Куприн на поединке в любви и творчестве

В детстве, отрочестве и юности надо искать причины многих семейных неурядиц и драм. Необходимо жёстко пресекать поистине омерзительные и преступные деяния Грузовых. Не каждый может самостоятельно противодействовать творимому Грузовыми беспределу. Тут велика роль командиров, которых в военных гимназиях практически не было, что мы видим и в повести «Кадеты (На переломе)».

К счастью, этаким вот Грузовым, в реальности Калмыковым, если вспомнить воспоминания кадета Скрябина, не удалось сломать характер, волю, воинских дух и мужское достоинство Куприна, но всё же положение дел в военной гимназии влияние на характер, что мы увидим далее, оказало. А что касается вот этого самого грузовско-калмыковского беспредела, то они трансформировались в пресловутую дедовщину, и мне тоже довелось повоевать серьёзно с этим пороком, командуя немного взводом, четыре года отдельной ротой, в которой было по штатному расписанию 238 человек (почти батальон), и немного батальоном. Боролся с этой мерзостью бескомпромиссно, без оглядки на то, что в ту пору – 70-е годы – такая борьба выливалась в недовольство командования, желающего, чтобы не было судимостей. Но Грузовы должны быть в дисциплинарном батальоне. И я пополнял ими таковой батальон регулярно, пока рота не стала идеальной… Издевательство над человеком, который не может ответить в силу обстоятельств, созданных порядками в том или ином подразделении, не просто преступно, оно не имеет названия…

К счастью, в советской военной школе – в училищах – подобного и близко не было, ну а в войсках… Там всё зависело непосредственно от командиров и прежде всего от порядочности и принципиальности командиров рот…

Детище военного министра и либерала Милютина – военные гимназии были рассадниками безобразий, поскольку преобразованы из кадетских корпусов путём разрушения военных порядков и превращения их в нечто полугражданское, полутюремное. А ведь ещё недавно корпуса готовили блистательных выпускников, сильных духом, твёрдых в своих убеждениях.

Куприн говорит о возвращении и порядков прежних, и прежних наименований.

«Как раз в том же году военные гимназии превратились в кадетские корпуса. Сделалось это очень просто: воспитанникам прочитали высочайший указ, а через несколько дней повели их в спальни и велели вместо старых кепи пригнать круглые фуражки с красным околышем и с козырьком. Потом появились цветные пояса и буквы масляной краской на погонах.

Это было время перелома, время всевозможных брожений, страшного недоверия между педагогами и учащимися, распущенности в строю и в дисциплине, чрезмерной строгости и нелепых послаблений, время столкновения гуманного милютинского штатского начала с суровым солдатским режимом».

В данном случае не стоит думать, что Куприн приветствует гуманные милютинские начала, породившие в изобилии Грузовых, и порицает суровый солдатский режим. Армия особый организм, и военная служба особая служба. Она не может основываться на свободе от чести, совести и достоинства и подчинении Грузовым, которые тут же заполняют то, что упускают так называемые гуманисты в дурно пахнущих одеждах. Она должна основываться на строжайшей дисциплине и строжайшем повиновении командирам, а не неформальным лидерам типа Грузовых, по опыту как правило превращающихся во время войны в первых предателей и изменников Родины.

Д. А. Милютин

Куприн показывает, кто преподавал в военных гимназиях… Вот один из таковых – Фиников:

«Ставя отметки, он терпеть не мог середины – любимыми его баллами было двенадцать с четырьмя плюсами или ноль с несколькими минусами. Иногда же, вписав в журнал круглый ноль, он окружал его со всех сторон минусами, как щетиной, – это у него называлось “ноль с сиянием”. И при этом он ржал, раскрывая свою огромную грязную пасть с чёрными зубами.

Про него между кадетами ходил слух, что он, производя какой-то физический опыт, посадил свою маленькую дочь в спирт и уморил её. Это, конечно, было мальчишеским враньем, но в Финикове и вправду чувствовалось что-то ненормальное; жизнь свою он кончил в сумасшедшем доме».

Ну а что же в суворовском? На всю жизнь запомнились многие и многие преподаватели. Это были люди высочайшего долга и такта, и, что очень важно, высочайшей подготовки. На всех сборах выпускников мы всегда вспоминали своих преподавателей, офицеров-воспитателей, своих ротных командиров, своего начальника училища – Калининского суворовского военного – генерал-майора Бориса Александровича Кострова. Особенно памятны мне и офицер-воспитатель майор Семён Степанович Соколов, участник Великой Отечественной войны, как моему сыну памятен его офицер-воспитатель майор Владимир Анварканович Джакинбаев, участник боевых действий в Афганистане. Это были люди долга и чести, это были настоящие офицеры. Не то что всякие Финиковы, воспитатели этаких вот Грузовых, ярко показанных Александром Ивановичем Куприным.

Иными были в суворовских училищах и учителя. Преподавателем русского языка и литературы Зинаида Павловна Белова в бытность мою суворовцем была совсем ещё молодой, но уже тогда могла, если надо, построить взвод, если надо, добиться дисциплины и порядка, потому я был очень рад, когда привёз сына уже не в Калининское, а Тверское суворовское военное училище и узнал, что Зинаида Павловна по-прежнему преподавала там. То же самое могу сказать и о своей преподавательнице математики Галине Петровне Чернышовой.

Ну а что касается нас, суворовцев, то ведь и мы были не ангелами. До сих пор вспоминается один досадный, даже, можно сказать, постыдный случай на уроке немецкого языка.

Кто придумал «подшутить» над преподавательницей, потом и сами суворовцы вспомнить не могли.

Иностранный язык в училище изучали гораздо более глубоко и серьёзно, чем в обычных школах. Семь уроков в неделю! Каждый день один урок, а в один из дней даже два урока. Вот и получалось семь академических часов.

Из этих семи академических часов два или три часа выделялись на военный перевод. Уроки по военному переводу вёл подполковник Шахнович, автор толстенного учебника, по которому занимались не только суворовцы, но и курсанты всех военных училищ.

А вот обычные уроки вела молодая женщина, высокоподготовленная, в меру строгая, но в то же время чуткая и внимательная. Одна беда. Была она некрасива – лицо вытянутое, даже чем-то напоминающее лошадиное. Ну и называли её, иной раз между собой суворовцы, особенно нахватавшие двоек по немецкому языку, genosse Pferd, то есть товарищ лошадь.

Почему товарищ лошадь?

Дело в том, что существовали строгие правила начала занятий. Когда учитель входил в класс, заместитель командира взвода командовал:

– Встать! Смирно!

И докладывал:

– Товарищ преподаватель, четвёртый взвод четвёртой роты к проведению урока готов. Отсутствуют…

Ну и называл своё воинское звание – суворовец, вице-сержант или старший вице-сержант. В некоторых ротах докладывали преподавателям суворовцы, дежурные по классу.

Учитель говорил:

– Здравствуйте, товарищи суворовцы!

– Здравия желаем, товарищ преподаватель! – стройным хором отвечал взвод.

На уроках немецкого всё это произносилось по-немецки. Всё, в том числе и доклад, произносилось именно на иностранном языке.

В один из дней вскоре после осенних каникул учительница немецкого языка вошла в класс, выслушала доклад дежурного и поздоровалась, как всегда:

– Guten tag, genosse Suworow-Schule!

Так именовались суворовцы на немецком языке. Ну а само суворовское военное училище – Suworow-Militärschule.

И вот учительница произнесла приветствие, на которое должен был последовать ответ:

– Gutentag, genosse Lerelin!

Так отвечали всегда, так отвечали с самых первых уроков немецкого языка. Отвечали привычно, отвечали стройно.

И вдруг… На этот раз учительница услышала в ответ:

– Gutentag, genosse Pferd!

То есть добрый день, товарищ лошадь.

Минуту длилось замешательство. И вдруг учительница разрыдалась и бросилась прочь из класса.

Её проводила мёртвая тишина. Никто не хохотнул, никто не отпустил шуточек. Все так и стояли по команде: «Aufstehen! Stillgestanden!», то есть «Встать! Смирно!», которую подал дежурный перед докладом.

Никаких реплик, никаких обсуждений происшедшего. Урок был сорван.

Пришлось немало постараться, чтобы загладить вину, хотя, конечно, обида была нанесена несмываемая.

А уж как только нас не стыдили командиры! И самое главное острие упрёков касалось того, что мы оскорбили женщину! Женщину, добросовестно работавшую, учившую нас и неплохо учившую. Это особенно возмутило и командира роты подполковника Семенкова, и офицера-воспитателя майора Соколова. Фронтовики, прошедшие горнила войны, имевшие боевые награды, они едва сдерживали гнев и, как мне кажется, просто не понимали нас. В училище закладывалось то, что необходимо каждому мужчине, – ведь недаром говорят, что культура мужчины определяется во многом его отношением к женщине.

В армии всегда отношение к женщине более трепетно, нежели на гражданке. Видимо, потому, что основная масса офицеров – это выпускники военных училищ, а в военных училищах мужские коллективы. Это у студентов, привыкших ещё в школе учиться вместе с девчонками и прошедших институты в обществе женском, притупляются чувства уважения – причём бывает, что в том повинны и сами представительницы прекрасного пола, – а тем более чувства трепетного восхищения, которые обостряются у тех юношей, которые лишены общения с девушками и видят их на протяжении долгих курсантских лет лишь в увольнениях и в каникулярных отпусках.

Для того чтобы понять и самого Куприна, и его произведения, не ошибиться в оценке того, что он хотел сказать в том или ином рассказе, в той или иной повести, в своих коротких, но ёмких романах, необходимо познакомиться с тем, в какой обстановке он рос и в каких условиях воспитывался. Детство имеет колоссальное значение для каждого человека. Я не случайно привел в начале книги цитату из воспоминаний Ивана Сергеевича Соколова-Микитова о том, какое важное влияние имеет «слово, которое мы слышим от наших матерей», как воздействует на сознание родной край, в котором вырос будущий защитник родины.

Александр Иванович Куприн очень ярко и пронзительно показал таковые чувства, подарив их своим героям – кадету Буланину и юнкеру Александрову.

Первое, что ощущали кадеты, оказываясь в положении оторванности от мира, в положении запертых в ограниченном пространстве, было тоской по дому, тоской по матери, материнским ласкам, нежностям. И первое чувство – любовь к матери, из которого произрастала любовь к Родине. Эти чувства воспитывали и укрепляли воспитатели, хотя, конечно, в период существования военных гимназий и преподавательский состав и состав воспитателей оставлял желать лучшего.

Будущих офицеров должны воспитывать офицеры. Не случайно при создании суворовских военных училищ в 1943 году были установлены высокие должностные категории для офицерского состава.

Начальник училища – генерал-майор, заместители – начальник политотдела, начальник учебного отдела – полковники, командиры рот – подполковники, а командиры взводов – они именовались офицерами-воспитателями – майоры. Для сравнения. В войсках генерал-майор – это командир дивизии, в которой свыше десяти тысяч человек, в то время как в суворовских училищах первых наборов – несколько сотен. Подполковник в войсках – командир батальона, а майор – начальник штаба батальона.

В военных гимназиях того времени, когда Куприн начинал свою учёбу, воспитательной работой и дисциплиной занимались мало, ограничивая эти занятия наказаниями, зачастую суровыми. С воспитанниками занимались люди, пороху не нюхавшие, процветали порядки, которые ныне имеют определённое название – дедовщина.

Куприн подробно описал в Кадетах такие вот порядки.

«…собственный мир торжествовал над формалистикой педагогического совета, и какой-нибудь Грузов с его устрашающим давлением на малышей, сам того не зная, становился поперёк всей стройной воспитательной системы.

Каждый второклассник имел над собственностью каждого малыша огромные права».

Словом, как было в войсках времён перестройки и развала, когда служба продолжалась два года.

Это вот «торжество» заключалось в следующем:

«Если новичок не хотел добровольно отдавать гостинцы, старичок безнаказанно вырывал их у него из рук или выворачивал наизнанку карманы его панталон. Большинства вещей новичка, по своеобразному нравственному кодексу гимназии, старичок не смел касаться, но коллекционные марки, перышки и пуговицы, как предметы отчасти спортивного характера, могли быть отбираемы наравне с гостинцами. На казенную пищу также нельзя было насильственно покушаться: она служила только предметом мены или уплаты долга».

То есть какой-то определённый «кодекс» существовал, старшие старались не перегибать палку, поскольку более широкие притеснения уже не могли быть незамеченными и стоило ждать суровой реакции командования.

Куприн рассказал:

«Вообще сильному у слабого отнять можно было очень многое – почти всё, но зато весь возраст зорко и ревниво следил за каждой “пропажей”. Воровство было единственным преступлением, которое доводилось до сведения начальства (не говоря уже о самосуде, производимом над виновными), и, к чести гимназии, надо сказать, что воров в ней совершенно не было. Если же кто и грешил нечаянно, то потом уже закаивался на всю жизнь».

То есть так называемый самосуд был неизбежен. Делали тёмную, били воришек уже не полушутя, не так, когда от всякого рода маслянок, было не столько больно, сколько обидно. Мы ещё коснёмся этого порока, когда обратимся к тому, что писал Александр Иванович Куприн о воровстве в войсках… А пока запомним, какова реакция на это в коллективе, причём не только в кадетском или юнкерском, но и солдатском.

По-иному всё устроено в суворовских училищах – подобного мракобесия, во всяком случае, в Калининском СВУ, я не встречал. Возьмём, к примеру, гостинцы, которые Грузов велел Буланину приносить из дому, когда будут отпускать в город. И тот принёс, но ребята успели разобрать и съесть всё до появления Грузова. В результате Грузов снова избил новичка за то, что не оставил ему.

Во время учёбы в Калининском СВУ я часто бывал в увольнении. В Калинине (ныне Тверь) в ту пору жила моя мама с новой семьей – с отцом моим они были в разводе.

Когда заканчивалось моё увольнение в город, меня нагружали мамиными пирожками, плюшками, крендельками – мама готовила очень вкусно.

Я приходил в училище, докладывал о прибытии дежурному по училищу, затем спешил в роту, чтобы доложить дежурному офицеру-воспитателю, поскольку именно время доклада в роте считалось возвращением из увольнения. По пути открывал дверь спального помещения своего взвода и бросал на ближайшую кровать пакет. Гостинцы тут же разбирали. И никто по пути не нападал, не отбирал их, хотя путь от комнаты, где в то время находился дежурный по училищу, до расположения моей роты проходил через роту старшекурсников.

Отец часто присылал посылки ещё в суворовское. Яблоки, груши, что-то ещё, что могло дойти по почте.

За посылками нас отпускали в город, на почту. Конечно, в первый год учёбы ходили с опаской. Старшие, как говорили, могли отнять. Но я не помню ни одного случая, чтобы отняли у кого-то посылку. Ну а во взводе тоже установился особенный порядок.

Обычно посылки мы получали уже после самоподготовки или, в крайнем случае, отпускали за ними с её последнего часа. Приносили в класс в личное время и тут же всё делили поровну между суворовцами. Хозяину дозволялось взять себе побольше, хотя для чего? Ведь никто бы не стал есть что-то в одиночку, никого не угощая. Присланным делились с товарищами все без исключения. Делились с удовольствием – таков был настрой, таковы традиции. Никакие старшие, никакие силачи-грузовы ничего не отнимали и себе не забирали. Присылали посылки практически всем, ну разве что не получали гостинцы те, кто поступил в училище из детдома или воспитывался без родителей, ну, то есть у кого не было родственников, способных что-то прислать. Но никто и не интересовался, кому присылают, кому нет – единая суворовская семья!

Как-то осенью, когда я уже учился в Московском ВОКУ на втором курсе (мы, суворовцы, поступали вплоть до 1966 года, сразу на второй курс высших общевойсковых командных училищ), приехал навестить отец. Дело было в субботу вечером. Рота ушла в кино, а я отправился в комнату посетителей. Ну и потом принёс в класс большущий пакет фруктов.

В суворовском мы обычно раскладывали гостинцы по столам, всем поровну. Но здесь я сел на своё место, взял, что хотелось, а всё остальное высыпал на преподавательский стол, чтобы взяли все, кто хочет.

И вот в коридоре послышался шум – рота вернулась из клуба. Зашёл в класс первым Петя Никулин и с удивлением уставился на фрукты.

– Это что? Откуда?

– Отец привёз, – равнодушно ответил я.

– Так ты чего разложил? Спрячь в свой шкаф, а то сейчас налетят и расхватают.

– Для того и положил…

– А мне можно взять?

– Конечно, бери, только помни, что здесь на всех…

Впрочем, гостинцы – лишь одна сторона этой жизни… Есть и много другого, что хотелось бы сравнить с купринским кадетством.