Письма с фронта. «Я видел страшный лик войны». Сборник

Вместо предисловия

Назначение литературы времени Великой Отечественной войны – это быть вечной памятью о поколениях нашего народа, сберегших мир от фашизма и уничтоживших врагов человеческого рода.

Остающиеся жить обязаны вечной памятью по ушедшим из жизни героям, потому что живые сохранены подвигом тех, кто погиб. Но нельзя от следующих за нами поколений требовать столь много: человеческому сердцу свойственны не только совесть, долг и память, но также и забвение. Задачей искусства и является создание незабвенного из того, что преходяще, забвенно, что погибло или может погибнуть, но чему мы, живые, обязаны жизнью и спасением, – в такой же мере обязаны, как матери; искусство должно здесь, преодолев недостаток человеческого сердца, склонного к забвению, восстановить справедливость.

Я заметил, что истинное величие души и действия очень податливо на забвение. Мне рассказывали о младшем сержанте, который вместе с другим своим товарищем завалил трупом немца огневое сечение немецкого дзота, и никто толком не мог сообщить о человеческих свойствах этого редкого героя. Однако зная свойства нашего народа и армии, можно все-таки понять и написать об этом человеке, если иметь к нему сердечную заинтересованность. Здесь важна именно частная конкретность, потому что литература имеет дело с отдельным человеком, с его личной судьбой, а не с потоками безымянных существ. Мы должны сберечь в памяти и в образе каждого человека в отдельности, тогда будут сохранены и все во множестве, и каждый будет прекрасен, необходим и полезен теперь и в будущем, продолжая через память действовать в живых и помогая их существованию.

Война с чрезвычайной быстротой образует новые характеры людей и ускоряет процесс жизни. Один красноармеец сказал: бой есть жизнь на большой скорости. Это верно. Жизнь на большой скорости означает, что формируется великое многообразие людей, причем складываются и такие характеры, которые не могли сложиться прежде и которые, возможно, никогда более не повторятся в качестве подобия в другом человеке. Служба литературы, как служба вечной славы и вечной памяти – всех мертвых и всех живых, увеличивается этим обстоятельством в своем значении и делается еще более незаменимой ничем.

Если бы наша литература исполнила эту свою службу, она бы, между прочим, оберегла многих людей, в том числе и тех, которым еще только надлежит жить, от соскальзывания их в подлость.

Андрей Платонов (из «Записных книжек»)

Письма военного времени

(от А. П. Платонова – М. А. Платоновой)

Дорогая Муся!

Я только что вернулся – несколько дней не был в Москве, был на фронте. Я видел грозную и прекрасную картину боя современной войны. В небе гром наших эскадрилий, под ними гул и свист потоков артиллерийских снарядов, в стороне хриплое тявканье минометов. Я был так поражен зрелищем, что забыл испугаться, а потом уже привык и чувствовал себя хорошо. Наша авиация действует мощно и сокрушительно, она вздымает тучи земли над врагом, а артиллерия перепахивает все в прах.

Наши бойцы действуют изумительно. Велик, добр и отважен наш народ!

Представь себе – в земле укрыты тысячи людей, тысячи пар глаз глядят вперед, тысячи сердец бьются, вслушиваясь в канонаду огня, и поток чувства проходит в твоей груди, и ты сам не замечаешь, что вдруг слезы странного восторга и ярости текут по твоим щекам. Я привык к машинам, а в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя как в огромной мастерской среди любимых машин. Ночью я видел пылающий в небе самолет врага. От скорости полета и ветра огонь распускался за ним, как космы у ведьмы. Сейчас я устал, деловое письмо напишу потом, а это так – впечатления.

Целую и обнимаю тебя. Твой Андрей.

27/VII.

Дорогая Муся!

Ты спрашиваешь, чем я так занят. Я работаю много, и не перечислишь. Самая важная моя работа сейчас: я пишу повесть о пяти моряках-севастопольцах. Помнишь – о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки врага. Это, по-моему, самый великий эпизод войны, и мне поручено сделать из него достойное памяти этих моряков произведение. Я пишу о них со всей энергией духа, какая только есть во мне. И это произведение, если оно удастся, самого меня хоть отдаленно приблизит к душам погибших героев. Мне кажется, что мне кое-что удается, потому что мною руководит воодушевление их подвига, и я работаю, обливая иногда слезами рукопись, но это не слезы слабости. Вот чем я занят.

Целую тебя. Андрей.

[Приписка сбоку листа] У меня получается нечто вроде Реквиема в прозе.

Здравствуйте, милые мои Муся и Тотик![1]

Спасибо вам за телеграммы – с поздравлением по случаю моего давнего дня рождения. Вчера мне исполнилось 43 года. Нечаянно удалось даже отпраздновать его. Пришли трое студентов Литинститута, которые не чают во мне души (я никак от них не отвяжусь); они принесли литр водки в подарок; пришел Петя Трошкин, брат Петр, Вера, Кожевников и Натан Абрамович.

В магазине я получил колбасу, – и мы немного выпили. Я сказал как бы маленькую речь, где вспомнил такой факт из фронтовой действительности: один наш командир поднимал своих бойцов в атаку, был сильный огонь противника, у командира оторвало миной левую руку; тогда он взял свою оторванную руку в правую, поднял свою окровавленную руку над своей головой, как меч и как знамя, воскликнул: «Вперед!» – и бойцы яростно пошли за ним в атаку. И первый мой тост был за здоровье, за победу великого русского солдата.

Этот факт – с рукой – я описал в рассказе «Реквием» (памяти пяти моряков-севастопольцев)…

Я уже писал вам, что был на зап[адном] фронте.

В десятых числах сентября я, видимо, поеду на воронежское направление, как военный корреспондент, и уже надену шинель. Посмотрю, что стало с моей родиной. Схожу на могилы, поплачу надо всеми мертвыми.

Я видел на фронте храбрейших людей, которые, однако, не могли ни слушать музыку, ни видеть цветы, – плакали. Вообще, Муся и Тотик, повидать пришлось многое даже за краткое время. Увижу и переживу еще больше. Пишите мне, дорогие мои.

Целую и обнимаю вас. Ваш Андрей.

Дорогие Муся и Тоша!

Сегодня в «Красной звезде», общей газете Красной Армии, напечатан (в сильно сокращенном виде) мой рассказ «Броня», прочтите его. Он завтра будет передан и по радио. Как бы я хотел повидать вас. Делаю все возможное, чтобы вызвать вас домой. Но сейчас – новые строгие правила. Надеюсь, что все же это удастся. Вы не волнуйтесь, живите терпеливо и спокойно. Я забочусь о вас. Скоро мне дадут военное звание (думаю, надо бы шпалы три); вероятно, я получу звание по флоту и на старости лет одену форму моряка.

Обнимаю вас. Ваш А.

Дорогая Муся, дорогой Тоша!

Я приехал сюда вчера вечером, но поеду еще дальше, я пока все время нахожусь в движении, и адреса у меня пока нет поэтому. Чувствую себя ничего…

Питают здесь очень хорошо, я не поедаю.

Милая Муся, дорогой Тотик!

Я езжу здесь, ночую по разным местам. Написал один рассказ, сейчас его посылаю в редакцию. Сильно скучаю по вас. Я немного утомился, но чувствую себя спокойно. Многое увидел, многое еще увижу. Здесь совсем другая жизнь. Я впитываю ее в свою душу – жалко только, что душа моя довольно стара и не совсем здорова.

Обнимаю тебя и сына. Твой А.

[Приписка сбоку листа] Рассказ называется «Русская матрешка».

Дорогая моя Муся!

Живу я здесь неплохо, но постоянно в трудах, в езде и походах. Иногда бывает и тяжело, но – ничего. Я даже управляюсь писать здесь художественные более или менее вещи. Каждый день здесь равен не московскому дню, а побольше. Не знаю, удастся ли мне от тебя получить хоть одну весть – у меня нет адреса, я нигде долго не нахожусь. М[ожет] б[ыть], мне удастся вызвать тебя к телефону, но я не уверен – возможно ли это. Больше всего я беспокоюсь за нашего Тотика. Будем его хранить, а после войны у нас с тобой еще будет ребенок.

Обнимаю тебя и целую крепко тебя и сына солдатским поцелуем.

Твой Андрей.

[Приписка сбоку листа] Когда приеду, еще не знаю. Сообщу, наверно, в след[ующем] письме.

Дорогая Мусенька!

Как ты там поживаешь одна? Сейчас на дворе сильная вьюга. Как она прекратится или стихнет – пойду за 6 километров получать харчи и табак для себя. Снабжают меня тут бесплатно, так что деньги мне совсем не нужны…

Лишь вчера узнал о нашей победе под Сталинградом и очень обрадовался. Здесь все торжествуют по этому случаю. Я старательно вникаю в войну, вижу много людей, целый день занят, много хожу (десятки километров иногда), очень устал, но сплю плохо, вижу часто тебя и сына во сне. Будь здорова, веди себя кротко, не вступай в дискуссии с писателями, они тебя могут обидеть без меня.

Милая моя Муся!

По воле обстоятельств я сейчас под Воронежем – тут мы с тобой и Тошей давно когда-то жили на даче. Я ищу возможности ехать дальше, одновременно остановился на два-три дня для работы. Вчера был в Воронеже немного (проехал его на грузовике). У дома, где мы жили, и у дома отца не был. Завтра, наверно, поеду или пойду туда, чтобы посетить родные места. Вчера мне было очень тяжело. Город стал призраком, как дух, – таким он мне представился. Я даже плакал. Вот какое тут было сражение, родная моя…

В материальном смысле (питание) я живу очень хорошо. Ем много, кормят здесь хорошо. Я стараюсь не пасть в физических силах, чтобы вытерпеть все трудности своей жизни. Ты тоже, гляди, питайся там как можно усердней, чтобы не зачахнуть в теле и в духе. Нам придется еще, наверно, детей растить и воспитывать – внука, а может, и своего второго Тошу.

Одновременно с этим письмом пошлю тебе из Воронежа телеграмму и, может, успею там получить от тебя ответ. Я очень тоскую по тебе и сыну, и тоска от того, что я вижу и переживаю здесь, удваивается и гнетет меня, хотя я стараюсь держаться бодро, работаю (пишу для «Кр[асной] звезды») при всякой даже малой возможности.

Обнимаю мою единственную. Твой Андрей.

Дорогая моя жена Маша!

Я под Курском. Наблюдаю и переживаю сильнейшие воздушные бои. Однажды попал в приключение.

На одну станцию немцы совершили налет. Все вышли из эшелона, я тоже. Почти все легли, я не успел и смотрел стоя на осветительные ракеты. Потом я лечь не успел, меня ударило головой о дерево, но голова уцелела. Дело окончилось тем, что два дня болела голова, которая у меня никогда не болит, и шла кровь из носа. Теперь все это прошло; взрывная волна была слаба для моей гибели. Меня убьет только прямое попадание по башке.

Я так по тебе соскучился, так много есть что рассказать, так много есть чего писать.

Целую тебя. Андрей.

Здравствуй, моя дорогая.

Я тут живу ничего – жив и здоров, только очень сильно устал. Питаюсь очень хорошо и жалею, что ты не можешь делить со мной трапезу.

Я тут пережил сильные воздушные бои (недавно), много повидал, но мой сын, должно быть, помог мне избегнуть гибели. Я случайно попал под Курск как раз в день большого налета врага и всё пережил, только закалился в терпении. Здорова ли ты?

Я знаю, как тебе трудно, я знаю, что ты плачешь о нашем сыне[2]. Я здесь вижу его часто во сне и просыпаюсь в слезах. Приеду – надо многое мне сделать в память его, надо написать сразу повесть. Держись, моя дорогая, я тоже держусь. Пиши мне.

Целую тебя. Твой А.

Дорогая Муся!

Дней восемь я был в поездке. Вчера только вернулся. К нам приехал полковник Карпов, заместитель Вадимова. С ним я и отсылаю это письмо до Москвы, а там его отправят тебе. От тебя не получил еще ни одного письма.

Меня, вероятно, на днях вызовут в Москву, так что скоро мы с тобой должны увидеться. Правда, мне предстоит нелегкий путь, если не удастся устроиться к кому-нибудь на машину до Москвы. Есть один корреспондент «Правды» со своей машиной, но неизвестно, когда он поедет в Москву, он ждет разрешения. Может быть, я с ним и доеду. Тогда приеду быстро. Полковник Карпов будет в Москве 2–3 июля и тогда же обещает мне послать на фронт телеграфный вызов.

В день приезда сразу же пойдем к Тоше на могилу. Моя новая повесть, которую я тут обдумал, будет посвящена поклонению умершим и погибшим, а именно посвящение будет моему сыну. Я задумал сделать героем жизни мертвого человека, на смерти которого держится жизнь.

Кратко трудно сказать, как это получится, но, думаю, эта вещь выйдет у меня: у меня хватит сердца и горя. Я чувствую, что у тебя там много трудностей всякого рода; очень тяжело, что я почти полтора месяца не знаю, не слышу о тебе ничего и не могу поэтому помочь даже советом.

Здесь я много видел – и хорошего, и трудного.

Смерть несколько раз близко проходила возле меня, но чаще она минует тебя столь быстро, что замечаешь ее тогда, когда она уже прошла. Трудно мне было в Курске. А в общем, я уже привык. Гораздо труднее всего – это тоска по сыну и желание увидеть тебя.

Еще раз – как мне охота возможно скорее написать повесть, посвященную сыну. Я ее хочу напечатать в «Кр[асной] звезде».

Ну, это, может быть, последнее мое письмо перед приездом. Если ничего не случится, что задержит меня на фронте, то на днях увидимся и обнимемся вновь.

Приветствую тебя и целую. Твой Андрей, старый капитан.

На всякий случай точный мой адрес: Действующая армия, пол[евая] почта 48251, военному корреспонденту «Красной звезды» капитану А. Платонову.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Сегодня утром вернулся с передовой линии, где наблюдал большой бой. Увидел многое, что раньше я не знал. Если напечатают, прочтешь об этом в газете мой очерк. Редактор прислал мне оскорбительную телеграмму, бессмысленную и сумбурную. Пока я буду работать, но буду принимать меры, чтобы уйти из этой редакции…

Я здоров, живу ничего, много пишу. Однако занимаюсь я не тем делом, в котором был бы самым полезным. Как ты живешь там, худенькая, иссохшая от горя и тем более дорогая мне? Мне вчера было трудно, но я вспомнил Тошу и снова он спас меня от страха и отчаяния.

Сегодня узнал весть об уходе Муссолини. Это большое событие и для нас хорошее. Напиши, как ты оборачиваешься с деньгами. Трудно тебе, я знаю. Если что будет мое появляться в газете – получай гонорар. Держись скромно, но независимо. Целую тебя, дорогая моя.

Андрей.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Я уже писал тебе, как редактор издевался надо мной, когда я только приехал на фронт. Напр[имер], он запрашивал по телеграфу: откуда я приехал и когда? Ему отвечали: из Москвы, вчера. Он говорил по телеграфу: безобразие, как он (я) смеет?.. Я приму строгие меры и т. д.

Я ничего не мог понять, я ни в чем не был виновен, я работал как зверь, ездил на передовую, был в бою. Я подумал, что случилось что-то непонятное для меня. Теперь редактор шлет вдруг ласковые телеграммы, печатает. Бог с ним, не говори об этом никому в Москве, чтобы мне хуже не было. Я буду стараться уйти во флот. Тема о сыне – одна из тем о нем – томит меня, но когда я ее напишу? А она имеет ближайшее отношение к войне, просто к нашей победе. Но как убедить мне своих начальников, чтобы они дали мне возможность работать над самым главным вместо работы над второстепенным?.. Напиши поскорее и подробнее – как ты живешь, сыта ли, есть ли у тебя деньги?

Я смогу помочь тебе отсюда и делом, и советом.

Напиши еще, есть ли надежда (реальная) на приезд внука, или всё одни слова. Тогда надо предпринять что-то другое. Я хотел прислать сыну цветок, который я взял с могилы вблизи передовой, чтобы ты посадила его на могиле нашего сына, но нельзя его и не с кем переслать, и он вовсе засох у меня. Не знаю, когда я с тобой увижусь. Идут бои, от меня требуют работы всё больше и больше. Надеюсь, что в августе вырвусь на несколько дней, но не уверен. Командировка у меня до 18/VIII, но если шеф вспомнит, то он загодя продлит ее. Пиши же мне, милая, и поклонись святому праху нашего мученика.

Твой Андрей.

Дорогая Муся!

Эти дни у меня была возможность писать тебе почти каждый день, что я и делал. Разговаривая в письме, мысленно, с тобой, мне становится немного легче. После смерти сына, как ты правильно и хорошо сказала однажды, мы обречены с тобой доживать наши дни под небом меланхолии… Если тебя там будут беспокоить, то тебе нужно оформиться моим секретарем – что является верным, потому что я почти все время на фронте, а ты ведешь все мои литературные дела.

Узнай в военной комиссии Союза или у какого-нибудь приличного человека, как это нужно сделать, – и делай без смущения. Будь столь же храброй, как со мной храбра…

Здесь жара, грозы, дожди – трудно ездить и работать. Кормят тут отлично. Но это мне не очень нужно. Хочу писать большие вещи и начну принимать шаги, чтобы избавиться от редакции. Это, конечно, трудно, т[ак] к[ак] я на военной службе. Но я хочу перейти только, оставшись военным – во флоте. Я от тебя не получил ни одного письма. Напиши мне что-нибудь. Чем тебе я могу помочь, кому нужно написать, чтобы тебе помогли? Поцелуй могилу нашего сына. Береги себя, чтобы я увидел тебя.

Обнимаю тебя и целую. Твой Андрей.

Дорогая моя Муся!

Я тебе написал много писем, но от тебя ни одного не получил, хотя уже скоро месяц, как я уехал. Что с тобой? Разве трудно написать хоть открытку? На фронте очень важно получить письмо. Все здесь получают письма, некоторые помногу. Я – ни от кого, ни одного. Может быть, с тобой случилось какое-нибудь несчастие? Так тягостно думать об этом… Сегодня я получил от Карпова («Кр[асная] звезда») телеграмму, чтобы я выехал в один район к передовой, а 18 августа выезжал в Москву.

12-го или 13-го авг[уста] я поеду в часть, а 18 авг[уста] выеду, вероятно, в Москву. Это письмо пересылаю с товарищем, который едет с фронта в Москву на машине. Он обещает письмо это доставить как-либо тебе.

Скоро, должно быть, мы с тобой увидимся. Мне трудно и далеко ехать – у меня ведь нет своей машины.

Я очень устал, соскучился по тебе и по нашему мертвому сыну. Опять, как приеду, сразу пойду к нему на могилу. И ты для меня теперь особо дорога, потому что в тебе осталась живая часть моего умершего сына – ведь ты его родила своим телом.

Временами я тут заболеваю каким-то психическим расстройством: оно заключается в том, что голова моя начинает самостоятельно думать какие-то ненужные бредовые мысли, и я не могу овладеть своим сознанием, и вдобавок все сильнее портится зрение.

Увидимся – обо всем поговорим.

Ты забыла мне положить в сумку бритву (положила только ножи), мне приходится здесь занимать каждый раз.

Что еще тебе написать, милая моя? Очень хочу, чтобы хоть 20-го августа быть дома, но, как говорится в одной песенке, «ты далека от меня – между нами поля и луга, а до смерти четыре шага».

Обнимаю мою дорогую жену.

Твой старый офицер Андрей. Действующая армия.

Если будет возможность, сбереги ½ литра водки. Я пойду и выпью на могиле в день своего приезда. Никому не говори о моем приезде, я ни с кем не хочу встречаться.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Здесь я ближе к нашему сыну; вот почему между другими причинами я люблю быть на фронте. Все время мой сын живет в моем сердце. Должен тебе сказать – отсюда, – что ты для меня единственная на живом свете живая часть его, моего умершего сына. Я на подъезде попал ночью в тяжелую автомобильную аварию, но отделался только измазанной в грязи шинелью. Повезло. Живи, моя дорогая, может быть – увидимся.

Твой старый капитан.

[Приписка сбоку листа]

Дорогая Муся!

Если увидишь Михаила, скажи, что я извиняюсь перед тобой и перед ним за свое поведение. Но ты и он должны извинить меня, потому что мне постоянно так тяжело, что и война для меня отдых. Здесь для меня люди ближе, и я, склонный к привязанности, люблю здесь людей. Русский солдат для меня святыня, и здесь я вижу его непосредственно. Только позже, если буду жив, я опишу его. Как-то ты там поживаешь, милая моя? Скоро напишу свой адрес.

Твой капитан.

Дорогая Муся!

Сегодня 9 месяцев минуло со дня смерти нашего сына. Прошло с его смерти ровно столько же времени, сколько он лежал перед рождением в твоем чреве. И вот уже 270 дней прошло, как он ушел ото всех живых, почти триста суток он лежит в земле. Но он оставил после себя свое подобие – милого Сашку. Поцелуй его за меня, деда-солдата… Я все время езжу. Трудно приходится, но ничего. Завтра или послезавтра, м[ожет] б[ыть], буду в Смоленске. Я на твоей старой родине и тоскую здесь по тебе.

Твой А.

Здравствуй, дорогая моя Муся!

Это письмо передаст тебе тов. Бор[ис] Галин, который со мной вылетел из Москвы и на том же самолете возвращается. Живу я тут ничего. Сегодня вернулись (нас ездило трое) из поездки под Проскуров. Поездки эти всегда интересны, хотя бывает физически тяжело.

Я еще буду здесь месяц – почти до конца апреля: так Карпов назначил мне быть. Буду здесь ездить и писать, хотя писать трудно – условия неудобные даже для меня, нетребовательного к условиям.

Но это всё так. Я хотел бы получить от тебя тоже письмо. Я знаю, что тебе живется материально нелегко, и мне сейчас трудно помочь тебе, т[ак] к[ак] я не в Москве, а далеко от тебя. Здесь несколько другой народ, другой его характер, даже постройки иные, чем то, к чему мы привыкли. (Я пишу плохо – свет плохой.) Скоро мы продвинемся дальше на запад. Ты знаешь, я в этих местах никогда не был. Сегодня мы разговаривали с пленным немцем – врачом по профессии (он говорит по-русски).

Муся! Веди там себя разумно и хозяйственно – не обижайся за совет. Помогай Сашке, сколько можешь, п[отому] что мы оба любим его и я его часто здесь вспоминаю, когда мне бывает тяжело (это бывает часто). Еще тяжелее мне думать о нашем Тоше – неужели его никогда не будет с нами? Мне охота здесь как-нибудь сразу побывать на его могиле. Я ее воображаю себе и его, лежащего в земле. Что еще тебе написать? Я по тебе скучаю, хотя ты была в последние дни несправедлива ко мне. Я скучаю по Сашке.

Посылаю тебе жалкий подарок, больше ничего не умею. По возвращении хочу менять порядок жизни – в том смысле, чтобы моя служба не мешала литературной работе.

Здравствуй, дорогая Муся!

Выбрал свободное время и пишу тебе. Времени здесь не хватает. Я уже написал тебе одно письмо, получила ли ты его? Я хочу получить от тебя поскорее ответ: как твое состояние, сколько, говоря точнее, ты беременна и как ты себя чувствуешь. Я сейчас получил из Москвы телеграмму за подписью Карпова и Черных, где говорится «жена (т. е. ты) будет обеспечена, не беспокойтесь». В телеграмме Карпов похвалил мой очерк «Прорыв на запад».

Меня интересует теперь – чувствуешь ли ты действительно заботу со стороны моего начальства, чем ты будешь обеспечена, – или ограничится дело только тем, что тебе дадут, когда нужно будет, машину?

Как там поживает наш Сашка? Вспоминает ли он меня?

Я вот-вот должен вылететь в Могилев, как только наши войска ворвутся в него. Для меня заказан самолет, и я помчусь. Я видел тут огромные бои, многое пережил, многое видел прекрасного в наших солдатах, многое понял, чего прежде не понимал…

Купила ли ты пальто? – или так и не вышло ничего из-за нашей бедности? Напиши все подробно, только не сердись на меня. Мне тут совсем не легко. Я знаю, конечно, что тебе, может быть, еще труднее.

Здесь, в Белоруссии, красивая кроткая природа: березы, сосны, поля в фиолетовых, лиловых колокольчиках. И я думаю – как хорошо было бы, если б ты, Сашка и тот, кто в тебе еще не проснулся, гуляли все вместе здесь. Поцелуй от моего имени могилу нашего сына.

Обнимаю тебя. Твой Андрей.

Дорогая моя Муся!

Я написал тебе два письма, это третье. От тебя ничего пока не получил, почта, наверно, идет долго.

4/VII будет полтора года, как скончался Тоша. Это письмо придет позже 4-го июля. Ты, наверно, уже отслужишь панихиду на его могиле. Если почему-либо 4-го не будет панихиды, то отслужи ее позже, и я так же, как и 4-го июля, буду незримо, своею памятью стоять у его могилы и плакать по нем. Вечная память моему мученику-сыну, моему любимцу и учителю, как надо жить, страдать и не жаловаться.

Я хочу тебя попросить немедленно продать мой гражданский костюм и башмаки. Только сделать это надо сразу, без всяких сентиментальностей. Я знаю, у тебя нет денег, а тебе нужно хорошо питаться, нужно пить молоко. Сашке тоже нужно молоко, а оно дорого. Если у тебя родится хилый ребенок, он будет нам очень дорого стоить. Поэтому нужно немедля реализовать все мои гражданские вещи, в том числе и пальто, – они мне потребуются нескоро, да у меня найдется тогда и другая одежда. И на эти деньги надо усилить питание в твои последние решающие месяцы. Сашке тоже нужно молоко, он сейчас запасается силами на всю жизнь. А помочь мне вам иначе трудно. Сделай это, пожалуйста, всерьез и пойми просто, а то мне же потом хуже и труднее будет.