Филострато. Охота Дианы
Александр Триандафилиди
Филострато – заглавие сей книги; а потому оно такое, что это превосходно соответствует содержанию. Филострато называют человека, побежденного и сраженного любовью; как можно видеть, что стало с Троилом, побежденным любовью, пылко любящим Крисеиду даже после ее ухода.
Пролог
Филострато приветствует обожаемую свою Филомену
Не раз уже, блистательная донна, так случалось, что я, кто почти с детских лет по сей день усердно служит Амору, находясь при его дворе в кругу учтивых господ и любезных дам, посещавших двор наравне со мной, слышал, как обсуждался такой вопрос: юноша страстно любит даму и не обретает иного счастья, кроме как ненадолго увидеть ее или вступить с ней в беседу, или же предаться грезам о ней наедине с собой. Какая из трех услад высшая? И не было там, чтобы в защиту той либо другой ревностно не высказывались бы хитроумные доводы. И потому как любовь моя была более пылкой, нежели счастливой, казалось мне очевидным превосходство третьей услады; и я, как вспоминаю, склонялся к ложному мнению, когда, присоединившись к спорящим, поддерживал и отстаивал то утверждение, что наивысшая радость в сладких помыслах о возлюбленной, а не в двух других случаях; убежденный в том, среди прочих представленных мной доказательств, я утверждал, что немалая часть блаженства влюбленных состоит как раз в том, чтобы воображать любимую такой, какой желаешь, соответственно, благосклонной и отзывчивой, но только на время своей грезы, чего обычно не происходит при разговоре либо при встрече с ней. О, неразумное утверждение, о, нелепый предрассудок, необоснованное суждение, как далеко это от истины! На горьком опыте я, несчастный, сам убедился в этом. О, сладостная надежда изнуренного ума, единственное утешение пронзенного сердца; мне не стыдно сообщить вам, с какой силой в мой помраченный ум вошла та истина, против которой я по ошибке ребячества поднимал оружие. И кому бы еще я мог это поведать, перед кем еще я облегчил бы постигшее меня наказание – не знаю, по вине Любви или же Фортуны – не будь вас?
В этой истине я убедился, донна совершенной красоты, после того, как вы, уехав в самое благоприятное время года из восхитительного города Неаполя и направившись в Саннио, внезапно скрыли от взоров моих, более всего желавших лицезреть ваш ангельский лик, то, что я должен был узнать в вашем присутствии и чего не узнал в противном случае, ибо тем самым был лишен возможности сего познания; и это паче всякой меры так опечалило мою душу, что стал я отчетливо понимать, какова была радость, прежде недостаточно ценимая мною, которую доставлял мне ваш грациозный и прекрасный облик. Но поскольку эта истина кажется достаточно ясной, не желаю умалчивать и не в тягость мне поведать о том, что произошло со мной после вашего отъезда, когда я осознал свою ошибку.
Посему скажу, – если будет угодно Богу явлением вашего прекрасного лика вернуть моим глазам утраченный покой, – что вскоре после того, как мне стало известно об отъезде вашем, направился я в то место, куда ни одна благая причина вас увидеть не приводила меня раньше; и они, проводившие усладительный свет вашей любви в мой разум, сверх всякой уверенности, которую могут внушать мои слова, много раз и столь обильно омывали горькими слезами лицо мое и переполняли страждущую грудь, что не только дивно то, как такое количество влаги может изливаться из них, но еще и то, что не только у вас, кого считаю сколь куртуазной, столь и милосердной, мои слезы вызвали бы жалость, но и у врага моего, будь даже у него железная грудь. И это происходило со мной не только всякий раз, как воспоминания о том, что лишен я вашего приятного общества, заставляли их печалиться, но и от того, что им представало к вящему уязвлению моему. Увы, сколько раз, испытывая меньшие страдания, они сами по себе отвращались от созерцания храмов, галерей, площадей и других мест, где прежде с нетерпением и тревогой стремились вас увидеть, и порой им это удавалось; и сколько раз, сокрушаясь, они вынуждали сердце повторять про себя этот стих Иеремии: «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова…»[22]. Не скажу, что всё их огорчает в равной степени, но утверждаю: только одно могло бы несколько облегчить горе моих глаз – когда они обозрят ту страну, те горы, ту часть небес, среди которых и под которыми, я убежден, вы находитесь[23]. Каждому ветерку, любому нежному дуновению оттуда я подставляю лицо, словно бы оно и вас овевало. И вместе с тем это облегчение длится не слишком долго; и как порой над предметом, чем-либо помазанным, мы видим мерцающее свечение, так и над угнетенным сердцем моим разливается нега, которая мгновенно пропадает от одной мысли, что видеть мне вас не дано, а желание мое от этого чрезмерно распаляется.
Что скажу о вздохах, которые в прошлом отрадная любовь и сладостная надежда пылко извлекали из моей груди? В самом деле, нечего о них поведать, кроме того, что, множась и усиливаясь от величайшей тоски моей, теперь они по тысяче раз в час насильственно исторгаются из уст моих. И слова мои подобным же образом, что в прошлом от неведомо какой потаенной радости, навеянной вашим ясным обликом, преображались в любовные песни и полные страстного огня суждения, теперь только взывают к вашему изящному имени и любви к милосердию либо к смерти, концу этих мучений, к тому же в отчаянных сетованиях, которые могли бы смутить каждого, кто находится поблизости.
Так и живу я от вас далече и тем лучше понимаю, каковы были счастье, благо и услада, дарованные вашими очами, и как мало я ценил это прежде. И как только слезы и вздохи предоставляют мне достаточно времени, я рассуждаю о вашем достоинстве, размышляю о вашем изяществе, благородных обыкновениях, женской гордости и облике краше всякого прочего, созерцая их очами разума во всей полноте; и хотя я не говорю, что мой ум не испытывает удовольствия от подобных рассуждений и размышлений, всё же к этой усладе примешивается лихорадочная страсть, которая распаляет во мне все иные желания жаждой видеть вас в такой мере, что я едва ими управляю внутри себя несмотря на подобающее благочестие и разумное суждение о том месте, где вы пребываете; но, связанный стремлением больше заботиться о вашей чести, нежели о своем преуспевании, я их обуздываю и, поскольку иные пути навстречу к вам для меня закрыты по сказанной причине, возвращаюсь к своим безудержным слезам. Как же, увы, жестока и враждебна к моим удовольствиям Фортуна, вечно строгая наставница и исправительница моих ошибок! Теперь-то я, несчастный, знаю, теперь я чувствую, теперь как нельзя яснее представляю себе, насколько больше благости, насколько больше наслаждения и насколько больше нежности обреталось мною в подлинном сиянии очей ваших, обращенных к моим, нежели сейчас в обманчивой лести моих мыслей. Так и выходит, о ясный светоч моего ума, что Фортуна, лишив меня вашего возлюбленного лика, рассеяла туман заблуждения, окружавший меня прежде. Но, право, не было надобности в столь горьком снадобье для излечения от невежества, ибо и более мягкое наказание вернуло бы меня на путь истины. В нынешних же обстоятельствах все силы, какие есть у моего разума, не властны сопротивляться воле Фортуны. Как бы там ни было, благодаря вашему отъезду, я пришел к тому, о чем сказал выше в этом своем послании, и через свою глубочайшую муку убедился в правильности того, что прежде отрицал на диспуте. Но теперь я должен подойти к той цели, ради которой пишу всё это, и говорю, что, видя себя в столь плачевном состоянии из-за вашего случившегося отъезда, я положил перво-наперво удержать тоску мою в опечаленном сердце, дабы она не могла в будущем, будь по случайности обнаружена, возыметь куда большее действие. Она, насильственно удерживаемая, очень близко подвела меня к смерти от отчаяния, которой я непременно обрадовался бы, если бы та пришла. Но после, не знаю уж, благодаря какой тайной надежде когда-нибудь вновь увидеть вас, прежнее счастье предстало моим очам, породив не только должный страх пред смертью, но и жажду долго жить, хотя и несчастной следует признать такую жизнь, когда не вижу вас. И понимая совершенно ясно, что если, как предполагал, я удержу боль в своей груди, то невозможно, чтобы, изобилуя и превосходя все возможные границы, она однажды не сломила бы силы моей защиты, и без того уже иссякающие, так что смерть непременно воспоследовала бы, и я бы вас не увидел более, я затем воспользовался более здравым соображением; передумав, я решил выплеснуть ее из своей томящейся груди в некоем благочестивом плаче для того, чтобы жить, еще увидеть вас и, живя, дольше оставаться вашим. Тогда начал я с тщательностью перебирать в уме различные древние истории, чтобы найти такую, которая могла бы служить мне могучим щитом от моей тайной любовной боли. Ничего более подходящего для этой цели я не нашел, чем пример доблестного Троила, сына Приама, досточтимого царя троянского, юноши, жизнь которого из-за любви и разлуки с любимой женщиной была тяжкой, если только доверять старинным сказаниям, после того, как страстно любимую им Крисеиду выдали ее отцу Калхасу; моя жизнь после вашего отъезда стала похожей. Посему и от него самого, и от того, что с ним произошло, получил я в превосходном виде тему для своего сочинения, где поведал в изящных стихах на моем флорентийском наречии в достаточно пристойном стиле его горести так же, как и свои; и когда я пел их, раз за разом находил в них пользу согласно моему изначальному замыслу. Правда, еще до того, как речь пойдет о его горчайших слезах, сходным стилем будет описана та часть его жизни, что была счастливой; она представлена мной не из желания заставить кого-нибудь поверить, будто бы я могу похвалиться подобным счастьем, – Фортуна никогда не была ко мне столь милостивой, и я, принуждая себя надеяться, не могу, однако, поверить никоим образом, что сие случится когда-то, – нет, я писал это затем, чтобы понаблюдать со стороны за чужим счастьем, гораздо лучше понимая при том, какой силы и какого рода несчастие ждет его впереди. И всё же его счастье до такой степени соответствует моим обстоятельствам, что я почерпал из ваших очей не меньше удовольствия, чем Троил, получив от Крисеиды плод любовного увлечения милостью Фортуны.
Итак, достопочтенная госпожа, эти мои стихи в виде маленькой книжицы послужат вечным свидетельством тем, кто в будущем их прочтет, как вашего достоинства, которое стороннему взгляду покажется большей частью приукрашенным, так и моей печали; и, собрав их, я подумал, что будет нехорошо, если они попадут прежде в чужие руки, а не к вам, единственной и подлинной вдохновительнице их. Посему, хотя это и слишком ничтожный дар, преподносимый такой благородной даме, как вы, всё же самоуверенность дарителя столь велика и сильна своей искренностью, что я осмелился послать их вам, зная, что не по моим заслугам будут приняты стихи, а по вашей благосклонности и куртуазности. Если случится, что вы это прочтете, сколько раз найдете Троила плачущим и страждущим из-за ухода Крисеиды, столько же раз будете иметь возможность ясно понять и распознать мой собственный голос, слезы мои, вздохи и страдания; и сколько восхвалений красоты и благородных обыкновений другой дамы, сиречь описанной Крисеиды, встретите здесь, всё сказанное сможете отнести и на свой счет. Что же касается всего прочего, оно, как я уже говорил, относится не ко мне, а к истории благородного влюбленного юноши, представленной вам. И если вы столь проницательны, какой я вас считаю, вы сможете понять, каковы мои желания, где им предел и чего они больше всего взыскуют, и заслуживают ли некоторой жалости.
Пока не знаю, окажутся ли стихи мои столь действенными, чтобы затронуть целомудренный ум ваш состраданием, когда их прочтете, но прошу Амора даровать им таковую силу. И если сие свершится, со всем возможным смирением прошу я вас позаботиться о своем возвращении, чтобы жизнь моя, висящая ныне на тончайшей нитке и с трудом удерживаемая надеждой, быть может, при виде вас стала бы радостной, возвратившись к прежней самоуверенности; и если это не может случиться так скоро, как я бы того хотел, то, по крайней мере, слабым вздохом или жалобной мольбою к Амору за меня сделайте так, чтобы он дал некоторое умиротворение моим печалям и унял тревоги моей жизни. Моя долгая речь сама по себе просит завершения и, давая его ей, молю я того, кто отдал в ваши руки жизнь и смерть мою, чтобы он в вашем сердце возжег тот пыл, что послужит единственным средством моего благополучия.
Часть первая
Здесь начинается первая часть книги, называемой «Филострато», о любовных невзгодах Троила, в которой рассказывается, как он влюбился в Крисеиду, о томных вздохах и слезах о ней, изливаемых им перед тем, как его тайная любовь открылась; и прежде всего прочего воззвание автора.
1Иные к Зевсу, властелину неба,В зачине добрых дел возносят клик,Иные просят доблести у Феба,А я сестер парнасских звать привык,Когда мне в том случается потреба;Но властный бог Любви в единый мигПеременил мои обыкновенья:Влюбленный, даме шлю я восхваленья.2Мадонна, вы красой своей всегдаСияете мне в сумраке вселенной,Как вышняя Полярная звезда,Меня ведете к гавани блаженной,И через вас беда мне не беда,Я вами утешаюсь неизменно;Вы для меня и Зевс, и Аполлон,И также муза, так я убежден.3Но разлученный со своей богиней, —Разлука эта смерти тяжелей, —Я о Троиле повествую ныне,Который Крисеидою своейПокинут был и маялся в кручине,А прежде та к нему была добрей,Как будете ко мне, я верить смею,Коль эту повесть завершить сумею.4Итак, мадонна, призываю вас,Кому всегда я верен и покорен,О нежный светоч ваших дивных глаз,В которых моего блаженства корень;Надежда, луч которой не погасВ любви моей, чей жар так благотворен,Направьте ум и длань мою, прошу,В той повести, что я для вас пишу.5В груди моей, где мрак тоски кромешный,Ваш лик оставил крепкую печать,Направьте ж так мой голос безутешный,Чтоб мне свои страданья передатьЧрез боль чужую, пусть же гнет сердечныйВнимающих заставит сострадать.Вам честь, мне труд, когда мои реченьяЧьего-либо достойны восхваленья.6Влюбленные, прошу вас в свой чередВнимать стихам, где место токам слезным,И коль вам милосердья дух войдетВ сердца, склонитесь пред Амором грозным,Молитесь за того, кто днесь живетСродни Троилу в бедствии несносном,Далек от величайшего из благ,Что чтимо так у смертных бедолаг.Как и почему бежал Калхас из Трои.
7Цари ахейцев Трою окружилиМогучей ратью, каждый воин тамЯвлял себя и в доблести, и в силе,Горя отвагой; и росли по днямДружины, что ко граду подступили,Намеревались мстить они врагамЗа выходку Париса дерзновенну,Ведь тот украл царицу их, Елену.8Тогда Калхас, чье знанье велико,Который Феба тайные воленьяМог понимать и постигал легкоГрядущее способностью прозренья,Прозревши греков доблесть глубоко,Как и сограждан долгое терпенье,Смекнул, что после длительной войныТрояне гибели обречены.9Себе провидец чаял оберегаИ тайно порешил покинуть град.Он час и место выбрал для побега,Направившись туда, где супостат.Его встречали радостно средь брега,Всяк перебежчику такому рад,Ждал от него советов мудрых, дельныхВ случайностях, в опасностях смертельных.Как Крисеида пришла извиняться перед Гектором за поступок своего отца.
10По городу пронесся шум и крик,Едва об этом сведали трояне;Почто в бега ударился старик,По-разному судили горожане,Но все недобро; ропот тут возник,Изменник-де теперь во вражьем стане,И в Трое многие сошлись на том:Пойти предать огню Калхасов дом.11В такой невзгоде дочь сего провидцаОдна в дому оставлена былаБез вести об отце; а та вдовицаКрасой сугубо ангельской цвела,Как из людей никто на свете, мнится;Звалася Крисеидой и слылаПригожей, честной, мудрой, кроткой нравом,Под стать троянским женам величавым.12Как только шум услышала онаИз-за отцова бегства, вся в тревоге,В отчаянье и в ужасе, бледна,Помчалась прямо в царские чертоги,Слезами всех разжалобив сполна,Там Гектору она упала в ноги,Вину отца ей отпустить прося,О милости моленье вознося.13Тот милосерд, однако грозен с виду;Увидев плачущую красоту,Стал утешать воитель КрисеидуИ молвил, проявляя доброту:«Хоть и нанес нам твой отец обиду,Бежав к врагам, забудь про маяту,Ты не тревожься, пребывай в покоеИ сколько хочешь оставайся в Трое.14Ты чести удостоишься от насИ милости такой, как подобает,Как если бы и не бежал Калхас;Пусть по заслугам Зевс его карает».Она благодарит его тотчас,Еще раз хочет – Гектор возбраняет.Поднявшись, возвратилась в свой чертог,Найдя успокоенье от тревог.15Жила в том доме скромно и счастливоПокуда в Трое быть ей довелось.В привычках, в жизни благостной на диво,Ей хорошо с соседями жилось,К тому же, честной и благочестивой,Заботиться о детях не пришлось —Их не было; людьми была любима,Кто знал ее, и повсеместно чтима.Принося жертвы в храме Паллады, Троил насмехается над влюбленными и в тот же миг влюбляется сам.
16Война утихла между тем едва ль,И греками теснимые троянеВ свой город отступили, как ни жаль,А те в бою отважней были, рьяней;И коль не лжет истории скрижаль,Чрез рвы перебирались ахеяне,Грабеж чинили, лютый произвол,Ни замков не щадя, ни мирных сел.17Хоть стиснула троян в тисках осадыВрагов немилосердная орда,Свершались в граде должные обрядыТоржественно и пышно, как всегда,Но почитали алтари ПалладыПремного больше, как пришла беда,Чем остальных богов, и сей богинеУсердно приносили жертвы ныне.18И было так, что благостной порой,Когда вокруг всё полнится цветеньем,И каждый зверь любовною игройНатешиться стремится с упоеньем,Старейшины Палладиум святойПришли почтить смиренным подношеньем;На этот праздник, столь желанный, в храмСтеклось немало рыцарей и дам.19И там же Крисеида молодаяБыла в наряде траурном своем,Всех прочих дам красою побеждая,Как роза, что затмит весенним днемФиалку, дивной прелестью сияя,Она на этом празднике святомСтояла в храме возле врат смиренно,Изящна, величава, несравненна.20Троил бродил, слонялся тут и там,Как то у праздных юношей обычно,С товарищами озирал он храм,Туда, сюда поглядывал привычно,Похваливая тех иль этих дам,Иных бранил, но так, чтобы прилично,Кто менее понравился ему,Был рад свободе, судя по всему.21Пока блуждал, увидел он кого-то,Кто пристально за девушкой следилИ воздыхал, томим своей заботой.Смеясь, сказал товарищам Троил:«Несчастный, видно, угодил в тенетаИ сам себя ярмом отяготил,Отдавшись добровольно даме в руки;Увидите, что тщетны будут муки.22Зачем нам женщинам дарить любовь?Как листья на ветру, так сто раз на деньМеняются сердца их вновь и вновь,А наш кошмар им вовсе не досаден,Не знают, как кипит влюбленных кровь,Что в них огонь жесток и беспощаден.О, счастлив тот, кто воздержаться смог,Себя от власти чар их уберег!23Имел я глупость испытать доселе,Насколько этот пламень лют и зол,И коль скажу, что я в нем ни веселий,Ни вежества в то время не нашел,Солгу, конечно; но на самом делеЯ радость лишь ничтожную обрелВ сравненье с пыткой и тоской страдальной,Что получил от той любви печальной.24Я спасся и того благодарю,Кто больше, чем я сам к себе, участьяЯвил ко мне – о Зевсе говорю,В нем благо всё, и он вернул мне счастье.На пользу мне, что я на тех смотрю,Кто страждет от любви как от ненастья,Они в ловушке по своей вине;Разинями назвать их впору мне».25О слепота, мрачащая наш разум!Как часто замыслам людским вразрезИдет всё то, что приключится разом!В Троиле дух злословия воскрес,Трунил он над любовью, но тем часомВсё на него же волею небесОбрушилось, поскольку в эту поруВ тот храм пробраться довелось Амору.26Итак, то над одним, то над другимТроил смеялся с едкими речами,И зачастую спутникам своимОн толковал о той иль этой даме,Но взгляд его, что был в толпу стремим,Заметил Крисеиду в этом храме:Вся в черном, лишь покров белел, как снег,Она одна стояла среди всех.27Была она и рослою, и статной,Притом весьма отменно сложена,В ней красота сияла благодатнойНебесной силой; вся она полнаДостоинства и грации приятной,Где сила женских чар воплощена;Рукой покров держала пред собою,Дабы не быть ей стиснутой толпою.28Жест оценил Троил, смотрел, как таС чуть видимым ему негодованьемПеняла словно: «Что за теснота!»Он дальше наслаждался созерцаньем,Считая, что такая красотаХвалы достойна высшей; со вниманьемОн вглядывался зорко, напрямикВ лучисты очи и в небесный лик.29И где же мудрость вся его былая,Когда он незадолго до тогоКорил влюбленных, не предполагая,Что в тех очах Амора торжество?Припомнилась ему обида злая,Что он нанес служителям его,Но стрелы ощутил лишь в то мгновенье,Когда уж не было от них спасенья.30Под белым покрывалом взор егоЧерты лица улавливать старался,Не замечая больше ничего;Так издали он ею любовалсяНа протяженье праздника всегоИ сам себе б, наверно, не признался,Что пламя страсти разгоралось в нем;С товарищами вышел он потом.31Беспечным и свободным в эти двериВходил Троил, но вышел не таким:Влюбился вопреки недавней вере,И пламень был им тщательно таим,Чтоб не узнал никто ни в коей мереИз тех, кого обидел он пред сим,И не корил тем самым же упреком,Коль выдаст сам себя он ненароком.Троил, покоренный Крисеидой, в размышлениях с самим собой решает следовать своей новой любви и быть благодарным влюбленным.
32Из храма вышла и Калхаса дочь,Царевич же с товарищами всемиВернулся во дворец, где в эту ночьВ пирах веселых проводил он время;Смеяться над любовью был не прочь,Чтоб спрятать лучше собственное бремя,И с напускной беспечностью друзьямОн говорил, что волен, дескать, сам.33Как все ушли и он один остался,Побрел в покои, сел там на скамьюИ, тяжело вздыхая, замечтался,Припомнив то, как словно был в раю,Когда красою дамы услаждался,Он вспоминал прелестницу свою,Не упустив детали ни единой,И каждую почтил хвалою длинной.34Хвалил ее походку он и стать,Повадки, благородство в каждом жестеИ думал, что любовью к ней пылатьОн удостоился великой честиИ что ответную завоеватьТрудом лишь сможет с долгим тщаньем вместе,Тогда его полюбят иль хотя бНе будет он отвергнут, верный раб.35Воображал, что вздохи и терзаньеИз-за такой красавицы едва льСпособны в людях вызвать порицанье,Напротив, им Троила станет жаль,Узнай они, какое в нем желаньеИ какова любовная печаль.Так рассуждал юнец неискушенный,Предвидя плохо жребий предрешенный.36И пожелав добиться своего,Он действовать задумал осторожно,Скрывать тот пыл, которым ум егоТем временем терзался безнадёжно,Не посвящать в ту тайну никого,От всех таиться, сколько то возможно,Ведь если о любви узнают вдруг,Не будет радости, но больше мук.37Так положив, стал размышлять влюбленный,Как лучше ей открыться, как суметьПривлечь вниманье несравненной донны;И между тем попробовал запетьВ надежде, что веселою канцонойЛюбовь пробудит в Крисеиде впредь,Ведь ни одной он так не увлекался,Как той, которой утром восхищался.38С благоговеньем речи обратилК Амору он: «Душа моя отнынеТвоя, мой господин, ты посвятилМеня служенью даме – нет, богине,И мне приятен сей душевный пыл,Ведь нет прекрасней дамы, господине,Под белым платом в трауре своем,Чем та, кого я видел этим днем.39В ее очах, Амор, твоя обитель,Достойней ты бы места не избрал,И коль тебе угоден твой служитель,Молю, чтоб исцеленье даровалДуше, простертой пред тобой, властитель,В которую вонзил ты столько жалКаленых стрел, направленных тобоюИз лика, что сияет красотою».Как Троил был одолен любовью паче чаяния и какой стала его жизнь.
40Не посчитавшись с кровию царей,Ни с благородством, ни с телесной силой,Ни с мудростью, в расцвете жизни днейСтоль возвышавшей славного Троила,Любови пламя вспыхнуло сильней,Как дерево сухое, охватилоЕго всего, познавшего любовь,Хоть юноше то чувство было вновь.41День изо дня он обретал повсюдуУсладу в думах, что, как трут, поджечьМогли бы сердце, гордое покуда;Из тех очей прекрасных мнил извлечьБлагую влагу, пламени остуду,И хитростью искал он с нею встреч,И если мельком видеть удавалось,То пламя в сердце паче разгоралось.42Гулял везде, болтал и то и се,И восседал один или со свитой,И пил и ел, но дни и ночи все,Где б он ни находился, в грезе скрытойО Крисеиде думал, о красе,Воображал глаза ее, ланитыИ мнил: ей Поликсена не чета,Елене лишь подобна красота.43Ни часу между тем не проходило,Чтоб не твердил по сотне раз себе:«О светочей губительная сила,О Крисеида, видно, бог тебеДал доблесть, чтоб меня она пленила,Так милостива будь к моей судьбе;Никто иной не возвратит мне счастья,Лишь ты одна, которой принял власть я!»44В нем не было ни мысли о войне,Что длилась в это время, ни о здравье;В его груди, томящейся в огне,Слова звучали, доблесть дамы славяИ красоту; тем занятый вполне,О ране только думал он, растравеСвоей крови; и посвящал свой умЗаботе и усладе – этим двум.45Жестокость браней, тягость положеньяИ Гектора, и братьев остальныхПочти не вызывали в нем смущенья,От грез не отвлекали потайных;Но в самые опасные сраженьяВступал он и пред взорами других,И греков, и троян, прослыл героем,И ужасались, и пленялись коим.46Не ненависть его стремила в бой,Не цель спасенья отческой державы,Великой Трои, кою ворог злойОсадой стиснул, – только жажда славы,Чтоб видели, каков он был герой;Ради любви (вы мне поверьте, право)Свирепым, сильным он прослыл в войсках,Во всех врагов, как смерть, вселяя страх.Троил пылает пуще прежнего; первое сомнение, не любит ли Крисеида другого, вовлекает его разум в любовные скорби.