Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии

Социальная группа против родства

Обычно здесь, полагая это уместным, вспоминают о том, что Фуко также являлся носителем прибавочной особенности, будучи в этом смысле одним из немногих интеллектуалов, позволивших себя с ней открыто ассоциировать. С одной стороны, известно, что, говоря о гомосексуальности Фуко и пытаясь провести через данное обстоятельство историю его исследований, тем самым применяют несуществующее в собственном тезаурусе Фуко определение. Причина не только в том, что фукианское исследование показывает дисциплинарное происхождение термина «сексуальная ориентация», соответственно лишающее освободительного смысла любую борьбу на основе его использования, но и в других обстоятельствах, о которых речь заходит гораздо реже и которые до сих пор сопряжены с непониманием и неудобоваримостью. Редкость их разработки, несомненно, этой неудобоваримости обязана и ведет в направлении явлений, особенно занимавших Фуко в конце жизни. Речь идет о несостоявшейся программе, с одной стороны, наиболее отчетливо связывающей структурализм с его методологическими истоками, а с другой – поразительно мало в нем разрабатывавшейся, вплоть до того, что программа эта даже для Фуко, как наиболее верного сторонника оживления ее проблематики, осталась в своем роде призрачной, непроявленной линией, не только прерванной его собственной смертью, но и, по всей видимости, встречавшейся с внутренним теоретическим торможением еще при его жизни.

Программа эта представляла собой радикальное обращение к вопросу структур родства и к производимому этим вопросом замещением образцовой для оппозиционно-интеллектуальной эпохи Фуко линии марксистской социальной критики.

С одной стороны, под видом этих структур речь идет о явлении, на первый взгляд отличающемся такой степенью антропологической и социальной неподатливости, что как будто нет ни малейших сомнений насчет отсутствия какой бы то ни было принципиальной эволюции в этом вопросе. В то же время саму возможность такой эволюции следует отличать от непостоянства разнообразных обстоятельств, связанной с готовностью субъекта в воспроизводстве родственных структур участвовать. Так, когда какая-либо позиция в этих структурах становится менее популярной – например, прослойка молодых образованных женщин массово склоняется к решению не обзаводиться официальным мужем и (или) ребенком, а также комплектом сопутствующих браку родственников со стороны мужа – то даже в тех случаях, когда эта тенденция становится достаточно заметной, чтобы ее нельзя было игнорировать, она вовсе не значит, что сами родственные структуры претерпели какое-либо преобразование или в них возникло какое-то новое обстоятельство. Напротив, они остаются незыблемыми тем сильнее, чем более от вложения в их конкретное воспроизводство уклоняются, что хорошо видно на примерах многочисленных подвидов консервативных движений, умело обыгрывающих в своей ностальгической риторике запустевание определенных позиций (отцовской, старшего главы семьи по мужской линии, покорной невестки и т. п.).

В то же время под покровом этих структур, которые многие полагают нераздельно слитыми с самим происхождением общества, постоянно существует движение, с одной стороны, размывающее их и даже в ряде случаев исключающее следование за ними, а с другой – подкрепляющее на иной основе сам принцип «родственности» как таковой. Хорошо известно, что на протяжении всей истории практически в каждом сообществе обнаруживаются позиции, побочные этим структурам, но в то же время создающие эксцессы их замещения или расширения.

Фуко, несомненно, был чувствителен к этим эксцессам уже по той причине, что максимально близко находился к среде, где нечто вмешивающееся в установленный порядок родства и пополняющее его могло иметь место, пусть даже посредством несмелого заигрывания с этим порядком, своего рода эксперимента. Так, в том же куртуазно-литературном мужском сообществе тогдашней Франции быть для кого-то «его мальчиком», «племянником», «дружочком» или «шаловливым гостем» означало не просто иронически имитировать классические родственные связи (хотя именно вопрос субверсивной имитации в какой-то момент показался некоторым постфукианским интеллектуалам хорошим решением вопроса о любви в рамках общества семейной дисциплинарности). Тем не менее предельная ставка Фуко, подкрепленная в том числе изучением античного общества, состояла в попытке утверждения полновесных – хотя и не надеющихся ни на какую легализацию – отношений других порядков.

При этом Фуко максимально близко подошел не просто к постулированию возможности альтернативных родственных образований, но и к предположению, что источником появления новых форм родственности может являться нечто, выходящее за пределы той символической поруки, в опоре на которую родство в общем, в том числе метафорическом смысле (kinship) требует отождествления с отношениями родственности в фамильном смысле (kin relationships).

Родственность, разыскиваемая Фуко, таким образом, не имела нужды к сведению к какой бы то ни было метафоре «семейственности» – даже в формах субверсивного преодоления последней. В этом смысле скорее плодом непонимания было бы утверждение, что к подобной программе возможно возвести, например, современные активистские усилия по легализации однополых союзов в качестве равноправных в глазах государства и общества. То, что нащупывал Фуко, состояло не в воспроизводстве уже имеющих место родственных отношений с не совсем типичными для них участниками, а в вопросе о структурах родства как о том, что придает «отношениям вообще» вытекающий из самих задействованных в них структурных позиций некий специальный характер. В этом смысле невозможно заведомо сказать, кем именно даже в случае зарегистрированных однополых отношений партнеры друг для друга станут, поскольку родство такого типа принципиально не может быть объяснено через гетеротипичные брачные отношения. Последние в силу задействованного в них иного сочетания позиций просто не могут быть для гомосексуального родства образцом, хотя бы даже некоторые однополые пары предпринимали усилия для приведения своих союзов к этому идеалу. Более того, субъекты новых отношений вовсе не обязательно должны образовывать пару или какое-либо замкнутое сообщество, т. н. family circle.

В то же время Фуко менее всего намеревался продвигаться и в сторону расширения смысла родственности как романтически-революционной категории, предполагавшей необходимость породнения – чрезродственного и чрезклассового – в характерных формах «братания» как субъектов движений, так и больших сверхсубъектных консолидаций (сообществ или стран). Никакое «братство», fraternity, глубоко интересовавшее как марксизм, так и фрейдовский психоанализ, Фуко, усомнившегося в обоих этих движениях, не привлекало, как, впрочем, не интересовало оно и другого структуралиста, Лакана, который попросту в него не верил.

В этом отношении становится ясным, почему для Фуко неприемлемыми оказываются как зарождающийся на его глазах язык «защиты прав», так и вытекающие из него практики соответствующего «окультуривания» общества на основе программ повышения терпимости к условно выделенным «меньшинствам». Более того, воодушевление в отношении какой-либо отдельной линии формирования родственных союзов за пределами стандартных типов родства вовсе не должно было означать ни верности всему классу таких союзов как таковых, ни распространения лояльности на альтернативные союзы других типов. Тем самым Фуко открывает возможность избежать ловушки, в которой увязает современный правозащитный активизм, стоящий на позициях «aut Caesar, aut nihil»[4] и требующий отказаться от того, что может быть воспринято как любая попытка скрыть предрассудки на пути со искания блага подзащитных. Сталкиваясь с подобными попытками (например, в виде выражения ограниченной терпимости в отношении гомосексуальных связей, но неприятия в адрес отстаивания их участниками своих прав на официальный союз), этот активизм задействует унаследованную от марксизма операцию, устроенную по образцу «разоблачения улучшенной защиты». Всякий раз, когда возникает какая-либо, не обязательно консервативная, критика идейного облика, языка или иных характеристик правозащитных движений, активистское сообщество возвращает аргумент, от которого эта критика пыталась откреститься, со словами: «Вы утверждаете, что у вас есть претензии к отдельным проявлениям нашей активистской работы, но тем самым вы лишь маскируете непризнаваемую вами нетерпимость к особенностям наших подзащитных, от которой вы в действительности отправляетесь и которой до конца остаетесь верны».

По этому же разряду обычно проходит стихийная гипотеза, которой придерживаются как консервативно настроенная часть общества, так и многие интеллектуалы независимо от занимаемой ими политической позиции, – гипотеза, согласно которой проблема возникает именно тогда, когда определенная практика – сексуальная, гендерная или же связанная с альтернативным образом жизни – концентрируется в соответствующее движение и получает представительство на публичной сцене (то есть из него выделяется часть, которая берет слово). В этих случаях любой усматриваемый непорядок в логике или терминологии приписывается исключительно этой говорящей части («с меньшинствами все в порядке до тех пор, пока они не образовывают активистское движение»), и так сегодня может сказать далеко не только моральный противник этих меньшинств или отпетый консерватор.

То, что это разделение на «естественно существующую» и дополнительно выделившуюся «презентирующую» часть нередко используется в дискуссиях внутри самих представителей меньшинств, по всей видимости, не должно вводить в заблуждение относительно его релевантности, но не по той причине, что за ним просто-напросто скрывается та или иная неполиткорректная фобия. Хотя последнее нисколько не исключено, проблематичность остается, поскольку весь подход целиком основан на определенном взгляде на вещи. Всеми существующими на этот счет представлениями, включая в том числе самые наивные и бедные какой бы то ни было теорией вообще, управляют воззрения, в которых на первое место выходит мышление «группами», «сообществами», неким формальным собиранием субъектов под эгидой какой-либо прибавочной особенности, которая может быть сколь угодно оригинальной, но при этом не влияет ни на сам механизм образования и восприятия общности, ни на характер образуемых ими структур публичного представительства. Заходит ли речь о субъектах некой ориентации, политических взглядов, обращения с определенными этапами производства или потребления благ (утилизация отходов, рождение детей, степень допущения медицинских вмешательств), все предстает так, как если бы из самого факта существования этой особенности общность, пусть даже допущенная абстрактно, вытекает так же, как, по ироническому выражению Хайдеггера, горный хребет в критикуемом им метафизическом мышлении образуется «собранием отдельных гор». Выступать против подобного восприятия трудно, в особенности когда речь идет о вышеназванной представительской части движений, учитывая, что активисты любых направлений волей-неволей используют одни и те же методы реализации публичности, практически одинаковую стилистику оповещения о мероприятиях и типовые организационные способы их проведения, поскольку печатаются в изданиях, распространяющихся при помощи одной и той же глобальной информационной сети и т. п.

Тем самым их представители находятся в условиях неразличимости, против которой сам Фуко непрестанно возражал, нападая не столько на неизбежно ей сопутствующие общественные последствия, сколько на техническую гипотезу, становящуюся для этих обстоятельств благодатной почвой. Здесь можно вспомнить о получившей широкое хождение беседе из первого тома «Интеллектуалов и власти» с Бернаром-Анри Леви, озаглавленной как «Спор с маоистами» и посвященной вопросам организации народного возмездия в случае революционного движения, добившегося некоторых успехов и намеренного их удержать. В нем Фуко переворачивает посыл, от которого маоисты отправлялись, предполагая, что основным средством возмездия угнетателям остается суд, но суд не всякий, а лишь организованный в соответствии с т. н. народными интересами. С тем, что исторически эти интересы систематически нарушались, ретроактивно переназначались и переписывались в соответствии с выгодами новой власти, европейский маоизм не мог спорить, но предполагал, что этот досадный дефект может быть исправлен вместе с дальнейшим усовершенствованием методов политической борьбы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Deleuze G. A quoi reconnaiton le stracturalisme? // La Philosophie en XX siecle. Sous la dir de Francois Chatelet. Paris. Marabout, 1967. На русском: Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм // Ж. Делез. Марсель Пруст и знаки. – СПб.: «Алетейя», 1999. С. 133–174.

2

Арете – добродетель, достоинство (др. – греч.), обычно явленные публично.

3

Отрицание (нем.).

4

Все или ничего (лат.).