вынужден был прекратить операцию, пока не искромсал пациента. А теперь, – добавил он голосом, полным самообвинения, – я стараюсь быть аккуратным, но результат остается прежним.

Конвей продолжал молчать.

– Такая пустяковая опухоль, – продолжил Маннон. – Так близко к поверхности и не представляет особого труда для хирургии даже у худлариан. Просто отрезать нарост и вставить три поврежденных кровеносных сосуда в пластиковые трубки, а кровяное давление пациента и наши специальные зажимы создадут надежные перемычки, пока через несколько месяцев вены не регенерируют. Но такое!.. Вы когда-нибудь видели перештопанное лоскутное одеяло!..

Более половины опухоли – серой волокнистой массы, скорее похожей на растение, оставалось на месте. Пять главных артерий в районе операционного поля были повреждены – две по необходимости, остальные «случайно» – и соединялись трубками. Но то ли потому, что куски искусственных кровеносных сосудов были короткими, то ли плохо закреплены, а возможно, из-за артериального давления, одна из трубок частично соскочила. Единственное, что спасло пациента, то, что Маннон настоял на том, чтобы пациент продолжал находиться под наркозом. Малейшее физическое усилие могло вырвать капилляр из трубки, что вызвало бы обширное внутреннее кровоизлияние и, учитывая огромные частоту пульса и давление худлариан, смерть в пределах нескольких минут.

По радиоканалу О'Мары Конвей резко спросил:

– Какое-нибудь эхо? Вообще хоть что-нибудь?

– Ничего, – ответил О'Мара.

– Но это же нелепо! – взорвался Конвей. – Если существует разум, телесный там или бестелесный, он должен обладать определенными качествами: любознательностью, умением пользоваться инструментами и так далее. Наш Госпиталь – большое и очень интересное место, без всяких известных нам барьеров, которые ограничивали бы перемещения разыскиваемой особи. Тогда почему она осталась на месте? Почему она не разгуливала по «Декарту»? Что заставляет ее оставаться в этом районе? Может быть она напугана, глупа, а может быть действительно лишена тела?

Навряд ли на Митболе можно будет отыскать сложную технику, – быстро продолжал Конвей, – но вот то, что у них хорошо развиты философские науки, вполне вероятно. Если на борт «Декарта» проникло что-то физическое, то есть вполне определенные пределы для минимальных размеров разумного существа и…

– Доктор, если вы хотите кому-нибудь задать эти вопросы, – спокойно сказал О'Мара, – я немного на них надавлю, если что. Но времени осталось мало.

Конвей на мгновение задумался и сказал:

– Спасибо, сэр. Я хотел бы, чтобы вы вызвали сюда Мэрчисон. Она в…

– В такое время, – воскликнул О'Мара угрожающим тоном, – он хочет вызвать свою…

– В данный момент она находится у Харрисона, – отрезал Конвей. – Я хочу установить физическую связь между лейтенантом и этой операционной, даже если он никогда сюда не приближался ближе, чем на пятьдесят уровней. Скажите ей, чтобы она у него спросила…

Это был обширный сложный многосторонний вопрос, призванный объяснить, каким образом маленькое разумное существо могло проникнуть в этот район незамеченным. Это был так же глупый вопрос, ибо любой разум, воздействующий и на землян, и на инопланетян, в равной степени, не мог быть не обнаружен таким эмпатом, как Приликла. Это возвращало его туда, откуда он начинал с нематериальным «чем-то», которое не желало, или не могло выйти за пределы операционной.

– Харрисон говорит, что во время полета обратно у него часто были видения, – неожиданно прозвучал голос О'Мары. – Он говорит, что корабельный врач счел это нормальным, учитывая, сколько лекарств в него вкатила аптечка. Он также сообщает, что был полностью без сознания, когда его сюда доставили, и не знает как и где он попал в Госпиталь. А теперь, доктор, полагаю надо связаться с приемным отделением. Я вас подключаю к линии на тот случай, если я буду задавать не те вопросы…

Через несколько секунд ровный голос, который мог принадлежать кому угодно, медленно произнес через транслятор:

– Лейтенант Харрисон не был принят в Госпиталь согласно обычной процедуре. Будучи офицером Корпуса мониторов, чье медицинское прошлое известно до мелочей, он был принят через служебный люк номер пятнадцать под ответственность майора Эдвардса.

Эдвардса не было на месте, но в его кабинете заверили, что он будет через несколько минут.

Как-то сразу Конвей захотел отступиться. Пятнадцатый люк был слишком далеко – трудное, сложное путешествие, включающее три крупных смены окружающей среды. Их гипотетическому пришельцу, который не был знаком с Госпиталем, чтобы отыскать дорогу в операционную, пришлось бы захватить над кем-то мысленный контроль и заставить принести себя сюда. Но если бы это было так, Приликла обнаружил бы его присутствие. Приликла мог обнаружить любое существо, которое хоть как-то мыслило – от самого маленького насекомого до особи, находящейся в глубокой коме. Ни одно живое существо не могло полностью выключить свой мозг и по-прежнему оставаться живым.

А это значило, что пришелец может быть и неживым!

В нескольких футах от Конвея Маннон подал сигнал медсестре, чтобы та встала около атмосферного вентиля. Резкое повышение давления до нормального худларианского уменьшило бы любое возникшее кровотечение, но при этом Маннон не смог бы работать без тяжелых перчаток. Но не только это – повышение давления ограничивало операционное поле пределами вскрытого участка, где движение, передаваемое органам от расположенного поблизости сердца, делало тонкую работу невыполнимой. В настоящее время переплетение кровеносных сосудов было разобрано, обработано соответствующим образом и относительно неподвижно.

И тут вдруг все-таки случилось. Ярко-желтый фонтан крови ударил в стекло гермошлема Маннона так сильно, что послышался вполне отчетливый шлепок. Находясь под огромным давлением крови и из-за высокой частоты пульса, поврежденная вена змеилась во все стороны, словно никем не удерживаемый миниатюрный шланг. Маннон ухватил ее, потерял и попробовал поймать снова. Фонтан превратился в тонкую волнистую струйку и прекратился. Медсестра около вентиля с явным облегчением расслабилась, а та, что стояла рядом с врачом, протерла стекло его гермошлема.

Маннон слегка подался назад, пока операционное поле осушалось тампонами. Сквозь стекло шлема было видно, как странно горят его глаза, контрастируя с белой, мокрой от пота, маской на его лице. Теперь время стало важным фактором. Худлариане были крепкими созданиями, но и у них был предел – выдержать декомпрессию до бесконечности они не могли. Постепенно начинался приток телесной жидкости к разрезу в панцире, ущемились расположенные поблизости жизненно важные органы, и еще больше повышалось давление крови. Чтобы пройти успешно, операция должна была длиться не дольше получаса, а только с момента вскрытия пораженного места прошло уже больше половины отпущенного времени. Даже если опухоль была бы вырезана, ее удаление влекло за собой повреждение находящихся под ней сосудов, и прежде, чем закончить операцию, Маннон должен был с большой осторожностью привести их в порядок.

Все они знали, что скорость является наиважнейшим фактором, но Конвею вдруг показалось, что он смотрит фильм, который демонстрируется с постоянно увеличивающейся скоростью. Руки Маннона двигались быстрее, чем Конвею когда-либо доводилось видеть. И еще быстрее…

– Мне это не нравится, – резко воскликнул О'Мара. – Похоже к нему вернулась уверенность, но скорее всего он просто перестал беспокоиться – о себе, я имею в виду. Очевидно, что за пациента он волнуется по-прежнему, хотя у того есть очень немного шансов. Но самое трагичное заключается в том, что, как сказал мне Торннастор, их у него никогда особо и не было. Если бы не вмешательство вашего гипотетического друга, Маннон не слишком бы переживал по поводу потери именно этого пациента – это было бы лишь одной из очень малочисленных неудач. Когда он поскользнулся первый раз, это поколебало его уверенность в себе, а сейчас он…

– Кто-то заставил его поскользнуться, – твердо заявил Конвей.

– Вы пытались его в этом убедить, ну и каков результат? – парировал психолог. – Приликла серьезно нервничает, и его дрожь становится все хуже и хуже с каждой минутой. А Маннон является, или являлся, исключительно уравновешенным человеком. Я не думаю, что серьезными, самоотверженными людьми, для которых профессия – это вся их жизнь, трудно предсказать, что может случиться.

– Говорит Эдвардс, – раздался голос. – Что там у вас?

– Давайте, Конвей, – распорядился психолог. – Вопросы будете задавать вы. У меня сейчас голова занята другими вещами.

Волокнистый нарост удален был чисто, но при этом было повреждено множество мелких капилляров, и работа по их восстановлению была самой сложной из того, что до сих пор было сделано. Вставлять поврежденные концы в трубки – достаточно глубоко, чтобы они опять не повыскакивали, когда восстановится циркуляция – было сложной, повторяющейся, изматывающей нервы процедурой.

Оставалось восемьдесят минут.

– Я хорошо помню Харрисона, – ответил далекий голос Эдвардса, когда Конвей объяснил, что он хотел бы узнать. – Его скафандр был поврежден только на ноге, поэтому мы не могли его списать – этот тип скафандров укомплектован полным набором инструментов, средств для выживания, и они очень дорогие. Ну, и естественно, мы его дезинфицировали! Правила строго указывают, что…

– И все же он мог быть носителем какой-нибудь заразы, майор, – быстро проговорил Конвей. – Как тщательно вы проводили эту дезин…

– Тщательно, – ответил майор, в его голосе начали появляться раздраженные нотки. – Если в нем и были какие-нибудь жучки или паразиты, то теперь они покойники. Скафандр со всеми приспособлениями был стерилизован перегретым паром и облучен. На самом деле он прошел ту же процедуру стерилизации, что и ваши хирургические инструменты. Это вас устраивает, доктор?

– Да, – спокойно ответил Конвей. – Конечно, да.

Теперь у него было связующее звено между Митболом и операционной через скафандр Харрисона и стерилизационную камеру. Но это было еще не все. Теперь у него был Иегуди.

В это время Маннон, стоявший рядом, прервал операцию. Когда хирург в отчаянии заговорил, руки его дрожали.

– Мне необходимы восемь пар рук или инструменты, которые могут выполнять восемь разных операций одновременно. Плохи дела, Конвей. Совсем плохи…

– Доктор, ничего не делайте в течение минуты, – нетерпеливо попросил Конвей и стал выкрикивать распоряжения медсестрам, чтобы те выстроились позади него со своими подносами для инструментов. Что-то начал кричать О'Мара, пытаясь узнать, что же происходит, но Конвей был слишком сосредоточен, чтобы ему ответить. И тут одна из келгианок издала звук, который издала бы противотуманная сирена, не выдувая, а втягивая воздух.

Этот эквивалент возгласа удивления у ДБЛФ прозвучал потому, что на её подносе, среди хирургических щипцов неожиданно появился разводной гаечный ключ средних размеров.

– Вы в это не поверите, – радостно сказал Конвей, поднес штуковину к Маннону и вложил ее в руки хирурга, – но если вы только минуту меня послушаете и потом сделаете то, что я скажу…

Маннон вернулся к столу меньше, чем через одну минуту.

Сначала он колебался, но потом со все большей уверенностью и скоростью завершал тончайшую хирургическую работу. Время от времени он что-то насвистывал сквозь зубы или мрачно поругивался, но это было обычным поведением Маннона во время сложной операции, обещавшей пройти успешно. В обсервационном куполе Конвей мог наблюдать за сердитым, но счастливым лицом сбитого с толку главного психолога и хрупким, паукообразным телом эмпата. Приликла все еще дрожал, но очень медленно. Это была реакция, не так часто наблюдавшаяся у цинруссианина вне пределов родной планеты и указывающая на наличие близко расположенного источника эмоционального излучения – сильного и в то же время приятного.