Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях

Наум Ним: Консенсус – это когда ты должен согласиться со мной, иначе я тебя уничтожу

Наум Ним – один из последних политзаключенных в бывшем СССР. Он был осужден по статье 190–1 закрытым судом в Ростове-на-Дону уже при Горбачеве. Крутой поворот судьбы дал ему материал потрясающей силы. Он – автор повестей «Звезда светлая и утренняя» (журнал «Континент», №№ 65–66) и «До петушиного крика» («Знамя», № 10, 1992 г.).

Вообще-то повести эти не о лагере. Лагерь – всего лишь фон – пространство, где ощущение невозможности человеческой жизни уплотняется до осязаемости.

– И там действительно нет никакой возможности жить? Там на самом деле все так же смертоносно, как для ваших героев?

– Именно это я и пытался выяснить. Скажем так: я сплел своими текстами весьма неблагоприятную для человеческой жизни атмосферу, по моим представлениям вполне изоморфную атмосфере нашего реального дыхания, и решился поместить туда своих героев, чем, разумеется, перед ними очень и очень виноват. Ну а потом, одарив их только своим авторским сочувствием, понадеялся, что они как-нибудь сумеют и выжить. И сохраниться.

– Ну а в реальности – не литературной, а настоящей, лагерной – все так же плохо?

– В реальности – и в настоящей, и в лагерной – все еще хуже. Там уже нельзя уклониться от собственного, своего участия в проявлениях такого вот разрушительного устройства мира. Не удается заслониться тем, например, что не будешь про это писать, или – читать, или – просто знать.

– Вы не верите, что мы построим цивилизованное общество?

– Я боюсь, что какое бы сооружение мы ни намечали в своих декларациях и пожеланиях – пристройка наша к общечеловеческому дому будет все равно в виде барака.

– Вы считаете, что в нашей стране по сути ничего не изменилось?

– Нет, не так. Случилось небывалое чудо: мы оказались в другом пространстве жизни, в другом качестве – нам досталась возможность соорудить нормальную жизнь, в естественных человеческих координатах. Не в плоскости теней с уродливыми линейными истинами ценностей, а в полноценном пространстве с признанием действительной координаты абсолютной ценности человека, вас и меня, наших свобод, желаний и странностей. И в том, что мы это пространство жизни дружно изживаем – наша вина, которую никуда не списать. А именно это и происходит.

– Вы не согласны с тем, что поражение советского режима было неизбежным? Ведь принято считать, что наша бывшая абсурдная система уже не могла функционировать в силу естественных экономических законов?

– Есть еще несколько столь же принятых точек зрения. Например, что диссидентское сопротивление победило уродства авторитарного режима. Или говорят о том, что победили диссиденты от экономики – партийно-хозяйственная номенклатура, которая взятками или личными контактами с репрессивными институтами и высшими властителями урывали свое благосостояние из экономического бардака социализма. Еще появились диссиденты из КГБ – это которые получали зарплату не только там, но и в каких-либо ЦРУ. Все это действительно с разных сторон и с разными устремлениями билось в железобетонную стену режима. Я считаю, что сам режим, насквозь пронизанный лагерной психологией, благодаря своим природным ресурсам – людским и сырьевым, благодаря военной мощи и своим разрушительным для всего мира устремлениям – мог еще очень долго бетонировать свои стены, замазывая любые трещины, ну и, конечно, всякие несогласия.

– Итак, произошло чудо? Просто чудо?

– Смещение, сдвиг – не важно. Суть в том, что после полосы мора на генсеков лидером стал человек с необычным личным бздыком. К разным странностям мы привыкли: графомания, коллекционирование – но тут совсем неожиданное и очень милое чудачество. Надо было Горбачеву во что бы то ни стало быть принятым за своего в компанию разных бушей и тэтчеров. Вот это стремление его и было определяющим. Ну, а существовавшее у нас нравственное сопротивление удушающему режиму – только в виде компаса указало лидеру, какие ценности он должен признать и принять для достижения своих странных целей.

– Таким образом мы, по вашему мнению, вырвались в другое пространство. Почему же мы его изживаем? Почему вы предполагаете, что построим независимо от фундамента – только барак?

– Я боюсь этого. Стоило нашим властителям и строителям признать – на словах лишь – естественную для человеческой жизни шкалу ценностей, и мы как-то незаметно делегируем им все права стройки нового общества. Мы упустили и упускаем далее еще существующие возможности корректировки их деятельности. Они научились выговаривать «плюрализм» и «консенсус», и нам этого достаточно. Мы в ответ чуть ли не с готовностью принимаем их установки, вроде того что «политика дело грязное», «кто не работает, тот не ошибается», «из двух зол» и т. д. А они не боятся ошибаться и проворачивать грязные делишки.

Мы не создаем механизмы действительных гарантий сохранения декларируемого пространства жизни и надеемся только на добрую волю всех этих строителей. Но опыт-то у них – они его ценят и называют профессионализмом – опыт лагерного строительства. И плюрализм их – это не по Вольтеру, а с пониманием, что ты лучше умри, но только я буду свободно высказывать свои взгляды. А консенсус – это когда ты должен согласиться со мной, иначе я сделаю все, чтобы тебя уничтожить.

– Определите, кто такие «мы» и кто «они».

– Мы – это те, кому жизненно необходимо пространство, где основной ценностью является человеческая индивидуальность. Те, которые не согласны на удушение этой сферы – пусть оно именуется застоем или развитием – не согласны уступить эту абсолютную ценность за любой вид рабства, пусть и самый комфортабельный. Частная жизнь обывателя – основа нормального мироустройства. Коллективные ценности, национальные, социальные и любые другие вторичны, а уж место таким ценностям, как целесообразность и прочее много дальше в нормальной человеческой шкале.

– Но ведь власти часто вынуждены поступать, апеллируя к целесообразности и подавляя ценности обывателя.

– И всегда нужно определять меру этой вынужденности и ответственность за ущемление основных ценностей. Если человеку и политику в том числе приходится делать гадости, то уж он не должен сам себя оправдывать, что все это – дело грязное и вообще мир погряз во зле. Ну а наши готовы себя оправдать вперед, и мы уже почти приняли такое положение вещей. Вы вспомните интервью со всеми ныне действующими властителями. Никто ни в чем себя не упрекает. Были, конечно, отдельные ошибки, но кто не работает – тот не ошибается, а по большому счету ни в чем. Я говорю о советниках генсеков, членах Политбюро и ЦК, гэбистах, прокурорах, судьях – обо всех тех профессионалах из прошлого, которые сооружают нам новое общество.

– Это и есть «они»?

– Они – это сознательные носители уродливых ценностей бывшего режима. Искренние идиоты или гибкие приспособленцы – не важно. Какого размера была у некоторых фига в кармане – тоже не важно.

– А разве все эти приспособленцы с фигами в кармане не были обывателями?

– Ну уж нет. Создать островок нормальной обывательской жизни, где человек и все его права, и его особенности, и все его проявления – несомненная и абсолютная ценность – было очень трудно. Удушение личности постоянными присягами на лояльность никак не уравновешивались фигой в кармане. Я всегда хотел быть обывателем и соорудить такой вот островок. Подобных мне власти вполне справедливо называли отщепенцами. Этот термин куда точнее, чем слово «диссидент». Отщепенство было чуть ли не единственной формой свободы. Жаль, если это же будет и впереди.

Бывший аутсайдер бывшей советской литературы

Имя Николая Климонтовича, одного из авторов опального «Каталога», неразрывно связано с литературным андеграундом 70–80-х годов. После своего дебюта книгой прозы «Ранние берега», выпущенной «Советским писателем» в 1977 году, на родине можно было прочесть только его научно-популярные статьи. За границей Н.Климонтович печатался, но тоже не слишком громко. Лишь после тринадцатилетнего перерыва, в 1990 году, издательство «Советский писатель» выпустило новую книгу прозы «Двойной альбом». В театрах страны начали ставить его пьесы. В Москве хорошую прессу получили два спектакля Международного театрального центра им. М.Н.Ермоловой – «Снег. Недалеко от тюрьмы» и «Бесноватая». В журналах стали появляться рассказы, эссе, статьи.

– Как же состоялся твой литературный дебют?

– Я всегда что-то писал. Класса с седьмого. А математическая школа № 2 – знаменитая в свое время – кому-то помогала осваивать естественные науки, а кому-то открывала как раз литературные горизонты. Скажем, в восьмом классе у нас преподавал литературу Анатолий Александрович Якобсон. О нем бы отдельно рассказать… Так вот, в шестидесятых годах мы «проходили» Белля, Солженицына, Мопассана, Чехова, а читать «Новый мир» нам задавали на дом. Якобсон открыл мне Ахматову и Мандельштама, Пастернака и Цветаеву. А на сочинении об Эдгаре По, написанном в виде рассказа, начертал: будешь писать. Я и пишу.

– Эти уроки и определили твои литературные вкусы?

– Тогда мы читали море самиздата: Платонов, Волошин, чуть позже Гроссман, «Раковый корпус» и «Круг», рассказы Шаламова, всего не перечесть. Потом стал приходить «тамиздат». Начало семидесятых – первые книжечки Набокова в издании «Ардиса». Ну вот Набоков нас всех и травмировал. Мне было двадцать с небольшим, когда я прочел «Защиту Лужина», «Приглашение на казнь». Потом «Лолиту» и «Дар». «Темные аллеи» были забыты, и Чехов оказался на полке. Это было наркотиком. Так что большевики правильно Набокова запрещали – он оказал огромное влияние на литературные вкусы моего поколения.

– Но по образованию ты все-таки физик?

– Из университета с четвертого курса меня отчислили. Там была не совсем понятная история. Я ведь под колпак КГБ попал рано: Толя Якобсон и после моего окончания школы приходил к нам в дом, а он был основателем знаменитой диссидентской «Хроники текущих событий». Я гордился, помню, что у него на обыске взяли и мои первые рассказы. С другой стороны – Валя Турчин был приятелем отца, тот самый Турчин, что вместе с Сахаровым и Чалидзе писал первые правозащитные меморандумы. Но, возможно, дело и не в КГБ. Я и впрямь был нерадивым студентом. И физика меня мало интересовала. Так что потом я заканчивал педагогический институт.

– У тебя был хороший дебют: в 26 лет книжка в «Советском писателе».

– Да и не только это. Издательство тут же заключило со мной договор по заявке на новый роман. В те времена это было редкостью.

– За какие заслуги?

– Тогда была очередная кампания по работе с молодыми, объявленная сверху. А уж моложе меня из авторов редакции прозы не было. Так поддержали молодой талант.

– В твоей статье-воспоминании о судьбе «Каталога» мне почудилась ирония. Действительно все протекало безмятежно? И страшно не было?

– Было. Козловского посадили, Бермана выслали из страны, меня возили на допросы в КГБ, в моей квартире был обыск… Когда много лет тебя не печатают и не ставят твои пьесы – это очень неприятно, а для многих – настоящая трагедия. Мои коллеги шли в кочегары и в могильщики. А чернуха, жизнь в подполье накладывает отпечаток на характер человека, на его творчество. И слава Богу, что у меня была возможность зарабатывать пером – я много работал в журналистике. А ведь для других и этот путь был закрыт.

Конечно, начало 80-х было особенно противным периодом. Но всегда было и другое: просто жизнь, любимые женщины, путешествия, книги, собственное писательство. Разве этого мало, чтоб не унывать?

– В «Двойном альбоме» помимо романа, о котором ты упомянул, есть еще и вторая книга – рассказов о фотографировании. Прочитав ее, я поняла, что ты принадлежишь к тому движению в нашей прозе, которое в критике имеет название «новой волны». Однако я никогда не встречала твоего имени в перечислении: Ерофеев, Попов, Пьецух, Толстая…

– Что и замечательно. Ведь глупо говорить о том, что эти авторы представляют некую «новую волну» в словесности: они очень разные: одни – новее, другие – не очень. Это «новая волна» в общественно-социальном смысле. Они когортой составили как бы новый литературный истеблишмент, недаром мы все почти ровесники. Ну, а в истеблишмент не записываются. Это итог тактики, политеса, дипломатии и хорошо поставленной рекламы. Ну и выдумки критиков, сочувствующих на трибуне той или иной команде. Но, отбросив посторонние соображения, можно сказать, что каждый все равно кончит за собственным столом в одиночку. К слову, все перечисленные тобой – мои знакомые, приятели и товарищи.

– Ты пишешь новую книгу?

– Да. И, увы, на сей раз без договора. Она называется «Дорога в Рим». Роман в новеллах. Это авантюрный роман, герой которого, меняя женщин, питает иллюзию, что приближается к некоей заветной цели. По форме что-то вроде записок Казановы. Или манновского «Феликса Круля».

– Как ты оцениваешь нынешнюю театральную ситуацию? Ведь кругом просто стон стоит – театр гибнет, никто в него не ходит…

– Да ничего подобного! Последний сезон в Москве открылся рядом блестящих премьер: во МХАТе «Горе от ума» – народу битком. Виктюк показал «Лолиту» Олби – яблоку негде упасть. Чеховский фестиваль прошел в общем удачно. На полных парах работает Миша Макеев в Театральных мастерских, Леша Левинский – в Международном театральном центре им. М.Н.Ермоловой. И это первое, что пришло на ум. Нет, как раз в театре намечается явственный ренессанс. Помимо того, что публика устала от толстых журналов, видео и дурного кино, она устала и от разъединенности, одиночества. А театр – это не только зрелище, но и общение.

– Ты описываешь весьма оптимистическую ситуацию. Примеряешь ее не себя?

– Я говорю лишь о первых симптомах оживления. Повсюду играют классику. Это хорошо: скоро заиграют и нас, современников.

– А пока?

– Есть кое-какие проекты. По просьбе Лодзинского театра и Валерия Фокина написал пьесу по роману «Братья Карамазовы». Недавно закончил пьесу для американцев.

– Как называется?

– «Русские едут, как во сне». Про некоего господина моих лет, который уехал в 70-х в Штаты, а сегодня хотел бы вернуться в Россию. Это для чикагского «Органик-Сиатр». Бог знает – понравится ли им?

– А что ты думаешь о сегодняшней жизни? Ты ею доволен?

– В бывшем Советском Союзе все было искусственно, все было придумано: экономика с общенародной собственностью, цены, засилье КПСС и КГБ. Когда открылась вся эта омерзительная ложь, я удивляюсь, что мы еще не живем по карточкам. Я предполагал, что будет гораздо хуже. Конечно, уровень жизни низкий. Но все в конце концов сбалансируется. Признаться, меня это мало занимает. Меня беспокоит издательское дело, которое умирает прямо на глазах. Книги современных авторов почти не выпускают. Да это и естественно. Литература начинает занимать свое место. Почетное, но скромное.

Дон Кихот Гулага

Издательский центр «Терра» готовит полное собрание сочинений Домбровского. Наш корреспондент Наталья Селиванова встретилась с вдовой писателя, редактором-составителем этого шеститомника, Кларой Турумовой (Домбровской).

– Четыре ареста, почти четверть века в ссылках, тюрьмах, лагерях – и четыре реабилитации уже в 1956 году. Когда же это началось?

– Первый арест в 1932 году. Юра в ту пору был 23-летним московским студентом. Второй – в 1937-м. Освободили, правда, через семь месяцев. Потому что не согласился с предъявленным обвинением, не подписал ни одной бумаги. В 39-м – новый арест и новый лагерь. Но в 1943 году снова отпустили – отказали ноги. Выходила его, уже на воле, жена лагерного друга – Любовь Ильинична Крупникова. Последнее заключение отбывал в Тайшете. Да, он гордился, что добился полной реабилитации. А вот о том, что пережил в лагерях, вспоминать не любил. Относился к прошлому как к историческому факту. И судил о нем с присущим ему свободомыслием.

– Как правило, при обысках забирают рукописи. Много пропало?

– В 1949-м изъяли «Обезьяну». Ранний вариант романа «Хранитель древностей» тоже пропал, попал туда же, хотя ничего антисоветского в нем не было. Это потом, во второй редакции, появятся реалии и детали кровавого 37-го. Ни одной рукописи по запросу Домбровского КГБ не возвратил. Но кое-что все-таки вернулось. Чабуа Амирэджиби, сидевший с Юрой в лагере, запомнил такую историю. В начале 60-х домой к Домбровскому (он уже вернулся в Москву) пришел какой-то старичок с оклунком и спросил: «Правда, что вы Юрий Домбровский?» «Да», – последовал ответ. Старик оставил свою поклажу в коридоре и ушел. В ней оказалась рукопись «Обезьяны…», та самая, изъятая чекистами.

– Как все-таки судьба была жестока к нему! В 10 лет – смерть отца, видного московского адвоката, разрыв с новой семьей матери. Пришлось самому зарабатывать на хлеб. Колыма, Тайшет… Неужели это не оставило следов? Шрамов?

– Друзья, да и просто хорошие знакомые, любившие захаживать в наш дом, удивлялись, что в Юре нет ни озлобленности, ни жестокости. Он и в людях искал прежде всего человечность, доброту, ум. Разницы между именитым собратом по перу и случайным знакомым для него не существовало. Плевал он на социальный статус. Мог, как Пушкин, сказать: мне с любым интересно, от царя до будочника. Потому за столом нередко соседствовали ученый «античник» из Питера и новый знакомый весьма непрезентабельного вида, «друг Вася, в пивной познакомились…».

Однажды в Алма-Ате, в библиотеке, Юра столкнулся с человеком, когда-то написавшим на него донос. Вышли в коридор. И тут началась истерика – не с Юрой, конечно. Дрожит весь, кричит: ты, мол, бродяга и босяк, а у меня семья…

– И как же поступил Домбровский?

– Как он мог поступить… Ну, ладно сказал, хватит, пойдем, выпьем. Мне потом объяснил: «Да он мертвец! Не убивать же уже мертвого…». А ведь еще в лагере, знаю, мечтал об освобождении только для того, чтобы найти и уничтожить иуду…

– Но это же чистой воды донкихотство.

– А он и был Дон Кихотом. Дон Кихотом Гулага, так называл его Арман Малямян, репатриант, посаженный сразу же по возвращении из Франции в Армению.

– А что происходило с Домбровским в 70-е?

– «Обезьяна» вышла в 1959-м; «Смуглая леди» – в 1969-м. «Хранителя» напечатали в «Новом мире» в 1964-м. Как на это можно было жить? Жили на внутренние рецензии, которые Юрий писал для «Нового мира». Помню, сломал руку, Литфонд оплачивал бюллетень. А мы «сетовали», что рука заживает чересчур быстро…

В начале 70-х настало развеселое время. Вовсю стали переводить за границей. «Хранитель…» вышел в Италии, «Смуглую леди» перевели во всех странах соцлагеря. Но ВААП платил копейки. В это время, испытывая «подлую нужду», Домбровский пишет «Факультет ненужных вещей», прекрасно понимая, что через цензуру роман не проскочит.

– Как «Факультет…» оказался во Франции?

– Наталья Ивановна Столярова, служившая когда-то секретарем у Эренбурга, часто ездила к своим родственникам в Париж. Она-то и помогла и некоторым рукописям Солженицына, и роману Домбровского опубликоваться на Западе. Согласитесь, по тем временам это было очень рискованно. К слову сказать, «Факультет…» был признан во Франции лучшей иностранной книгой 1979 года.

Пожалуй, «Факультет…» – лучшая его вещь. Шесть раз «проходился» по тексту! Многие говорили даже, что этот роман грешит чрезмерной тщательностью. Мне так не кажется. Тщательность выделки – вообще характерна для Домбровского. А кроме того, он был уверен, что «Факультет ненужных вещей» – главная его книга.

– Мне рассказывали, что Домбровский прямо-таки обожал кошек.

– Кошки вносили в нашу жизнь теплоту, юмор, детскость. Мы собирали книжки, открытки с изображениями этих милых животных. Домбровский подписывал книги и рисовал киску. Это стало его экслибрисом, что ли.

– Сегодня многие писатели жалуются на отсутствие нормального издательского процесса. И слава Богу, что «Терра» взялась за такое тяжкое дело, как выпуск полного собрания сочинений Домбровского.

– Идея издать ВСЕГО Домбровского давно носилась в воздухе. Владимир Емельянович Максимов посоветовал мне обратиться с этим предложением к Сергею Кондратову, директору «Терры», дескать, он умеет быстро и красиво издать книгу. В апреле 1992 года мы заключили договор, а уже в ноябре вышел первый том. В подготовке рукописей я всегда учитываю пожелания самого Домбровского. В собрание сочинений войдут все его романы, стихи, написанные в лагерях, рассказы и мои небольшие комментарии. Письма опубликованы не будут.

Игорь Виноградов: Священники – вместо секретарей по идеологии

Былая слава «Нового мира» связана в нашей памяти с именем его главного редактора Александра Твардовского. В 1965 году он пригласил заведовать отделом прозы, а затем возглавить отдел критики Игоря Виноградова. Спустя пять лет, после постоянных вызовов Твардовского в ЦК КПСС и выматывающих разборок там и в Союзе писателей, ни его, ни четырех членов редколлегии, включая Виноградова, в «Новом мире» уже не было. После года опалы Виноградов работает в Институте истории искусств, в Институте психологии АПН СССР – также вплоть до разгрома последнего. В 1985-м, вернувшись (как оказалось, ненадолго) в «Новый мир», из-за разногласий с Сергеем Залыгиным он вместе с А. Стреляным покидает журнал. Последние полтора года Игорь Виноградов возглавляет издающийся теперь уже в Москве «Континент» – журнал, основанный девятнадцать лет назад в Париже Владимиром Максимовым.

– Вы называете новый «Континент» журналом русского возрождения и в то же время журналом христианской культуры. Кроме того, вы – генеральный секретарь московского религиозно-философского общества Владимира Соловьева, которое совместно с «Континентом» провело уже два международных симпозиума. Следует ли из этого, что возрождение России, ее духовной жизни вы связываете с религией?