Страсти ума, или Жизнь Фрейда

7

Первого мая Зигмунд уехал из родительского дома. Для семьи это был счастливый момент, означавший, что Зигмунд делает следующий шаг в долгом жизненном путешествии. В любом случае уход из семьи не был болезненным, ибо Амалия уже переселила домочадцев в меньшую по площади, более дешевую квартиру на той же Кайзер–Йозефштрассе в доме номер 33.

Молодым женщинам не разрешался доступ в комнаты врачей в больнице, но Зигмунд добился разрешения от директората привести Марту в день своего переезда, чтобы помочь ему обустроиться. Он проследил, как нанятый им носильщик погрузил на тележку сундуки с бельем и личными принадлежностями, а также ящики с медицинскими книгами. В больницу он пошел вместе с Мартой.

Небо было удивительно голубым. Был тот весенний день, когда воздух Вены, веющий от виноградников и Венского леса, просто опьяняет. Дышать им было истинным удовольствием. После холодной, мокрой зимы город пробудился. Горожане спешили в лавки, кофейни, старались завершить давно откладывавшиеся дела. На тротуарах толпились колоритные группы: бродячие музыканты с гитарой, кларнетом и скрипкой; мороженщики с раскрашенными двухколесными тележками; уличные торговцы, продающие апельсины; горшечники, разносящие свой товар в больших корзинах на голове; хорватки в высоких сапогах, торгующие игрушками; красивый, с большими усами мужчина, продающий сыр и салями, которые он держал в кожаных мешках, перекинутых через плечо; булочник, носивший хлеб в деревянном ящике за спиной; жестянщик, шарманщик, чистильщик сапог, красивая молодая прачка в цветастом платье с буфами на рукавах и черной лентой на шее, доставляющая чистое белье в соседний дом; посыльный мясника, разносящий упаковки с мясом; торговец сосисками и булочками, протягивающий из будки свой товар щеголям, рядом с которыми потные трудяги расправляются со своей закуской. Девочки в соломенных шляпках и фартучках возвращались домой из школы, неся в руках сумки для книг; трубочисты, черные от сажи, накопившейся за зиму, в кожаных фуражках и жакетах, в длинных черных брюках, несли мотки проволоки и метлы. Здесь же были точильщики с точильными камнями, хорват, продававший плетеные корзины и деревянные ложки. Расклейщики афиш, стоя на лестницах, развешивали на круглых тумбах объявления о новых пьесах, операх, симфониях. И повсюду полногрудые крестьянки с корзинами, наполненными лавандой, взывали: «Вот лаванда. Купите лаванду!»

– Что за прелесть – день в Вене, – сказал вполголоса Зигмунд.

Марта глубоко вздохнула:

– Что за прелесть – день вообще.

Они вошли на территорию больницы и направились к шестому подворью. Хотя, как второй врач, он не имеет официального права на свободное время, ибо распорядок требует всегда быть в пределах досягаемости, он сумеет договориться с другими молодыми врачами с том, чтобы его подменили. Раз–два в неделю он сможет поужинать дома.

Его комната на втором этаже была вдвое больше, чем его кабинет. Стены сверкали белизной, и в дальнем конце находилось окно в виде арки, занимавшее две трети стены. Комнату заливал солнечный свет, а выскобленный пол и коврики у входа создавали ощущение теплоты.

– Как приятно! – воскликнула Марта. – О, Зиги, ты будешь здесь счастлив

– Мне следует таковым быть. Эта комната станет моим врачебным кабинетом, спальней, столовой на следующие несколько лет.

Она осмотрела комнату. В центре правой стены за врезными дверями стоял умывальник с кувшином и фарфоровым тазом на мраморной доске. Над тазом висело зеркало с крючками по обе стороны для полотенец и вешалкой для халата. Рядом с умывальником располагалась топка с запасом дров и каменного угля.

– Не лучше ли передвинуть кровать в дальний угол комнаты, к окну? – спросила она. – Если повесить коврик на стене над кроватью, то станет веселее. Затем если поставить этот круглый столик посреди комнаты, то, даже если держать на нем фрукты и орехи, останется достаточно места для книг и журналов. Твоя мать прислала белую скатерть, а я купила цветы. Позже ты, видимо, захочешь, чтобы твой рабочий стол стоял напротив окна. Так будет больше света и уединения, тем более что дверь комнаты должна быть все время открыта. Тогда ты сможешь передвинуть вон те книжные полки к стене около письменного стола.

– Давай расставим так, как ты предлагаешь, сейчас, – сказал он с воодушевлением.

Вдвоем они произвели перестановку, расставили медицинские книги по полкам, затем развязали узел, который она принесла с собой: пять подушечек для его холостяцкой кровати. Она уложила их у стены, предварительно взбив. Он стоял спиной к окну, любуясь ее действиями.

– Я попрошу твою маму прислать тебе более красочное покрывало на кровать. – Она отошла назад, чтобы лучше обозреть. – Над письменным столом мы повесим портреты Гёте и Александра Великого из твоего домашнего кабинета, а сейчас я пристрою мой портрет в центре. Готово! Теперь выглядит словно твоя собственная комната.

Он нежно обнял ее.

– Из тебя получится хорошая хозяйка, – сказал он.

– Я уже хорошая хозяйка. Беда в том, что нет дома, за которым я могла бы следить.

Пришел официант из соседнего кафе и принес кофе, молоко и поднос с печеньем. Затем появились молодые врачи: Натан Вейс – второй врач первого класса из четвертого отделения, специализировавшийся по нервным болезням, будущее светило Вены в области неврологии и, по общему признанию, неисправимый однолюб; Александр Голлендер – ассистент профессора Мейнерта и всеобщий любимец больницы; окулист Иосиф Поллак, работавший у профессора Шольца; Карл Коллер – молодой врач–окулист и давнишний друг; Иосиф Панет – друг Зигмунда по лаборатории физиологии профессора Брюкке. Они были приглашены, чтобы познакомиться с Мартой.

Марта разлила кофе и молоко. Зигмунд не отрывал от нее глаз. Он погрузился в свою обычную фантазию: они поженились, это их чудесный дом, пришли друзья на обед и для непринужденной беседы…

– Фрейлейн Бернейс, вы не беспокойтесь относительно доктора Фрейда, – поддразнивал Вейс. – Мы осмотрим всех пациентов и доверим ему самых некрасивых.

– И позаботимся, чтобы только старухи убирали его комнату, – добавил Голлендер.

Марта покраснела.

– Господа, вы очень добры.

Были налиты вторые чашки кофе, а печенье все съедено. Товарищи Зигмунда попрощались. Пробило девять, наступило время уйти и Марте. Расставание было трудным.

– Сядь, пожалуйста, в это кресло, Марти. Да, так. Когда я буду входить в комнату, то буду видеть тебя здесь.

Он встал перед ней на колени и прошептал:

– Влюбленный поэт говорит: «Мы созданы из плоти, но должны быть железными».

Слезы заблестели в ее глазах. Зигмунд крепко обнял ее. Ему нравился строгий распорядок больницы: подъем в шесть, спуск в подвал, где его ждал горячий душ или ванна, возвращение в комнату, куда истопница приносила ему горячую воду для бритья, после этого облачение в белый халат для обхода палаты. Во время обхода – выяснение, что произошло за ночь. Снова возвращение в комнату для завтрака, состоящего из булочек, масла, мармелада и молочно–кофейного напитка, где много ячменя и цикория и совсем мало настоящего кофе. После этого визит в смотровой кабинет, куда направляют вновь прибывших пациентов из центрального приемного покоя, и составление историй их болезни. В полдень он возвращался домой. Обед доставляли из соседнего ресторана каждому врачу в его комнату. Все, что было не съедено за обедом, оставалось на ужин. Жалованье равнялось тридцати гульденам в месяц (двадцать долларов). Питание обходилось в сорок пять центов в день, или в тринадцать долларов в месяц. Но теперь, когда он работал в больнице, к нему направляли студентов, которых он обучал, и это приносило три гульдена в час. В качестве второго врача, пусть даже второго класса, в свободные от прямых обязанностей часы он имел возможность заниматься частной практикой, даже посещать пациентов при условии, что в это время его заменит другой врач. У Зигмунда не было частных пациентов, но доктор Йозеф Брейер обещал направить к нему некоторых из своих давнишних клиентов.

Новая работа внесла много изменений в его жизнь. У Бильрота и Нотнагеля он был аспирантом, у Мейнерта стал врачом, загруженным все семь – десять часов рабочего времени, впрочем, и их, по его мнению, едва хватало. Ассистенты Мейнерта преподавали и читали лекции, остальная часть их времени уходила на исследования в лаборатории. Вторым врачам не разрешалось работать в лабораториях, но Мейнерт не особенно придерживался правил. К концу второй недели Зигмунд уже проводил полных два часа ежедневно в лаборатории и каждый вечер после семи часов, когда больные ложились спать, работал при свете лампы, освещавшей ряды банок, содержавших образцы головного мозга в растворе формальдегида.

Он довольно быстро вошел в свою роль, успешно снижая напряжение у эмоционально неуравновешенных и душевнобольных, все разновидности которых были представлены в мужских и женских палатах, пропускавших в год от четырнадцати до шестнадцати сотен пациентов. Профессор Мейнерт представил второму врачу Фрейду свое психиатрическое отделение как «единственный государственный приют для умалишенных в Австрии». Но это не соответствовало истине. Большой приют находился на Лазаретгассе, где некогда работал Мейнерт. Отделение же Мейнерта было не приютом в строгом смысле слова, ведь в приюте пациенты находились до самой их кончины, а диагностическим и учебным центром, отсюда пациентов отправляли либо домой, либо в больницу. Некоторые из них препровождались в приют для умалишенных Нижней Австрии, находившийся на расстоянии двух кварталов, на Шпитальгассе, на живописном холме, Поросшем деревьями и украшенном цветочными клумбами.

Все, что Зигмунд знал о психических болезнях, он получил от Мейнерта, когда тот давал разъяснения в палате у каждой койки, классифицируя больных по характеру расстройств, связывая их с семейным фоном, чтобы показать, от кого из предков больной унаследовал заболевание, разбирая неясные случаи на примерах повторяющихся приступов для постановки диагноза.

– У этого мужчины – раннее слабоумие, у этого – острое душевное расстройство или бессвязность мышления. У этой женщины – кататония. Этот молодой человек страдает маниакальным безумием на почве алкоголизма. Вот случай кретинизма, а тут – случай паралитического слабоумия. Здесь мы имеем дело с маниакально–депрессивным состоянием, а здесь – со старческим слабоумием; далее – случай паранойи, а тут – травматический невроз.

По каждому заболеванию велись подробные записи. Прогресс в науке был очевиден: молодой Эмиль Крепе–лин, работавший в Лейпцигском университете, опубликовал «Клиническую психиатрию», в которой была дана исчерпывающая классификация психических заболеваний. Профессор университета Граца и администратор Фельд–хофского приюта для умалишенных Крафт–Эбинг продолжал доработку своей книги «Психиатрия», добавляя в каждое новое издание десяток тщательно описанных случаев.

Однако никто не знал причин этих расстройств. По утверждению Мейнерта, Крафт–Эбинга, Крепелина, больные просто наследовали такие расстройства от своих родителей или прародителей, как наследуются цвет глаз или походка. Не было и методов лечения, ведь то, что унаследовано, невозможно исправить. К счастью, были найдены некоторые способы ослабить симптомы – электромассаж, теплые и холодные ванны, успокаивающие лекарства на основе брома. Ну а в остальном приходилось лишь ждать, что природа сама вернет разум в нормальное состояние.

Когда Зигмунд впервые вошел в кабинет Мейнерта, он заметил лежавшую на столе рукопись под названием «Психиатрия». Мейнерт проводил исследования, необходимые для последних глав: вес отдельных частей головного мозга и влияние коры головного мозга на вазомоторный центр. Зигмунд посмотрел на новые рисунки средней части мозга и лицевых нервов.

– Ваша книга практически завершена, профессор Мейнерт! – воскликнул он с гордостью.

– Она потребовала семь лет работы, – ответил Мейнерт. – Ныне я доказал раз и навсегда, что передняя часть мозга никогда не вызывает галлюцинаций и ее так называемые памяти не обладают чувствительностью.

– Итак, там нет души, профессор?

Мейнерт слегка поморщился. Зигмунд поддразнивал его, ибо Мейнерт был главным противником представления о человеческой душе и утверждал, что вся работа психологов, пытающихся найти место души и старающихся создать науку этики в поведении человека, не только бесполезна и бесплодна, но и вводит в заблуждение. Подлинные исследования человеческого мозга осуществляются в лабораториях.

8

Профессор Мейнерт назначил второго врача Фрейда в мужскую палату. У Зигмунда не было предвзятого мнения, когда он начал работу с больными. В отличие от многих других врачей он не подходил к ним с готовым суждением. Они – больные, и его дело научиться заботиться о них, невзирая на причину заболевания.

Он обошел палату, чтобы составить собственное представление. Одни случаи были проще, другие сложнее. Хронические алкоголики приходили в себя, когда кончалась белая горячка, и их можно было отправить домой до следующего кризиса. Жертвы несчастных случаев, а также жертвы маниакально–депрессивного состояния, мании преследования, галлюцинаций составляли другую категорию. Удивительно большое число пациентов слышало «голоса». В палате был плотник, упавший со строительных лесов и ударившийся головой. У него было нарушено зрение, он видел все сдвоенным, речь была невнятной, его мысли накладывались одна на другую.

Имели место и паралитические расстройства с дрожью лица, тиком и частичным параличом, вызванным нарушением в мозге или центральной нервной системе вследствие опухоли, воспаления, нарыва, туберкулезного менингита, сифилиса. Хотя сама болезнь была недосягаемой для врача и могла быть установлена лишь после смерти, когда можно было обследовать головной и спинной мозг, своевременное лечение помогло бы устранить умственное расстройство. Многих из таких пациентов следовало бы направить в четвертое отделение примариуса Шольца, специализировавшегося по нервным болезням. Тем не менее молодые врачи, дежурившие по ночам и воскресеньям в главном приемном покое, где Зигмунду приходилось работать раз в неделю, не всегда могли определить, что с больным, речь, слух и поведение которого были ненормальными.

Честолюбивый пятидесятилетний Теодор Мейнерт хотел зафиксировать тридцать тысяч обследований головного мозга. Когда Зигмунд проходил по палате, замечая каждое проявление физических и психических заболеваний, он задумывался над тем, каким образом Мейнерт на основании изучения мозговой ткани определяет, какое расстройство вызывает то или иное физическое или психическое заболевание.

– Сравнительно просто, – заверил его Мейнерт. – Возьмем больного в центре палаты. Он умирает. Когда я получу его головной мозг, я обнаружу в нем опухоль размером со спелый помидор!

На койке в углу палаты лежал старик монах–бенедиктинец, диагностическая карта которого гласила: психическое расстройство. Когда его доставили в клинику, он подумал, что находится в военном бункере во время войны. Отойдя от койки, он не мог ее найти; не узнавал врачей и санитаров. Когда Зигмунд спросил, как он себя чувствует, монах пересказал весьма обстоятельно свою биографию, начиная со школы, гимназии и пребывания в различных монастырях, но у него совершенно выпали из памяти последние восемь лет жизни. Он непрерывно пил воду, делая между фразами глоток, и через несколько минут требовал новую бутылку.

– Я находился в Хюттельдорфе, я не мог оттуда выбраться, как и отсюда. В Хюттельдорфе у меня… я не знаю это, боже мой, я не знаю это! Я лгун, если бы я знал это. Что они делали в Хюттельдорфе? Боже мой, я не знаю! После брюшного тифа я ничего не помню. Может быть, я в сумасшедшем доме? Что вы тут делаете? Боже, я не знаю! У меня каша в голове. Какой сейчас месяц?…

Зигмунд отошел от койки: разве это не случай прогрессирующего одряхления? На соседней койке лежал молодой сын фермера с диагнозом – мания. Дома он стал необщительным, не слушал то, что говорили ему родные, не отвечал на вопросы. По ночам он раздевался и бегал нагишом вокруг двора, затем возвращался и кромсал на куски штаны, куртку, ботинки. Он был признан непригодным к военной службе, а ему хотелось стать военным. Он отказывался говорить с Фрейдом до тех пор, пока тот не нашел нужного подхода к нему: «Вильгельм, что ты намеревался делать в армии?» Это вызвало поток разъяснений:

– Хочу, чтобы мне вернули мою одежду. Я приехал в Вену со старостой нашей деревни, чтобы завербоваться в армию. Староста обещал вновь встретиться со мной здесь. Я не болен. Я всегда был здоровым, если не считать лихорадки в молодости. Я должен уехать домой. На ферме столько работы. Если вы не дадите мне мою одежду, я порублю топором всех в провинциальном суде. Меня пытались зарезать и в меня стреляли несколько раз. Что вы там пишете? Вам ни к чему имя моего отца, мой отец не имеет ко мне отношения. Меня задержали за браконьерство. Они били меня ружьем по голове. Я был осужден за воровство. Это огорчило меня. Не хочу больше говорить. Хочу быть в армии.

На соседней койке лежал сапожник–холостяк пятидесяти двух лет, невысокий мужчина с бледным опухшим лицом и дряблыми мышцами.

– Я не дурак. Не нужно заточать меня в Башню глупцов. Несколько человек преследуют меня. Я их назову вам. В их числе мальчик из воскресной школы, он хотел отдубасить меня и заколоть. Мои братья и сестры пытали меня, потому что я совокуплялся с козой. Знаю, что должен искупить этот грех. Мой старший брат слабоумный.

– Ты знаешь, почему пришел сюда, Франц?

– Потому что дома из меня хотели сделать дурака. Я слышал оскорбительные выкрики ночью у окна. Они кричали: «Пьяница, мы побьем тебя». Поэтому я заперся. Мальчик из воскресной школы спас меня от преследования. Пять лет назад я удовлетворил свою похоть с козой, а также с маленькими детьми. Мне место в тюрьме. Два года я пью. Мой отец также был пьяницей. Он умер от алкоголизма.

Пришел санитар и сказал, что больной одного из изоляторов хочет видеть врача. Речь шла о женатом виноградаре, который всю прошедшую ночь буйствовал. Зиг–мунд вошел в изолятор, закрыв за собой железную дверь. В диагностической карте было указано, что пациент страдает умственным расстройством, впадает в исступление, его мучают страхи, повышенная возбудимость, зрительные и слуховые галлюцинации. За месяц до этого он пришел в неистовство и убежал из дома. Когда вернулся, то молился на коленях по пять часов подряд. Он утверждал, что пришел в больницу подлечить горло.

– Как у вас сейчас с горлом?

– Я всегда был здоровяком. Лишь последние два года страдаю от кашля. Соседи заперли меня, потому что думали, будто я лаю. А я лишь прочищал горло. Я разбил окно и сбежал.

– Ты ничего не ел вчера, Карл.

– Потому что вся пища отравлена. Не позволю вам убить меня. Я купил в Хаутсдорфе дом за шестьсот гульденов. Вы не можете держать взаперти богатого человека.

Профессор Мейнерт просил доктора Фрейда проследить за утренним приемом в смотровом кабинете. К этому моменту Зигмунд познакомился с несколькими сотнями отчетов об осмотре и точно знал, что требуется от него как осматривающего врача. Каждое утро поступали пациенты: одних доставляли полиция, семьи, врачи, другие приходили по собственному желанию. Некоторых невозможно было понять – они издавали бессмысленные звуки, произносили исковерканные слова, другие изливали поток бессвязных фраз и предложений. Первым был двадцатипятилетний студент–католик, изучавший право. «Среднего роста, умеренной упитанности, цвет лица бледный, – занес в историю болезни Зигмунд, – шатен, рыжеватая бородка, голубые глаза, левый уголок рта опущен, что могло быть вызвано плохо зарубцевавшимся шрамом. Размер грудной клетки и сердце – нормальные». Генрих поведал Фрейду свою историю.

Он был слабым ребенком с дефектом речи, переболел корью, скарлатиной, дифтеритом. С шести лет его часто наказывали за мелкое воровство. Когда ему было десять лет, он запустил стулом в брата. После седьмого класса ему пришлось оставить гимназию, и его отправили к родственникам в Креме. Он тратил большие суммы на модную одежду, желая покрасоваться. Сдал экзамен зрелости, получив средние оценки, и поступил в юридическую школу в Вене. Имел связи среди высшей аристократии, ездил только в фиакрах, завел любовниц, запустил руку в студенческий фонд, когда ему было двадцать один год. Он выдержал первые экзамены по праву, но провалился на третьем и последнем экзаменах. Ему казалось, что он болен туберкулезом, иногда обращался к врачам пять раз подряд. Год проходил практику в провинциальном суде, но был вынужден оставить работу из–за долгов. Он решил отправиться в Америку со своей семьей, но сбежал от нее, продал за полцены свой билет и бродяжничал по Европе, занимаясь воровством и мошенничеством.

Зигмунд старательно записал: «Мегаломания, безумное и слабоумное поведение, излечение маловероятно».

– Что будет с моей карьерой, господин доктор, если меня сюда заточили? Это мой брат хочет поломать мою карьеру. Я никогда не делал ничего плохого. Все против меня. Я не могу работать без передышки, ведь у меня сифилис и туберкулез.

– Генрих, я весьма сомневаюсь, что у тебя сифилис или туберкулез.

– Я чувствую дикую боль в левом легком. Если я буду вести все записи в палате, то позволят мне выбраться отсюда?

Зигмунд назначил ему постельный режим и выписал йодистый натрий.

Затем его позвали осмотреть молодого женатого человека, поступившего в больницу ночью. Диагноз гласил: умственное расстройство. Больной отказывался есть и пить.

– Вы знаете, доктор, почему я не ем и не пью? У меня слишком много слизи, и поэтому я должен умереть. У меня пересыхает в горле, но я не могу пить воду из–за того, что там много слизи.

Зигмунд перечитал карту молодого человека. Физически он всегда был здоров. Первым симптомом его умственного расстройства стала мания отравления: опасаясь, что жена хочет его отравить, он отказывался питаться дома. Он страдал повышенной возбудимостью, потерял сон, а по утрам отказывался одеваться и ходить на работу, потому что «было много слизи».

Зигмунд осмотрел пациента. Он был истощен физически, его время от времени трясла дрожь, он постоянно находился в движении. Вдруг начал кричать:

– Я величайший виртуоз по плевкам. Дома я лежал три недели на софе и все это время плевался. Моя жена – шлюха.

– Альберт, ты знаешь, почему ты здесь? И когда ты сюда попал?

– Нет, я знаю лишь, что умираю.

Зигмунд наблюдал за лицом мужчины. Реакция обоих зрачков была замедленной, кожа – холодной. Он, по–видимому, умрет, ведь что–то надломилось в его мозгу, пораженном какой–то болезнью. Но какая болезнь заставляет человека плеваться часами из–за того, что у него «слишком много слизи»?